История Рима от основания Города

В то время как начало этой войны было так удачно, близилась уже к концу и другая война, во время которой греков содержали постоянно в осаде. В самом деле, когда прервано было сообщение между укреплениями[509 - …когда прервано было сообщение между укреплениями… – Прервано тем, что Публилий овладел удобным пунктом между Палеполем и Неаполем и отнял у неприятелей возможность соединяться и подавать друг другу взаимную помощь.], одна часть неприятелей не только была отрезана от другой, но приходилось переносить внутри стен гораздо большие бедствия, чем те, которыми угрожали враги извне; находясь как бы в плену у своих собственных гарнизонов, они терпели всякие оскорбления своих детей и жен и все ужасы, сопровождающие взятие городов. Поэтому, когда распространился слух, что из Тарента и от самнитов придут новые вспомогательные войска, то греки нашли, что внутри стен у них находится больше, чем желательно, самнитов, и ждали тарентинских воинов, тоже греков, чтобы при их помощи оказать сопротивление столько же самнитам и ноланцам, сколько и врагам римлянам; наконец сдача на капитуляцию римлянам признана была самым легким из всех зол.

Знатнейшие в городе люди, Харилай и Нимфий, разделили между собою по взаимному соглашению роли, причем один должен был перебежать к римскому полководцу, а другой – остаться в городе, чтобы привести его в положение, удобное для исполнения этого плана. Из них к Публилию Филону пришел Харилай и сказал, что решил передать римлянам стены города для блага, счастья и благополучия палеполитанцев и римского народа; явится ли он таким образом предателем или спасителем своего отечества – это зависит от честности римлян. Для себя лично он ничего не выговаривает и ничего не просит; для государства же он больше просит, чем выговаривает, именно – чтобы народ римский, в случае удачи, не столько думал о том легкомыслии и неосмотрительности, которая заставила их уклониться от исполнения своего долга[510 - …которая заставила их уклониться от исполнения своего долга… – На основании этих слов надо предполагать, что между этими городами и Римом существовали уже дружественные или союзнические отношения.], сколько о том, с какою преданностью и опасностью они восстановили с ним дружбу. Заручившись одобрением римского полководца, он получил 3000 воинов для занятия той части города, которую населяли самниты; команда над этим гарнизоном поручена была военному трибуну Луцию Квинкцию.

26. В то же самое время и Нимфий обманом обошел самнитского претора и, ввиду того, что все римское войско расположено было или вокруг Палеполя, или в Самнии, добился позволения крейсировать с флотом до римских владений, чтобы опустошить не только морское побережье, но даже окрестности самого города Рима. Но, думал он, чтобы остаться незамеченным, нужно отплыть ночью и тотчас спустить корабли на воду. Для ускорения этого дела все самнитские воины, за исключением необходимого в городе гарнизона, посланы были к морскому берегу. И в то время, как Нимфий в темноте, среди массы преграждающих друг другу путь людей производил умышленно беспорядок своими противоречивыми распоряжениями и тратил на это время, Харилай, впущенный, согласно условию, в город сообщниками заговора, занял высшие пункты города римскими войсками и приказал им поднять крик; услыхав крик, предупрежденные своими вожаками греки успокоились, ноланцы же через противоположную часть города стали убегать по дороге, ведущей в Нолу. Что касается до самнитов, которым закрыт был доступ в город, то насколько в данную минуту им было вполне удобно бежать, настолько же бегство показалось им крайне позорным, когда они избежали опасности, так как, лишившись оружия, оставили все свое имущество в руках неприятелей. В самом деле, они служили предметом насмешки не только для чужих людей, но и для своих земляков и возвратились по домам ограбленными и совершенно нищими.

Мне хорошо известно и другое предание, по которому эта измена приписывается самнитам; однако в изложении этого события я следовал тем писателям, которые заслуживают больше доверия, тем более что и союзный договор с неаполитанцами (ведь Неаполь впоследствии стал во главе греческих колоний) делает более правдоподобным факт добровольного подчинения неаполитанцев римлянам.

Публилию назначен был триумф, потому что вполне были убеждены, что он осадою смирил врагов и заставил их покориться римлянам. Оба эти отличия – продление власти главнокомандующего, чего до сих пор ни для кого не делалось, и назначение триумфа по окончании срока службы – в первый раз достались на долю Публилия[511 - …и назначение триумфа по окончании срока службы – в первый раз достались на долю Публилия. – В пользу первого проконсула Публилия было впервые нарушено правило, по которому заместители магистратов не могли получать триумф, потому что теряли, как таковые, свое imреrium в момент вступления в Рим.].

27. Вслед за тем возникла другая война – с греками, жившими на другом, восточном, берегу. Дело в том, что тарентинцы поддерживали некоторое время палеполитанцев в тщетной надежде на получение от них помощи; но, после того как узнали, что римляне овладели их городом, они стали бранить палеполитанцев, как будто бы те обманули их, а не они сами оказались изменниками, гнев же и ненависть против римлян обратились у них в ярость, особенно когда пришло известие о добровольном подчинении луканцев и апулийцев римлянам (союз с теми и другими заключен был в этом году). Тарентинцы говорили, что римляне почти дошли до них, и уже близок час, когда римлян придется считать или врагами, или господами. Конечно, их судьба зависит от войны с самнитами и исхода ее; остается один только этот народ, но уже недостаточно сильный после отпадения луканцев; но последних можно еще вернуть и склонить прервать союзные отношения с римлянами, если приложить искусство, чтобы поселить между ними раздор.

Такого рода толки понравились людям, жаждавшим перемен, и несколько подкупленных деньгами луканских юношей, известных у себя на родине, но не пользовавшихся хорошей репутацией, высекли друг друга розгами и, обнажившись, пришли в собрание граждан и стали громко жаловаться, что консулы высекли их розгами и едва не казнили за то, что они осмелились войти в римский лагерь. Этот гадкий по существу поступок скорее имел характер насилия, чем хитрости, и поэтому возбужденный народ криками заставил власти созвать сенат: и в то время как одни, стоя вокруг собрания, требовали войны с римлянами, другие же разбежались по деревням призывать к оружию сельских жителей, причем суматоха привела в замешательство и людей благоразумных, так как решено было возобновить союз с самнитами, и с этой целью отправлены к ним послы.

Поскольку это внезапное решение было настолько же невероятно, насколько и неосновательно, то самниты заставили луканцев дать заложников и принять гарнизоны в укрепленные места, а те, ослепленные коварством и гневом, согласились на все. Вскоре затем, когда виновники ложных обвинений переселились в Тарент, коварство стало обнаруживаться; но луканцам, потерявшим всякую возможность располагать собою, оставалось только одно бесполезное раскаяние.

28. Для римских плебеев этот год [326 г.] был как бы новым началом свободы, потому что уничтожено было рабство за долги; эта перемена в законах объясняется как необыкновенной жестокостью, так и похотливостью одного ростовщика, Луция Папирия, к которому за отцовские долги попал в кабалу Гай Публилий. Хотя возраст и красота последнего могли бы вызвать только сострадание, однако они воспламенили душу ростовщика к сладострастию и нанесению бесчестия. Считая юность и красоту Гая Публилия прибавкой к законному дивиденду на свой капитал, он пытался сначала соблазнить юношу неприличными речами; затем, когда Гай Публилий с презрением отказывался исполнить это постыдное требование, Папирий стал пугать его угрозами и постоянно напоминать ему о его положении; наконец, видя, что юноша больше думает о свободе, чем о настоящем своем положении, он приказал раздеть его и высечь. Но когда истерзанный таким образом юноша бросился на улицу и стал жаловаться на сладострастие и жестокость ростовщика, масса народа, негодуя на дурное с ним обращение, частью из сострадания к его возрасту, частью принимая во внимание свое собственное положение и положение своих детей, устремилась на форум, а оттуда толпою – к курии. Внезапная суматоха заставила консулов созвать сенат, и народ, падая к ногам каждого из отцов, по мере того как они входили в курию, показывал им истерзанную спину юноши.

В этот день вследствие чрезмерного насилия одного человека были уничтожены крепкие цепи кредита, и консулам приказано было предложить народу, чтобы никто не содержался в колодках или оковах, кроме действительных преступников, пока они не подвергнутся наказанию, за долги же должно отвечать имущество должника, а не тело его. Таким образом, закабаленные были освобождены, и запрещено на будущее время брать должников в кабалу.

29. В том же году [325 г.], когда война с самнитами сама по себе, внезапное отпадение луканцев и то обстоятельство, что виновниками этого отпадения оказались тарентинцы, доставили много беспокойства отцам, к самнитам присоединились еще и вестины. Этот факт повсюду в городе служил в этом году предметом разговора: впрочем, он поднимался чаще в частных беседах, чем на каком-либо общественном собрании; но консулы следующего года, Луций Фурий Камилл (во второй раз) и Юний Брут Сцева, сочли этот факт самым важным и значительным, чтобы доложить о нем сенату. И хотя это дело не было для отцов новинкою, однако оно до такой степени озадачило их, что они столько же боялись принимать его на себя, сколько и оставлять его без внимания: с одной стороны, безнаказанность вестинов могла возбудить в соседних народах своеволие и гордость, а с другой – наказание войною могло вызвать страх вследствие близости войны и раздражение. И в самом деле, все эти народы – марсы, пелигны и марруцины – по своей храбрости нисколько не уступают самнитам, и всех их придется считать врагами, если напасть на вестинов.

Однако верх одержала та партия, которая в то время могла казаться не столько предусмотрительной, сколько отважной; но результат показал, что счастье помогает храбрым. С утверждения отцов народ приказал начать войну с вестинами. Ведение этой войны выпало по жребию на долю Брута, война же с самнитами досталась Камиллу. В ту и другую область римляне повели войска, и забота об охранении своих владений помешала неприятелям соединить военные силы. Впрочем, одного из консулов, Луция Фурия, на которого возложено было больше труда, судьба освободила от войны, так как он опасно заболел; получив приказание назначить для ведения войны диктатора, он выбрал знаменитейшего в то время полководца Луция Папирия Курсора, а этот последний избрал себе в начальники конницы Квинта Фабия Максима Руллиана; оба они прославились военными подвигами во время исправления своей должности, но стали еще знаменитее своими взаимными раздорами, которые дошли почти до открытой борьбы.

Другой консул вел разными способами войну в области вестинов и всегда имел одинаковый успех: он опустошил неприятельские поля, разорил и сжег их жилища и посевы и тем заставил их выйти против воли на поле битвы. Одним сражением он так ослабил силы вестинов, пролив, правда, много крови и в своем войске, что враги не только бросились обратно в лагерь, но, не полагаясь даже на валы и рвы, рассеялись по укрепленным городам в надежде на их положение и стены.

Наконец, консул приступил к взятию штурмом городов и, вследствие сильного желания воинов, а может быть, благодаря негодованию их за полученные раны, так как никто почти не вышел из битвы невредимым, взял при помощи лестниц сначала Кутину, а затем Цингилию. Добычу в обоих городах консул предоставил воинам, которых не могли остановить ни ворота, ни стены неприятелей.

30. В Самний выступили под неверными ауспициями. Впрочем, допущенная при совершении их ошибка обратилась не на исход войны, которая велась удачно, но проявилась в ярости и раздражении предводителей. Дело в том, что диктатор Папирий, отправляясь по увещанию пуллария[512 - …по увещанию пуллария… – Пулларий – содержатель священных кур, который сопровождал полководца на войну вместо авгуров. Если он замечал по поведению кур (когда те плохо ели предложенную им пищу, как и было в данном случае), что ауспиции сомнительны, то полководец должен был возвратиться в Рим и повторить ауспиции на том месте, где он совершал их перед отъездом на войну.] в Рим для повторения ауспиций, приказал начальнику конницы не оставлять прежней позиции и не вступать в битву с неприятелем во время его отсутствия. Но после отъезда диктатора Квинт Фабий узнал при помощи разведчиков, что неприятели во всех отношениях так беспечны, как будто бы в Самнии не было совсем римлян; тогда гордый юноша, раздраженный тем, что все значение, казалось, приписывается диктатору, или подстрекаемый удобным случаем дать счастливую битву, приведя в порядок войско и приготовив его к бою, отправился с ним в Имбриний – так звали эту местность – и сразился с самнитами. Результат битвы был таков, что ничего нельзя было сделать лучшего, если бы присутствовал в битве сам диктатор: полководец помогал воинам, воины – полководцу; а всадники, которые несколько раз возобновляли нападение и все не могли разбить неприятельских рядов, по совету военного трибуна Луция Коминия даже разнуздали коней и, пришпорив их, поскакали с такой быстротой, что ничто не было в состоянии сдержать их; пронесшись по вражеским рядам вооруженных воинов, они произвели избиение на обширном пространстве. Последовавшая вслед за конницей пехота напала уже на приведенных в беспорядок врагов. Передают, что в этот день было убито 20 000 неприятелей. Некоторые повествуют, что в отсутствие диктатора два раза сражались с неприятелями и два раза имели необыкновенный успех; у древнейших писателей говорится только об одной этой битве, а в некоторых летописях совершенно опущен весь этот эпизод.

Получив огромную добычу, как и следовало ожидать после такого страшного поражения, начальник конницы приказал собрать оружие в одну огромную кучу и сжечь его – потому ли, что дал такой обет кому-либо из богов, или, если угодно верить историку Фабию, сделал это с тою целью, чтобы диктатор не воспользовался его славой, не вырезал на доспехах своего имени или не нес их перед собою во время триумфа. Сам факт, что письмо об успешном исходе битвы было послано в сенат, а не диктатору, служил также доказательством того, что начальник конницы совершенно не хочет делиться с диктатором своей славой. По крайней мере, диктатор принял это известие так, что, когда другие радовались одержанной победе, он обнаруживал свой гнев и свое неудовольствие. Поэтому, распустив внезапно сенат, он выбежал поспешно из курии, повторяя, что если для начальника конницы сойдет безнаказанно пренебрежение к высшей власти, тогда насколько побеждены им самнитские легионы, настолько же и уничтожено значение диктатуры и военная дисциплина. Таким образом, преисполненный угроз и гнева, он отправился в лагерь и, хотя шел ускоренным маршем, однако не мог предупредить известия о своем прибытии: из города прежде него прискакали гонцы с сообщением, что диктатор идет, пылая местью, и чуть ли не через слово восхваляет поступок Тита Манлия[513 - …поступок Тита Манлия. – См. VIII, 7.].

31. Фабий немедленно созвал собрание и умолял воинов защищать его, под чьим предводительством и главным начальством они одержали победу, так же храбро от чрезмерной жестокости диктатора, как они защищали государство от ожесточеннейших неприятелей: диктатор-де идет вне себя от зависти, раздраженный чужим мужеством и успехом; он негодует на то, что в его отсутствие удачно повели войну с самнитами, и если бы мог изменить решение судьбы, то предпочел бы видеть победу на стороне самнитов, чем на стороне римлян; он твердит о пренебрежении к его власти, как будто бы он не с тою же мыслью запретил сражаться, с какою сожалеет о происшедшем сражении. И тогда он из зависти хотел поставить преграду чужому мужеству и у жаждущих брани воинов намерен был отнять оружие, чтобы в его отсутствие они не могли тронуться с места, и теперь он потому неистовствует и потому досадует, что в отсутствие Луция Папирия воины не остались без оружия, не сделались калеками и что Квинт Фабий считал себя начальником конницы, а не служителем диктатора. А что стал бы он делать, если бы сражение окончилось неблагоприятно, что могло быть при случайностях в деле войны и боевого счастья, что стал бы делать он тогда, когда ныне угрожает начальнику конницы смертной казнью, после того как последний одержал решительную победу над неприятелями и вел войну так удачно, что удачнее не мог вести ее даже он сам, единственный в своем роде полководец? Он столько же озлоблен против начальника конницы, столько и против военных трибунов, центурионов и воинов; если бы он мог, то жестокость свою распространил бы на всех; но так как это невозможно, то он изливает свою ярость на одного; и ненависть его, подобно огню, стремится вверх; он бросается на виновника этого предприятия, на предводителя. Если бы диктатор уничтожил вместе с ним и славу его подвигов, тогда он, как победитель, распоряжался бы войском, как будто бы взятым в плен, и по отношению к воинам решился бы на все то, что он мог позволить себе по отношению к начальнику конницы. Поэтому в его деле пусть они защищают общую свободу. Если диктатор увидит, что войско, защищая победу, обнаруживает то же самое согласие, какое было во время битвы, и что спасение одного служит предметом заботы для всех, то он склонится на сторону более снисходительного решения. Наконец, он поручает свою жизнь и судьбу их верности и храбрости.

32. Все собрание закричало, чтобы он не падал духом: никто ему не причинит насилия, пока существуют римские легионы.

Немного времени спустя прибыл диктатор и немедленно дал трубою сигнал к собранию. Затем, водворив тишину, глашатай позвал начальника конницы Квинта Фабия. Лишь только последний из нижерасположенного места приблизился к трибуналу, диктатор обратился к нему со следующими словами: «Я спрашиваю тебя, Квинт Фабий, считаешь ли ты справедливым или нет, чтобы начальник конницы слушался распоряжений диктатора, так как власть его есть самая высшая власть и так как ей повинуются консулы, имеющие царскую власть, и преторы, избираемые при таких же ауспициях, как и консулы? Равным образом спрашиваю тебя, должен ли я был, зная, что уехал из Рима при сомнительных ауспициях, подвергать государство опасности, когда нарушены были религиозные обряды, или повторить ауспиции, чтобы ничего не предпринимать вопреки воле богов? Вместе с тем я спрашиваю тебя, вправе ли начальник конницы считать себя не связанным и свободным от того религиозного сомнения, которое служило помехой диктатору в ведении войны? Но к чему я предлагаю тебе эти вопросы? Ведь даже, если бы я уехал, не сказав ни слова, то ты все же должен был бы направлять свои мнения, предугадывая мою волю. Что же ты не отвечаешь? Не запретил ли я тебе предпринимать что-либо в мое отсутствие, не запретил ли я тебе сражаться с врагами? Однако ты, пренебрегши этим моим запрещением, осмелился вступить в битву с врагом, несмотря на сомнительные ауспиции, несмотря на то, что нарушены религиозные обряды, вопреки военному обычаю и дисциплине предков и вопреки воле богов. Отвечай на предложенные тебе вопросы и больше не говори ни слова. Ликтор, подойди сюда!» Отвечать отдельно на эти вопросы было нелегко: Фабий то жаловался, что одно и то же лицо обвиняет его в уголовном преступлении и является судьей, то кричал, что его скорее можно лишить жизни, чем отнять у него славу военных подвигов, и попеременно то оправдывался, то даже обвинял диктатора. Тогда Папирий снова вспыхнул от гнева, велел обнажить начальника конницы и приготовить розги и секиры. Фабий просил защиты у воинов и, когда ликторы стали рвать на нем одежду, убежал к триариям, которые уже производили беспорядок в своих рядах. Отсюда крик распространился по всему собранию. В одном месте слышались просьбы, в другом угрозы; те, которые стояли случайно поближе к трибуналу и потому могли, находясь перед глазами полководца, быть замечены, просили пощадить начальника конницы и вместе с ним не осуждать войска; стоявшая на краю собрания и окружавшая Фабия толпа бранила жестокого диктатора и была готова восстать. Да и на трибунале не было вполне спокойно: стоявшие вокруг кресла легаты просили отложить дело до следующего дня, дать срок успокоиться гневу, дать время подумать. Они говорили, что юность Фабия уже достаточно наказана, достаточно уже обесславлена его победа; пусть в наказании своем диктатор не преступает меры и не причиняет этого срама ни прекрасному юноше, ни его отцу, славному мужу, ни роду Фабиев. Но так как ходатайства их и доводы имели мало успеха, то они просили его взглянуть на неистовствующее собрание. Не согласно-де ни с его возрастом, ни с умом возбуждать настолько взволнованных воинов и давать им повод к восстанию. Не Квинту Фабию, который просьбой желает отвратить от себя наказание, а диктатору всякий поставит в вину то, что он, ослепленный гневом, возбудил против себя озлобленную толпу безумным препирательством. Наконец, для того, чтобы он не думал, что они делают это из расположения к Фабию, они готовы дать клятву, что не считают полезным для государства подвергать наказанию Фабия в такое время.

33. Такими указаниями легаты не столько примирили диктатора с начальником конницы, сколько возбудили его против себя, и им приказано было сойти с трибунала; и после того как герольд напрасно старался восстановить тишину, так как вследствие шума и суматохи нельзя было расслышать ни голоса самого диктатора, ни голоса его служителей, ночь наконец, подобно тому, как это бывает во время битвы, положила конец спору.

Начальник конницы получил приказание явиться на следующий день; но так как все утверждали, что Папирий будет горячиться еще больше, потому что он раздражен и озлоблен самим спором, то Фабий убежал тайно из лагеря в Рим. По совету отца, Марка Фабия, который три раза уже исполнял должность консула и диктатора, он созвал тотчас сенат и стал горько жаловаться пред отцами на насилие и несправедливость диктатора. Тогда внезапно перед курией послышался шум очищающих дорогу ликторов, а вслед за тем явился и сам исполненный гнева диктатор, который пустился в погоню за Фабием с отрядом легкой конницы, когда узнал о его побеге из лагеря. Затем спор возобновился, и Папирий приказал схватить Фабия. Когда при этом, несмотря на просьбы знатнейших из отцов и всего остального сената, жестокий муж настаивал на своем решении, отец юноши, Марк Фабий, сказал: «Так как ни воля сената, ни мой старческий возраст, которому ты готовишь сиротство, ни храбрость и знатное происхождение начальника конницы, которого ты сам же назначил, ни просьбы, которые нередко смягчали врага и умилостивляют гнев богов, не имеют для тебя значения, то я обращаюсь к народным трибунам и апеллирую к народу и его предлагаю в судьи тебе, когда ты бежишь от суда своего войска и сената, – его, который один, наверно, больше имеет значения и силы, чем твоя диктатура. Я увижу, уступишь ли ты той апелляции, которой уступил римский царь Тулл Гостилий[514 - …уступишь ли ты той апелляции, которой уступил римский царь Тулл Гостилий. – См. I, 26.]».

Из курии пошли в народное собрание. Когда в сопровождении немногих пришел туда диктатор и со всей толпой знатных граждан начальник конницы, Папирий приказал свести его с кафедры на более низкое место[515 - …приказал свести его с кафедры на более низкое место. – Как должностное лицо начальник конницы должен был говорить с кафедры; но в данном случае он говорил с диктатором, притом как обвиняемый, а потому должен был сойти с кафедры.]. Отец последовал за сыном и сказал: «Ты хорошо делаешь, приказав свести нас туда, откуда мы можем высказать свое мнение, даже как простые граждане».

Сначала слышались не столько связные речи, сколько перебранка; затем шум заглушен был полным негодования голосом старика Фабия, который порицал Папирия за его гордость и жестокость, говоря, что он также был диктатором в Риме и не обидел никого – ни плебея, ни центуриона, ни воина, Папирий же ищет победы и триумфа над римским полководцем, словно над неприятельскими вождями. Какая разница между сдержанностью прежних людей и теперешней гордостью и жестокостью! Диктатор Квинкций Цинциннат наказал освобожденного им из осады консула Луция Минуция только тем, что оставил его, консула, легатом при войске[516 - …оставил его, консула, легатом при войске. – См. III, 26–29.]. Марк Фурий Камилл не только сдержал свой гнев, когда Луций Фурий, пренебрегши его старостью и властью, сразился с постыднейшим исходом[517 - …сразился с постыднейшим исходом… – См. VI, 24.], не только ничего предосудительного не написал о товарище народу или сенату, но даже по возвращении в Рим признал его самым достойным между консульскими трибунами и выбрал его в соучастники своей власти, когда сенат позволил ему выбирать из своих товарищей. А у народа, в руках которого находится верховная власть над всеми, никогда даже гнев против тех, которые вследствие своей опрометчивости и неспособности губили армии, не заходил далее наказания денежным штрафом; но смертной казни за дурное ведение войны не требовали еще по сей день ни для одного полководца. А теперь вождям римского народа, одержавшим победу и достойным самых законных триумфов, угрожали розгами и секирами, чего нельзя было делать даже и по отношению к потерпевшим! Чему же, наконец, должен был бы подвергнуться его сын, если бы он потерял войско, если бы был разбит, обращен в бегство и лишился лагеря? До чего больше мог дойти гнев и насилие диктатора, чем до ударов розгами и казни? Как согласовать между собою то, что государство благодаря Квинту Фабию радуется победе, устраивает благодарственные молебствия и празднества, а его, ради которого открыты храмы богов, дымятся алтари жертвами и к ним в изобилии приносятся почетные дары, – его, раздетого, секут розгами на глазах римского народа, в виду Капитолия и Крепости, в виду богов, которых он не напрасно призывал в двух сражениях?! Как отнесется к этому войско, которое одержало победу под его личным предводительством и главным начальством? Что за печаль будет в римском лагере! Какая радость среди неприятелей!

Так говорил он, упрекая, и вместе с тем жаловался, молил богов и людей о защите и, проливая обильные слезы, обнимал своего сына.

34. За Квинта Фабия стояло величие сената, расположение народа, помощь трибунов и воспоминание об отсутствующем войске; с другой стороны, превозносились непобедимая власть римского народа, военная дисциплина и эдикт диктатора, всегда соблюдавшиеся, как воля богов, и Манлиевы приказы, и принесенная в жертву для общей пользы любовь к сыну. Так поступил-де некогда и Луций Брут[518 - Так поступил-де некогда и Луций Брут… – См. II, 5.], основатель римской свободы, по отношению к двум своим сыновьям, теперь же добродушные отцы и снисходительные старики, когда дело касается презрения к чужой власти, прощают юности нарушение военной дисциплины, как нечто маловажное. Он, Папирий, будет настаивать, однако, на своем решении и ничего не уступит из законного наказания по отношению к тому, кто вопреки его приказанию дал битву, несмотря на то что религиозные обряды были нарушены и ауспиции сомнительны. Будет ли вечно продолжаться величие диктаторской власти, это не от него зависит; но Луций Папирий нисколько не ограничит ее прав; он желает, чтобы власть трибунов, неприкосновенная сама по себе, не посягала, при помощи своего протеста, на власть римских начальников и чтобы народ не уничтожил именно в его лице диктатора и право диктатуры. Если народ это сделает, то потомки тщетно будут обвинять не Луция Папирия, а трибунов и ложный приговор народа; ибо, если раз нарушена военная дисциплина, то воин не будет повиноваться приказанию центуриона, центурион – приказанию трибуна, трибун – приказанию легата, легат – приказанию консула, начальник конницы – приказанию диктатора; никто не будет питать уважения к людям и богам; не будут исполняться распоряжения полководцев, не будут принимаемы в расчет ауспиции; воины без отпуска будут в беспорядке бродить в завоеванной и во вражеской стране; позабыв о присяге или руководясь лишь своеволием, они будут оставлять службу, когда захотят, будут покидать осиротелые знамена; не будут сходиться по приказанию, не будут различать, сражаются ли они днем или ночью, на удобном или неудобном месте, по приказанию ли полководца или без него, и не будут охранять знамен, не будут держаться рядов своих; наподобие разбоя, военная служба, вместо освященной обычаем и клятвой, станет делом слепой случайности. «Обвинениям в этих преступлениях, – сказал Папирий, – подвергайте себя во все века, народные трибуны, на свои головы примите вину за своеволие Квинта Фабия!»

35. Недоумевавших трибунов, теперь уже больше дрожавших за себя, чем за того, для которого нужна была их помощь, освободило от этого гнета единодушие римского народа, который обратился к диктатору с просьбами и мольбой – ради него освободить от казни начальника конницы. Когда народ обратился к просьбам, к нему присоединились также трибуны и убедительно просили диктатора отнестись снисходительно к человеческой ошибке и молодости Квинта Фабия; они говорили, что он достаточно наказан. Уже сам юноша, уже отец его Марк Фабий, забыв о споре, пали на колени и просили диктатора оставить гнев. Тогда диктатор, водворив тишину, сказал: «Хорошо, квириты! Одержала верх военная дисциплина, победило величие власти, существование которых на будущее время подвергалось опасности. Квинт Фабий, который сражался вопреки распоряжению полководца, не освобождается от наказания, но, признанный виновным, отдается в дар римскому народу, отдается в дар трибунской власти, которая идет к нему на помощь из милости, а не на законном основании. Живи, Квинт Фабий, осчастливленный больше этим согласием граждан, выразившимся в защите тебя, чем тою победой, которая незадолго перед тем приводила тебя в восторг; живи, дерзнувший на такой подвиг, которого тебе не мог бы простить даже и отец, если бы стоял на месте Луция Папирия! Со мною ты можешь помириться, когда захочешь; римскому же народу, которому ты обязан жизнью, ты не можешь оказать большей услуги, как ту, если этот день послужил для тебя достаточным уроком в мирное и военное время быть в состоянии подчиняться законной власти».

Диктатор объявил, что не задерживает больше начальника конницы, и сошел с освященного места; радовался сенат, радовался еще больше народ; окружив, поздравляли с одной стороны начальника конницы, с другой – диктатора и сопровождали их; военная власть, казалось, была укреплена опасностью Квинта Фабия не менее, чем достойной жалости казнью молодого Манлия.

Случайно в этом году вышло так, что всякий раз, когда диктатор удалялся от войска, неприятели в Самнии начинали волноваться. Но у легата Марка Валерия, который был начальником лагеря, стоял пред глазами Квинт Фабий как предупреждающий пример, что следует больше бояться сурового гнева диктатора, чем какой бы то ни было неприятельской силы. Поэтому, когда отряд, добывавший хлеб, попал в засаду и был перебит на неудобном месте, то все были убеждены, что легат мог бы подоспеть к ним на помощь, если бы не боялся строгих эдиктов диктатора. Раздраженные еще и этим обстоятельством, воины утратили всякое расположение к диктатору; впрочем, уже раньше они были озлоблены против него за то, что он был неумолим по отношению к Квинту Фабию и в угоду римскому народу простил то, чего не хотел простить по их просьбам.

36. Поручив начальство в городе Луцию Папирию Крассу, а начальнику конницы Квинту Фабию запретив предпринимать что бы то ни было в силу власти, сопряженной с его должностью[519 - …а начальнику конницы Квинту Фабию запретив предпринимать что бы то ни было в силу власти, сопряженной с его должностью… – В силу своей высшей власти диктатор запрещает начальнику конницы исполнять служебные обязанности; отставить начальника конницы от должности диктатор не мог, несмотря на то что сам избирал себе его в помощники, и продолжительность их пребывания в должности была одинакова.], диктатор возвратился в лагерь; прибытие его не обрадовало граждан и нимало не напугало врагов. Ибо на следующий день они в боевом порядке подошли к римскому лагерю, потому ли, что не знали о прибыли диктатора или потому, что мало придавали значения присутствию или отсутствию его.

Но один человек, Луций Папирий, имел такое значение, что если бы воины сочувствовали планам полководца, то в этот день, считали несомненным, можно было окончить войну с самнитами: так он построил войско, так подкрепил его позицией и резервами и всякого рода военным искусством. Но воины были нерадивы и умышленно отказывались от победы, чтобы умалить славу полководца.