Слова, слова…

– Что ж, он теперь может сделаться замечательным писателем, – сказала Наташа, усмехаясь.

Иван Сергеевич продолжал, не слушая:

– И, наконец, он понял, что его настоящее призвание – литература. Удивлюсь я, если он этим путем не придет к известности, удивлюсь…

Долго и горячо рассуждал Иван Сергеевич. Наташа молча продолжала работать. Она никогда не спорила с мужем.

Последнее время Наташа часто думала о Богдановиче. Он ее занимал. Она радовалась, что он перестал ее чуждаться, и говорила с ним порою так ласково, как не умела говорить с другими.

Иван Сергеевич, смеясь, нередко повторял, что его жена самая обыкновенная женщина, хотя он ею весьма доволен.

И, вероятно, он был прав.

Наружностью Наташа напоминала нежные женские фигуры средневековых легенд.

Стройная, с гладкими волосами льняного, почти белого, цвета, заплетенными в две толстые недлинные косы, с кроткими губами и синими глазами – она была похожа на жену какого-нибудь грозного рыцаря в недоступном замке – всегда верную и всегда покорную.

«У Наташи ум женский, – говорил Иван Сергеевич, – а думает она много. Иной раз и сердцем такое поймет, что, кажется, никакому умнику не впору».

Эти слова подходили и к самому Ивану Сергеевичу: он понимал Наташу, как, может быть, никто ее не понимал, – и только сердцем. А любил он ее с тех пор, как себя помнил: они росли вместе.

Его предложение она приняла спокойно; так же спокойно и дружно они жили уже четыре года в уютной квартире на Николаевской улице.

Детей у них не было.

V

В конце января вдруг подул ветер с моря, пошел дождик, все стаяло, и на грязных улицах поднялся шум и треск от колес. Все приуныли, потому что близкого конца такой погоде не предвиделось.

Богданович был в самом скверном расположении духа. Кроме погоды его расстраивало и многое другое.

Он возвращался с обеда, от которого никак нельзя было отказаться. С ним вместе шел его прежний товарищ по университету, Троцкий. Оба жили на Сергиевской и встречались поэтому нередко. Они шли мимо Царицына луга. Воздух был теплый, сырой и нездоровый. Дождь на минуту перестал, но ветер свистел на белой пелене не успевшего оттаять канала и жалобно стонал между проволоками телефонов, точно это были струны Эоловой арфы. Медленно колебались темные деревья Летнего сада. Газ в фонарях дрожал, задуваемый ветром.

Спутники миновали Цепной мост и вышли на Пантелеймоновскую. Они продолжали разговор, начатый за обедом. Говорил больше Троцкий. Богданович молчал и кутался в шинель.

Речь шла об одном молодом профессоре: он недавно издал книжку, которая имела большой успех.

– Удивляюсь я вам, право, Богданович, – сказал Троцкий, веселый и прямодушный малый, – вкус у вас есть, сами вы художник – и так часто ошибаетесь: я помню – вы всегда находили Смирнова необразованным и неталантливым, уверяли, что ничего из него не выйдет, однако книжка его несомненно замечательна!

– Вас привел к такому заключению несомненный успех книжки? – тихо сказал Богданович.

Троцкий, увлеченный, продолжал, не слушая:

– А помните, поэта одного молодого вы стали превозносить? Везде его декламировали и все наизусть, уверяли, что после Пушкина – он первый, статью какую о нем написали… А потом, как издал он свой нелепый сборник, сами же согласились, что в нем искры таланта нет… Знаете? – прибавил он вдруг, – я подозреваю – уж не нарочно ли вы это, Богданович? Ведь яду-то в вас много…

Богданович холодно взглянул на Троцкого и ответил не сразу:

– Я думаю, что вы ошибаетесь, Троцкий, – сказал он наконец. – Насколько можно быть искренним – я искренен. О книжке Смирнова я задумал большую статью. Я отдам должное, но не скрою и слабых сторон.

– Каких это слабых сторон, позвольте вас спросить? – горячился Троцкий.

– Может быть, я и заблуждаюсь, но многое в ней мне кажется ложным. Мое миросозерцание диаметрально противоположно миросозерцанию Смирнова. Я не допускаю в мире ничего фантастического, необъяснимого. Чуть мы принимаемся рассуждать, чуть мы прибегаем к разуму – все должно быть точно, определенно, как математическая формула…

Троцкий даже остановился от изумления.

– Друг мой, – сказал Богданович, и голос его неожиданно стал задушевным, – друг мой, я страдал много, наверно больше, чем Смирнов, я думал над этим целые годы, и, если есть истина, – я ее нашел… Как я завидую вам: вы еще можете сомневаться, предполагать… Для меня все так ясно, неопровержимо… Я давно покончил с сомнениями…

– И вы знаете истину? – почти с ужасом сказал Троцкий.

– Да.

Они шли некоторое время молча.

– Как вы еще молоды, друг мой, – заметил Богданович. – Когда-нибудь я скажу вам и всем это иначе – я напишу… Не бойтесь моей математики…

– Да какая же математика, – возразил Троцкий. – Ведь сами вы пишете разные фантастические и мистические новеллы…

– Ах, оставьте, мой друг, вы не понимаете… – И Богданович закрыл на минуту глаза рукой. – Это поэзия, это искусство… Наша фантазия неограниченна… Если нет прекрасного в мире – то пусть дозволено нам будет мечтать о нем.

– Да если нет и не было ничего такого, откуда же понятие-то у вас взялось? Вот не умею я объяснить это, а чувствую, что вы что-то не то…

Запутавшись, Троцкий умолк.

Богданович его не слушал. Он казался совершенно погруженным в грезы. Он молча простился с Троцким и взошел по узкой полуосвещенной лестнице в свою квартиру.

VI

Горничная зажгла лампу в первой комнате и вышла.

Богданович давно жил в этой квартире и находил, что она очень удобна. Правда, лестница немного крута, окна выходят на двор, но цена сравнительно недорогая, и первая комната очень просторна.

Обстановка этой комнаты казалась довольно странной: трудно было решить сразу – живет ли тут мужчина или женщина. На стенках висело несколько хороших картин и гравюр наивного содержания. В простенке между окнами стояло пианино. Дмитрий Николаевич никогда не любил и не понимал серьезной музыки, но ему было приятно в послеобеденный час, пока не зажигали свечей, подбирать минорные аккорды или мотивы деревенских песен. Он закрывал глаза и воображал себя на родине, вспоминал синее летнее небо, луга, озаренные солнцем, запах свежескошенной травы…

Растроганный, он вставал из-за пианино, писал или ходил по комнате. Один раз он посмотрел в зеркало: ему понравилось сантиментальное и нежное выражение его лица.

На боковом столе, покрытом вязаной салфеткой, стояли красивые и разнообразные флаконы с духами. Богданович любил ароматы: тонкий запах ириса или вербены приводил его в такое же настроение, как и музыка.

Письменный стол у противоположной стены был завален книгами, рукописями; тут царил беспорядок серьезно работающего человека.

Окна без занавесок, две пустые стены, потому что мебели сравнительно было мало, светлые обои и холодный пол без ковра – все это делало комнату Богдановича неуютной и неприветливой, но он привык к ней.

Людмила Васильевна, заходя к Богдановичу, всякий раз восхищалась его квартирой.

– Вот комната истинного художника! – говорила она.

Недавно мужу Людмилы Васильевны предложили хорошее место в Тамбове. Они уехали, и Богданович стал получать из «провинциального захолустья» самые отчаянные, но не грустные письма. Бесплодная и продолжительная тоска была совсем не в ее характере.

Взволнованный разговором с Троцким, Богданович сел в кресло и думал о Смирнове.