Игра без правил

– Брось, Моня, – лениво остановил его кто-то, лежавший на нарах. – Вернется Юрист, разберемся. А ты, новенький, иди на место.

Виталик послушно уселся на краешек нар, раздумывая над тем, как мерзко начинается новая полоса в его жизни. Не успев перешагнуть порог тесной, переполненной людьми камеры, где ему предстоит ждать суда, он уже вступил в конфликт с ее обитателями. И кто этот Юрист, что за человек, откуда он должен вернуться и когда?

Парень, предложивший обменяться рубашками, поднялся с пола и забрался на нары, стараясь не глядеть в сторону Манакова. Придя в себя после неожиданной стычки, Виталий принялся разглядывать сокамерников. В камере на четверых сидело семеро. Двое пожилых людей, тощий и толстый в очках, похожий на шеф-повара. Тощий – с редкими волосами, в мятом синем костюме и полосатой рубахе с расстегнутым воротом, открывавшим морщинистую, как у черепахи, шею. Галстуки, шнурки, ремни и подтяжки отбирали, как и часы, зажигалки, документы, деньги, перочинные ножи и многое другое, о чем вольный человек даже не задумывается, таская подобную мелочь в карманах. Даже ботинки на каблуках, из которых можно извлечь супинаторы, отбирают и дают старые резиновые сапоги с обрезанными голенищами.

Молодых в камере трое, не считая самого Манакова. Один – тот самый парень, с которым он успел подраться, второй – патлатый мужик в линялой футболке и рваных джинсах, дрыхнувший на нарах, третий – с татуировками на мускулистых руках и начинавшими отрастать щегольскими усиками на сухом загорелом лице, – усевшись за столом, читал газету.

Снова лязгнул замок, и в камеру вошел средних лет человек в вельветовом костюме. Растирая запястья от намявших их браслетов наручников, он сел напротив татуированного и кивком подозвал к себе Виталия. Тот подошел, поняв, что вернулся Юрист.

– Новенький? Статья?

– Восемьдесят восьмая, – запомнив первый урок, ответил Манаков.

– Куришь?

Виталик достал пачку «Мальборо» и протянул ее человеку в вельветовом костюме.

– О! – Взяв пачку, тот провел ею около своего носа, жадно втягивая широкими ноздрями аромат хорошего табака. – Богатые! Еще пришлют?

– Не знаю, если разрешат, – пожал плечами Манаков.

– С Моней подрался, – складывая газету, буднично сообщил татуированный. – Отказался от менки. Определили место у параши.

Юрист окинул Манакова изучающим взглядом, отметив тщательно скрываемую растерянность, напряженное ожидание и в то же время жажду общения, поддержки. В глазах новенького затаился страх, мелкий, подленький, – страх одиночки перед уже успевшей сложиться в камере общностью людей, совершенно ему незнакомых и черт знает на что способных.

– Зря, – доставая из пачки сигарету, усмехнулся Юрист. – Парень, по всему видно, свой. Как тебя зовут? Виталий? Можно без отчества, здесь не дипломатический раут, к моему глубокому сожалению. Но раз уж судьбина забросила нас сюда, приходится мириться. Моне дашь из передачки что-нибудь получше и курева, а то у него здесь ни одного кореша нет, да и родни не осталось, некому прислать. На этом будем считать инцидент исчерпанным, а у параши ляжет наш старикан. Ему все равно завтра-послезавтра на судилище, потом в собачник и по этапу. Все!

Обитатели камеры молча выслушали своего старшего и освободили Манакову место в середине нар. Тощий пожилой человек с морщинистой шеей безропотно переместился к параше…

Потянулись долгие тюремные дни, полные вынужденного безделья и мучительной неизвестности, прерываемой вызовами на допросы к следователю. Там Манаков узнал, что Зозуля давно был на примете у милиционеров и его все равно бы арестовали, но тут в поле зрения органов, на свое несчастье, попал и Виталик. Ну как не вспомнить предостережение зятя – Мишки Котенева – и не выругать себя последними словами за то, что вовремя не прислушался? Хотя чего уж теперь? Благо сестра не забывает, и регулярно от нее поступают передачи – сало, чеснок, лук, фирменные сигареты. Все это делил Юрист в вельветовом костюме.

Постепенно Виталий привык к камерному бытию, если, конечно, к этому когда-нибудь можно привыкнуть. Но жутко давило замкнутое пространство и невозможность хоть на минуту вырваться из него, особенно когда так хочется на волю, на свежий воздух, чтобы подставить пылающий от темных дум лоб порывам ветра.

Подъем, уборка камеры, очередь к параше и умывальнику, завтрак, игра в шахматы и шашки, надоевшая болтовня с соседями по камере, каждый из которых ежедневно подолгу убеждал себя и других, что он только лишь несчастная жертва обстоятельств и нисколько не виновен в том, что ему пытаются пришить бездушные следователи, изобретающие все новые и новые каверзы, на которые нельзя ответить, поскольку сидишь здесь, а они творят на воле все, что им заблагорассудится.

Потом обед, тянущееся, как патока, время до ужина, прием пищи – если ею можно назвать то, что шлепали из черпака в миску, – а там и отбой. Хорошо еще, научился забываться в призрачной, нарушаемой стонами и храпом тюремной темноте, а то в первые ночи никак не закрывались глаза и все ждал мести Мони – бродяги и хулигана, неизвестно зачем прикатившего в Москву из столицы всех бродяг города Ташкента, чтобы устроить здесь пьяный дебош.

Многому научился Манаков и многое узнал. Научился есть то, от чего бы раньше брезгливо отвернулся, зажимая пальцами нос; научился жить и заниматься своими делами, когда кто-то восседает на унитазе, на глазах всей камеры;

научился отбрасывать стеснение и принимать вещи такими, каковы они есть; научился молчать на допросах или изворотливо лгать следователю. И все время мучила, не давала покоя одна и та же мысль: а что же драгоценный зять, почему он не хочет ничем помочь? Ведь стоит только Виталику открыть рот, и следователь будет готов, наверняка будет готов простить ему многое за рассказы хотя бы о малой доле того, о чем даже не догадывается жена Котенева, в девичестве Манакова. Но Виталий молчал и ждал – не может же Мишка напрочь забыть о родственнике?

Узнал Манаков тоже весьма многое – как опускают в камере, ставя человека на самую низкую ступеньку в негласной внутренней тюремной иерархии, и заставляют его делать противное природе полов и обычно вызывающее у нормальных людей чувство брезгливого недоумения. Узнал, как переводят опущенного в разряд «обиженных» и, надолго приклеивая ему этот страшный ярлык, отправляют с ним в зону. А тюремный телеграф работал без перебоев, и все знали всё и обо всех – ничего не утаить, ничего не скрыть. Узнал, как надо говорить с адвокатами и чего опасаться на допросах, как скрывать недозволенные предметы при внезапных обысках в камерах…

Менялись обитатели нар, но Юрист оставался – дело его оказалось длинным и запутанным, многоэпизодным, – с «картинками», как говорил он сам. Время от времени на него находила блажь поразглагольствовать на правовые темы, и тогда вся камера с интересом прислушивалась к суждениям старшего.

– Законодатель мудр, как любят говорить наши правоведы, – покуривая «Мальборо» Манакова, авторитетно вещал Юрист. – Это и ежику понятно: чем ближе к заду, тем ноги толще. Не скажу, что наши законники голова, но в некоторых местах они к ней приближаются. Знаете ли вы, что в проклятой царской империи суды присяжных выносили до сорока процентов оправдательных приговоров? Нет? А наши сколько? Ноль целых ноль десятых. Журналисты пишут в газетках об особых тройках времен культа. Но разве сейчас в суде не та же самая тройка? Состоящая из зависимого от властей судьи и неграмотных в правовом отношении заседателей, делающих то, что им скажут? Вот так. Адвокаты? А я отвечу – блеф! Видимость, дым, пустота. Внесут в последний день следствия свое хилое ходатайство, которое через полчаса отклонят. Они не имеют права самостоятельно собирать доказательства, истребовать документы, допрашивать свидетелей защиты и процессуально оформлять их показания, не могут обжаловать действия следователя, отклонившего ходатайства защиты или обвиняемого. А почему? Потому, что у нас процессуальные формы лишают возможности защищать интересы всех, кто участвует в процессе. В том числе и нас с вами. Вон, Манакову нашли модного адвоката, а тот только и может, что бумажки строчить да жалобно вздыхать в ответ на просьбы подзащитного. Как пить дать, впаяют Виталику срок и на суде огласят резолютивную часть определения, а само определение напишут потом. И жаловаться на то, что в законе одно, а на деле совсем другое, будет некому. Можешь, конечно, дописаться со своими жалобами аж до Верховного суда. Ну и что? Там раз в три месяца собираются солидные дяди для рассмотрения протестов на судебные решения по делам. Но рассматривают до сорока дел сразу! Вылезет какой-нибудь заслуженный правовед на трибуну и, за пару минут, начнет бодро излагать другим, сладко дремлющим в креслах, суть дела, а те, открытым голосованием, решат – удовлетворять протест или нет. А никто из них самого дела в глаза не видел и никогда не увидит. О какой презумпции невиновности, позвольте вас спросить, имеет место речь здесь, в камере следственного изолятора? Вернее говорить о презумпции виновности каждого, попавшего сюда.

Манаков слушал и сокрушенно кивал – все так, кругом прав Юрист, адвокат действительно только тяжко вздыхает и репетирует речь, а судебное разбирательство неумолимо приближается. Слава богу, что теперь в зоне не добавляют срок, как в прежние, страшные времена. И на том спасибо…

Суд в памяти Виталия почти не отложился – только запомнилось заплаканное лицо сестры, сидевшей в первом ряду, почти рядом со скамьей подсудимых.

«Господи, стыд-то какой, словно ты голый на миру, – отстраненно подумал Манаков, поднимаясь со скамьи подсудимых при будничном сообщении секретаря суда: „Встать, суд идет“. – Хорошо, что здесь никто не знает нас, в зале больше просто любопытных».

Судьей была полная пожилая женщина с пучком на затылке, сжавшая в нитку удивительно тонкие губы, так не подходившие к ее круглому лицу, слегка тронутому оспой. Прежде чем сесть в судейское кресло с высокой спинкой, она тщательно расправила складки платья – строгого, темного, туго обтягивающего ее располневшую фигуру, а потом положила руки на том дела. Тускло блеснуло широкое обручальное кольцо на пухлом пальце.

Заседатели ему тоже не понравились. Слева от судьи сидел худощавый мужчина, похожий на отставного военного с рядами разноцветных орденских планок на штатском сером пиджаке. Он близоруко щурился и постоянно выставлял вперед правое ухо – видимо, то, которым лучше слышал.

Справа ерзала в кресле молоденькая девчонка с неестественно ярким румянцем на щеках – от волнения раскраснелась или судебные заседания для нее еще в новинку и она неумеренно нарумянилась?

– Слушается дело… – глуховатым голосом начала судья, и Манаков опустил голову, уставив глаза в плохо промытый пол.

Где взять силы, чтобы выдержать и вытерпеть все? А впереди еще столько, что просто страшно подумать. Всеведущий Юрист авторитетно предрек ему не меньше пяти лет на общем режиме, ну, в крайнем случае, при счастливом стечении обстоятельств и милосердии судей – три года. Великовата сумма валюты, которую Виталик добыл и передал Зозуле. Великовата, чтобы рассчитывать на короткий срок.

Ладони вспотели, и он поминутно вытирал их о брюки, а ноги почему-то начали мерзнуть, как будто по полу нестерпимо тянуло ледяным сквозняком.

Зачитывали какие-то бумаги, – с точки зрения Манакова, совершенно никчемные, – но его адвокат довольно кивал лысоватой головой, с зачесанными поперек плеши волосами, тщательно записывая нужные места в блокнот. Бездумно следя глазами за быстрым бегом его шариковой ручки по листу, Виталий вдруг почувствовал, что все происходящее отчего-то перестало волновать его – не потеют больше ладони, не мерзнут пальцы на ногах, ушла противная дрожь из тела, перестали навертываться на глаза слезы жалости к себе. Перегорел?

Судья вела заседание в бодром темпе, словно очень торопилась поскорее отправить Манакова в отдаленные места и освободить себя, присутствующих в зале и огромный город за его стенами от преступившего закон человека, нарушившего нормы, установленные другими людьми, как будто заранее предугадавшими, что родится на свет Виталий, повстречает на своем жизненном пути Анатолия Терентьевича Зозулю и поддастся соблазну сорвать куш на незаконных операциях с валютой.

Речь прокурора, представлявшего обвинение, была краткой. Говорил он высоким, звонким голосом, сохраняя на лице выражение любимца учителей, всегда получающего одни пятерки и твердо вызубрившего заданный на сегодня урок. Глядя поверх голов сидящих в зале, он попросил суд назначить Манакову срок в пять лет лишения свободы.

Виталий отвечал на вопросы, особо не задумываясь над тем, как он выглядит и что говорит, правильно отвечает или делает себе только хуже. Допросили свидетелей, зачитали характеристики и объявили перерыв. Сестра рванулась к барьерчику, отделившему брата от свободных людей, и милосердные конвоиры дали ей возможность перекинуться с Виталием несколькими ничего не значащими фразами.

После перерыва заседали долго – выступал адвокат, просивший суд о снисхождении и учете положительных характеристик подсудимого. Он проникновенно говорил о целях и задачах уголовного наказания, должного помочь осужденному осознать вину и твердо встать на путь исправления.

Судья слушала адвоката с непроницаемым лицом; отставник-заседатель морщился, как от зубной боли, и слегка массировал кончиками пальцев левую сторону груди. Молоденькая заседательница прижимала ладони к щекам, и видно было, что ей тоже хочется что-то сказать, но она никак не решается.

Прокурор иронично улыбался, а сестра, по-прежнему сидевшая в первом ряду, внимала адвокату с видом неофита, слушающего проповедь обожаемого пророка, и согласно кивала при каждом патетическом пассаже. У Виталия создалось впечатление, что защитник выступает специально для нанявшей его сестры, честно отрабатывая гонорар, но не веря в действенность своих слов.

Суд удалился на совещание, и Манаков почувствовал себя жутко усталым и вконец опустошенным. Хотелось только одного – скорее бы все кончилось!

Приговор слушали стоя.

– Именем Российской Советской Федеративной Республики…

До чего же противный голос у судьи. Отчего она теперь совершенно перестала торопиться, хотя за окнами уже синеет вечер и нормальные люди заканчивают рабочий день? Тянет и тянет слова, будто пережевывает жвачку, стремясь отдалить момент, когда произнесет:

– …к четырем годам лишения свободы…

– Виталик! – Сестра зарыдала и начала биться в истерике.

Манаков закаменел. В голове вертелись цифры: он пытался сосчитать, сколько же это будет дней, но никак не получалось – мешало нечто непонятное, все время отбрасывавшее его назад, к словам «четыре года лишения свободы». Полторы тысячи дней? Нет, кажется, больше. Правда, должны учесть отсидку в предвариловке, как сокамерники именовали следственный изолятор. Однако все равно ой как долго придется жить за проволокой, где свои законы и понятия о целях и задачах наказания, совершенно отличные от писанных на бумаге людьми, никогда не хлебавшими тюремной баланды…

Этап для отправки в колонию общего режима собрали на удивление быстро. Очередной медосмотр, и вот поздно вечером Манакова вывели и под конвоем доставили из пересылки на глухой, скрытый от посторонних глаз перрончик железнодорожного узла на Красной Пресне. Там уже ждали спецвагон и другой конвой. Вагон прицепили к нужному поезду, тянувшемуся по забитым составами путям ближе к Уральским горам, и осужденный Виталий Николаевич Манаков поехал к месту отбывания наказания, определенного ему народным судом.

Дорогой оказавшийся с ним в одной клетушке старый бродяга-алкоголик делился воспоминаниями об ЛТП, в которых ему довелось побывать «на лечении».

– Худо, – показывая в жалкой улыбке синеватые беззубые десны, доверительно жаловался он Виталию. – Водочки знаешь как хочется? Аж скулы сводит и дрожишь. А тебя обыскивают, жратву, какая от родни передана, силком отбирают. Голодно. Работаешь частенько по двенадцать часов, а только заерепенился, попробовал права качать, так вогнали насильно двадцать кубиков сульфазина – и «задеревенел». Не приведи господь так лечиться. Выходных, почитай, и не бывало, а вечером, того и гляди, на «продленку» погонят, то бишь на сверхурочные. Но денежек, какие ты заработал, если начальство прижало задницей картотеку и сидит на ней, и не думай потом получить!