Мы из Коршуна

И когда бросил туес в угол, тот ударился о стену, перевернулся и из него выпал конверт.

– Письмо какое-то… – пренебрежительно сказал Славка, однако подобрал его, сунул в карман и скомандовал: – Ну, а теперь по домам! Кто пикнет о том, что было, – плакать будет.

О письме Славка забыл и несколько дней протаскал его в кармане.

Как-то вечером был он дома один и томился от безделья. Неожиданно вспомнил о письме, достал его – конверт старый, пожелтевший от времени, – прочитал адрес: «Село Брусничное. Большая улица, дом 19. Петру Константиновичу Федоренко». Вынул из конверта желтый, потрепанный лист бумаги, исписанный вкривь и вкось неровными, скачущими буквами:

Дорогой родитель Петр Константинович! Низко кланяется Вам Ваш сын Павел Федоренко.

Во первых строках своего письма сообщаю Вам радостную весть, что врагов гоним в хвост и в гриву. Здоровье мое хорошее.

Дюже хотелось бы мне посмотреть на Вас, побывать в родных местах, особливо тянет на Белый ключ, в те места, где мы схоронили солдата-итальянца. Но, видно, не так еще скоро придется мне побывать на Родине и старость Вашу уважить.

Еще раз низко кланяюсь Вам.

    Ваш сын Павел Федоренко.

Письмо писано в январе 1945 года.

«Интересно, – подумал Славка, – кто же тот лысый старик, который на кровати спал? Может, отец?»

И вдруг Славка подскочил на стуле, словно оса его ужалила. Он схватил письмо, надвинул на голову кепку и бросился к дверям. Бежать! Но куда? К ребятам? К директору? И что он им скажет?

«Все, как было, без утайки», – говорил один голос.

«Соврать, что отобрал письмо у мальчишки, который вылез из открытого окна», – подсказывал другой.

Славка колебался, не зная, что предпринять.

Он бежал и думал о том, что всю сознательную жизнь его терзают эти противоположные голоса: один – честный, другой – подленький. И то первый, то второй одерживает верх, и вечно между ними идет спор.

Теперь верх взял Славка № 1.

Федора Алексеевича он нашел в палисаднике, возле своего дома, с лейкой в руках, в клеенчатом фартуке. Директор сажал георгины, которые выращивал с большим искусством. Летом толстые стволы георгинов доставали крышу дома директора и с этой высоты гордо смотрели их огромные разноцветные шапки: белые с розоватыми стрелками, нежно-желтые, желтовато-красные, как пламя, и пурпурные, переходящие почти в черный тон. Славка всегда любовался этими георгинами. Несколько раз даже рождалась мысль явиться сюда в темноте, сорвать пару красавцев и поднести Вере Каменевой. Но кто же в Коршуне не узнает директорских георгинов? Да и хозяина этих цветов Славка уважал больше всех на свете, и не хотелось доставлять ему огорчений.

Федор Алексеевич поставил лейку на завалинку, снял фартук.

– Ну, дружище, что скажешь?

Оба присели на ступеньку крыльца.

Славка ничего не сказал. Он просто передал директору письмо и с беспокойством стал ждать вопроса.

Вопрос последовал сейчас же.

Славка рассказал все как было, только отказался назвать своих спутников.

Федор Алексеевич долго молчал. Чесались руки – по-отечески дать ученику хороший подзатыльник. Этот парень давно беспокоил директора. Последнее время, правда, он вел себя хорошо, прошлое лето проработал в колхозе и замечаний не имел. И вот опять сорвался.

– Ну, вот что, Ростислав, пойди скажи Ивану – пусть Трошку запрягает… Поедем перед стариком извиняться. Даю тебе полчаса, чтобы забрать марки у своих дружков. Понятно?

Славке все было понятно. Он мгновенно исчез.

Федор Алексеевич поспешил к жене.

Елена Николаевна преподавала русский язык и литературу и была классным руководителем девятого «А». Школьники дали ей прозвище Царевна Несмеяна. Елена Николаевна на уроках никогда не улыбалась. Вид у нее всегда был такой печальный, что тем, кто не знал ее близко, хотелось с участием спросить: «У вас что-нибудь случилось?» Она была небольшого роста, полная, черноволосая, медлительная в движениях, с гладкой прической на прямой ряд. У нее были густые черные брови с трагическим изломом. А темные большие глаза в черных ресницах смотрели с такой грустью, что этот взгляд хватал за сердце каждого доброго человека.

Елена Николаевна, в пестром халате и домашних туфлях, сидела за письменным столом и готовилась к урокам. По быстрым шагам мужа, которые слышны были еще из сеней, она догадалась, что он торопится сообщить ей какую-то новость.

– Ленушка, кажется, наш итальянец скоро получит имя! – воскликнул Федор Алексеевич, подавая письмо.

Она стала читать вслух.

– Кто же этот Федоренко? И кто нашел… – Елена Николаевна не договорила, повела носом и бросилась в кухню.

Но было уже поздно: в едком чаду на плите дымилась сковорода с обугленными котлетами. Елена Николаевна сбросила котлеты в ведро для мусора и сердито распахнула обе створки окна.

– Ничего, Ленушка, поедим супу, – успокаивал ее Федор Алексеевич, – стоит ли из-за этого волноваться…

– Где же ты взял письмо? – забывая о котлетах, спросила Елена Николаевна.

И, выслушав рассказ мужа, вздохнула:

– Ох этот Макаров! Боюсь, придется с ним на другой метод переходить. Вор из него растет, Федя.

Федор Алексеевич заметил, что в этом возрасте неисправимых нет. Многое будет зависеть от школы.

– Многое, но не все. Семья влияет больше.

В этот момент в открытое окно кухни донесся насмешливый голосок, и в дверях появилась дочь Сибирцевых, десятиклассница Наташа. Она тоже немножко была Царевной Несмеяной. Тот же трагический излом густых черных бровей, те же темные и грустные глаза. Но губы у нее веселые, смешливые. И вся она – живая, порывистая – полная противоположность матери.

– Мамуля, опять котлеты прозанималась?

– В этом, Наташа, виноват итальянец, – ответил за мать Федор Алексеевич. – На-ка, прочти.

3

Темно-коричневый битюг Трошка, запряженный в легкий ходок, лениво бежал по дороге. Его широкие копыта с нависающей на них длинной шерстью стучали по засохшим глинистым колеям. Трошка прядал ушами и удивленно косил карим глазом – другой закрывала челка, – должно быть, недоумевая, зачем его, опытного тяжеловоза, заставляют, как легкомысленного рысака, скакать по засохшей грязи.

Дорога шла вначале лесом, между старых сосен, стволы которых можно было обхватить, только взявшись за руки двоим взрослым людям. Казалось, что вот-вот из-за такого ствола, розового от заходящего солнца, появится Красная Шапочка, а навстречу ей выбежит Серый волк и заговорит человеческим голосом. То справа, то слева от дороги среди сосен темнели могучие кедры. В их густо-зеленой хвое, где-то там, в небе, у самых макушек, прятались прошлогодние шишки, не сбитые сколотнем и еще не вылущенные белками.

Федор Алексеевич и Славка сидели рядом на высокой скамейке ходка. Федор Алексеевич держал вожжи, вернее, они лежали у него на коленях, потому что править Трошкой не было нужды: он и сам отлично знал дорогу. Разговор у директора с учеником был далеко не мирный.

– Понимаешь ли ты, Ростислав, что значит честь и гордость? – спрашивал Федор Алексеевич.

– Это условно, – отвечал Славка. – Вот вам я не могу соврать, а другим совру. У вас я бы и самую дорогую вещь не украл, а у старика слямзил никому не нужные марки.

– А как ты мерзок был в тот момент, когда лез в раскрытое окно, трусливо лез, бесчестно!