Честное комсомольское

Стеша тоже не знала, как держать себя с Сашей при Людмиле Николаевне. Она смущалась, краснела, делала и говорила не то, что хотела.

И потому, как только они скрылись с глаз Людмилы Николаевны, оба облегченно вздохнули. Стеша снова стала той простой и веселой Стешей, которую Саша знал с малых лет. Саша тоже стал самим собой. У них завязался тот обычный горячий разговор о школьных делах, который они вот уже семь лет каждый раз начинают, не могут закончить и неизбежно переносят на завтра.

– Ведь дело не в том, что наша бригада выработала сегодня меньше всех, – вполголоса говорил Саша, не спуская черных выразительных глаз с лица Стеши и отмечая про себя, что за эти дни работы на поле она загорела, – плохо другое: Александра Александровича опять упрекнут, скажут, что глухота мешает ему быть полноценным учителем. Вот ведь какая неприятность!

Саша замолчал. В этот момент он подумал о Стеше и потерял свою мысль. Он заметил, что руки у нее стали не девчоночьи, с грязными, кое-как подстриженными ногтями, – нет, теперь ногти у нее аккуратно подстрижены полукругом и безукоризненно чистые.

– Нехорошо получилось, – задумчиво сказала Стеша, наматывая на палец конец своей длинной рыжеватой косы. – Как можно верить Мишке? Он всегда сочиняет, это факт! – Стеша улыбнулась и губами и коричневыми глазами. – Сочиняет, правда, интересно – заслушаешься! Помнишь, в четвертом классе он пустил слух, что его дядя был племянником польского короля? – Стеша громко и заразительно засмеялась, засмеялся и Саша. – Я ему говорю: «Да ты же бурят чистокровный из поколения в поколение». А он спрашивает: «Ты поляков видела?» – «Нет», – говорю. «Ну, так и помалкивай. Буряты и поляки одних предков имеют…» И знаешь, я тогда ему поверила. Так он и ходил правнуком польского короля до пятого класса, пока не понял, что такое родство большой доблести не представляет.

– Он не учел одного обстоятельства, – снова заговорил Саша. – В этом году урожай у нас необычный, громадный. Все едут нам помогать: служащие, ученики, студенты. И с наших школьных бригад сейчас особенно строго требуют… А он вон что придумал… Александра Александровича подвел, и самому неприятности. – Саша махнул рукой. – Горячая голова!

Старые стенные часы с длинным маятником, будто нарочно повешенные напротив двери в соседней комнате, показывали одиннадцать. Нужно было уходить домой. Но Саша не умел уйти вовремя и досидел до той поры, пока Людмила Николаевна не сказала раздраженным голосом, что пора спать.

После ухода Саши в доме Листковых произошел крупный разговор.

– Этим посещениям надо раз и навсегда положить конец! – сказала Людмила Николаевна.

– Да что он тебе – мешает? – зевая во весь рот, попытался защитить дочь и Сашу Федор Тимофеевич. – Парень что надо. Мать – знатный человек. Отец на фронте погиб.

– Нет уж, в этом я непримирима! – громко заговорила Людмила Николаевна. – Рано Стэве женихаться. Учиться надо, а не романы заводить. В вуз готовиться.

– Я уже говорила вам, Людмила Николаевна, – со слезами в голосе сказала Стеша, – я дальше учиться не пойду. Работать буду.

– Дояркой? Или бригадиром? Глупости! Слушать не хочу! – Людмила Николаевна закрыла уши руками. – Все! Разговор окончен! Чтобы этого смазливого юноши в нашем доме не было! Я Стэве добра желаю.

Федору Тимофеевичу не хотелось ссориться с женой и разговаривать на эту тему в присутствии дочери. Позевывая, он ушел спать.

Стеша тоже ушла к себе. Она разделась, легла в постель лицом к подушке, обхватила ее руками и заплакала.

На землю опустилась ясная осенняя ночь. Звезды, особенно крупные и яркие в эту пору, мерцали холодными зелеными, желтыми, голубыми и красными огнями. Левее созвездия Лиры четко видна была комета с длинным хвостом. Куда она неслась в этом необозримом звездном пространстве?

Небо, величественное и спокойное, казалось, сияло от горизонта до горизонта. Было оно сейчас таким, как и в те дни, когда под гигантскими хвощами и папоротниками зарождалась человеческая жизнь, как и тогда, когда Ермак со своим войском прошел по вольным сибирским землям, и тогда, когда по сибирскому тракту люди в кандалах шли к Александровскому централу, и почти сорок лет назад, когда зверствовали здесь колчаковские карательные отряды…

Небо с мерцающими звездами будило эти мысли и у Стеши, и у Саши, и у всех десятиклассников, которые посещали астрономический кружок Бахметьева. Александр Александрович любил сам науку о Вселенной и научил любить ее своих юных друзей. Но в эту ночь он стоял один на дороге посреди спящего села и, закинув кверху голову, напряженно всматривался в таинственную толщу глубокого неба.

На комсомольском собрании

Саша Коновалов вел открытое комсомольское собрание. Школьный зал был заполнен учащимися. На первой скамье, против сцены, на которой стоял стол президиума, сидели Александр Александрович, директор школы Нина Александровна, строгая, в черном платье с белым воротничком, с черными волосами, собранными сзади и заколотыми шпильками, и заведующая учебной частью Алевтина Илларионовна, женщина средних лет, с красным полным лицом, толстоватым носом и прямыми соломенными волосами, уже слишком длинными для того, чтобы назвать их стрижеными. Она то и дело пыталась собрать волосы в пучок круглой гребенкой, но они в беспорядке рассыпались по плечам.

Эти трое учителей сидели впереди. За ними второй ряд оставался пустым.

Собрание было бурным, во время выступлений зал приглушенно гудел. Но вдруг водворилась такая тишина, словно в этой большой, многооконной комнате, увешанной портретами писателей и ученых, никого не было. К столу председателя поднялся Миша Домбаев. Он в этот момент далеко не походил на того смелого парня, которого ребята привыкли видеть на переменах. Его хитрые узкие глаза растерянно бегали по комнате. Был он сейчас какой-то особенно чистый, промытый, особенно приглаженный. Этаким скромным маменькиным сынком выглядел Миша в своем новом черном костюмчике – толстовке и брюках, заправленных в начищенные сапоги. Товарищи, увидев его таким необыкновенным, добродушно улыбались.

Саша не понял, отчего развеселились ребята, и строго прикрикнул:

– Тише! Слово имеет Домбаев, – и сел за стол.

– А что, собственно, говорить мне? – сказал Миша намеренно очень тихо и несколько театрально развел руками.

В зале не слышали его слов и зашумели.

– Громче! – крикнул с последней скамейки Пипин Короткий и, совершенно не интересуясь Мишей Домбаевым, занялся вырезыванием своих инициалов на впереди стоящей скамейке.

– Не играй! Ты на комсомольском собрании! – упрекнул Домбаева Саша.

И тот, с опаской взглянув на председателя, заговорил уже громко и без всякой наигранности:

– Я виноват, ребята. Глупо так получилось. Хотел, чтобы наша бригада на первое место вышла. Вот и придумал этот межпланетный корабль, чтоб ему… – Он опасливо взглянул в сторону учителей и замолчал.

– Кончил? – спросил Саша.

Домбаев опять широким жестом многозначительно развел руками и склонил голову набок, что красноречиво означало: кончил.

Неожиданно в зал вошла высокая, худая школьная секретарша. Она прошла в первый ряд, привлекая к себе всеобщее внимание, и, склонившись к директору и заведующей учебной частью, что-то им сказала.

На коленях Нины Александровны лежал открытый блокнот и остро отточенный карандаш. Она написала на листке:

Пришла комиссия районо. Мы уходим. Домбаева необходимо проучить за хулиганство. Мне хотелось бы, чтобы ваше выступление было как можно резче.

Она вырвала листок, подала его Александру Александровичу и, величественно приподняв голову и поглядывая по сторонам, пошла к выходу, строгая, гордая, неприступная.

Нина Александровна привлекала внимание своей внешностью. Ее можно было бы считать даже красивой, если бы черты ее лица, улыбка, выражение глаз не были такими холодными.

За Ниной Александровной утиной походкой проплыла Алевтина Илларионовна, на ходу одергивая коричневое, в складку платье с белым воротничком и белыми манжетами. Девочки, одетые тоже в коричневые платья с белыми воротничками, проводили ее насмешливыми взглядами.

С уходом директора и заведующей учебной частью в зале опять поднялся гул. Разговаривали почти вслух, не считаясь с Александром Александровичем. Ученики других классов привыкли беззастенчиво пользоваться его глухотой. Им нравилось говорить при учителе все, что хотелось.

Саша несколько раз стучал по столу, требуя тишины. Но тишина восстанавливалась только в те редкие минуты, когда выступающие говорили что-нибудь особенное. Была, например, полная тишина во время выступления Ивана Каменщикова. Как всегда, он говорил необычные вещи, к тому же на него интересно было посмотреть. Дело в том, что летом, работая на полях, Ваня по заданию бригадира вез на грузовике необходимый для работы инвентарь. Произошла авария. Машина перевернулась на полном ходу. Шофер получил тяжелые увечья и сотрясение мозга, а Ваня при падении встал на голову и остался цел и невредим. По этому поводу его школьные товарищи острили, что у Ивана Каменщикова «голова каменная и сотрястись в ней нечему». Как бы то ни было, но немедленно доставленный в больницу Ваня удивил врачей. Он был совершенно здоров, но все же на всякий случай его на двое суток оставили под врачебным надзором.

– И за эти двое суток со мной произошло только одно, – говорил Ваня, худой, длинноногий, высокий, – я с малых лет был убежден, что буду агрономом, а теперь решил стать хирургом.

– А может быть, это и есть проявление сотрясения? – крикнул кто-то из зала.

Никита Воронов резонно спросил у Каменщикова, какое отношение имеет его рассказ к поступку Домбаева.

– Только время зря отнимаешь, и так дня не хватает! – заметил Никита.

Но тут на него обрушился Сережка:

– Ишь хозяин! Небось баню не достроил?

В зале снова поднялся шум, окончательно заглушивший слова, которыми Ваня тщетно пытался пристегнуть свое выступление к поступку Домбаева.

Александр Александрович догадался, что происходит, и приблизительно понял смысл перепалки. Он попросил слова у Саши и, не выходя на сцену, повернулся лицом к ребятам:

– Ивана Каменщикова порицать не надо. Он захотел поделиться с нами своими мечтами о будущем. Не будем же строгими к нему. Захотелось что-нибудь сказать – выходи, говори. Говорите обо всем, что вас волнует. Я видел, что вам интересно было слушать Ваню. А это самое главное.

И он сел.