Свидетелей не оставлять

Один из них вскинул автомат, и Андрей понял, что если не выполнит команды, сквозь него через несколько секунд будет просвечивать заходящее солнце. Он послушно подошел и тут же получил удар прикладом.

– На колени, бараний сын!

Андрей рухнул на колени. Получил еще несколько ударов прикладом. Они что-то прокаркали на своем языке. Потом один из них, с жутким шрамом на шее, произнес, театрально чеканя слова:

– Ты – русская свинья, оккупант!

– Да вы что?! – воскликнул Андрей, у которого в голове сразу просветлело.

– Стрижка короткая. Солдат?

– Да нет, я проездом, – начал лепить Андрей какую-то чушь, понимая, что лишь усугубляет их подозрения.

– Турист, да? Он издевается… Тебя сразу расстрелять?

– Э, мужики, вы чего? Солдат я. Из части смылся. Вчера. Часть девяносто шесть ноль пятьдесят пять. За той горой мы дислоцируемся. Не верите?

– Это из той части, солдаты которой убивают мирных людей?

«Совсем плохо», – подумал Андрей. Один из чеченов поднял автомат. И Андрей увидел свою смерть. Он вдруг понял, дело не в желании отомстить за какие-то мнимые преступления, совершенные его сослуживцами против Чечни, – просто они хотят его убить. Как чужака. Как неожиданно материализовавшийся предмет их мутной ненависти. И надеяться тут совершенно не на что. Сейчас щетинистый нажмет на курок…

– Мужики, я же не стрелял в ваших земляков. Я потому и бежал из части, что не хотел стрелять. Я вообще на вашей стороне. Россия оккупировала вас, – начал он лихорадочно вспоминать, что читал до армии в разных газетах. – Чечня должна быть свободной. Никто не имеет права решать за вас, как и с кем вам жить.

– Зубы заговаривает, – сказал абориген со шрамом.

– Подожди немного. А ты стреляешь хорошо, солдат?

– Даже очень.

Они переглянулись, о чем-то переговорили на своем языке – ему, естественно, не было понятно ни слова.

– С нами пойдешь. Пусть командир все решает.

Командир, тоже щетинистый, лет под пятьдесят крепкий мужчина, рассуждал так: пускай русский живет, если обязуется верой и правдой служить делу освобождения Чечни. Оказалось, за эту службу платят. Не так чтобы слишком хорошо, но побольше солдатских копеек. Вскоре Андрей уже давал интервью сушеной как вобла, с приклеенной на лице улыбкой корреспондентке Рейтер. Как и учили, он угрюмо расписывал агрессивную сущность Российской армии, где солдат учат ненавидеть всех, кто хочет избрать свой путь, рассказывал, как военнослужащие расстреливали мирных жителей. Его фотография обошла многие западные газеты, при этом на глазах его была черная полоска: «Честный русский парень боится за безопасность своей семьи, которая может пострадать от ФСБ». Он выступал по Би-би-си, по «Немецкой волне». Но вскоре новые хозяева Андрея решили, что его пропагандистская функция исчерпана, и отправили на передовую.

Операции походили одновременно на партизанскую борьбу, разбойничьи налеты и на настоящую войну. Некоторое время Андрею удавалось держаться в стороне и заниматься хозяйственными работами, прислуживать на побегушках – принеси-подай. Однажды, в особенно горячую заварушку, ему вручили автомат. Ему было все равно – кто прав, кто виноват. Он хотел одного – выжить.

Убил он кого-нибудь в тот день или нет – Андрей не знал. Бой красиво смотреть в кино – со сменяющимися планами, широким обзором. Когда же ты зажат в горах, вокруг адов грохот разрывов, пальба, команды на непонятном языке, вопли и стоны, ты теряешь ориентацию, перестаешь понимать, что происходит, где свои, где чужие, и только жмешь и жмешь на спусковой крючок, не замечая, что магазин автомата давно пуст, – в этом нет ничего красивого.

Тогда они потеряли половину личного состава. После этого Андрей участвовал во многих налетах на СВОИХ! Он целился, стрелял, видел, как падали фигурки. При творящемся вокруг ужасе, при смертельной опасности, грозящей ему, порой он все же ловил себя на том, что воспринимает происходящее как компьютерную игру. На поле мечутся фигуры, их надо сбить. К реальности он возвращался при виде раненых, когда хоронили убитых. Тогда всем существом своим он ощущал кошмар происходящего, ужас смерти во всей ее безысходности.

Но перелом произошел в душе Андрея в одну роковую ночь. Перед этим они захватили несколько пленных. Накурившийся анаши командир отряда потащил пленных в горы, взяв с собой несколько человек для сопровождения. Среди них и Андрея. Ох эта ночь! Было ли что хуже в его жизни? Он помнит застывшие у отвесной скалы фигуры пленных, их лица в свете фонарей. В глазах ближайшего к Андрею бойца чеченского ОМОНа были понимание и безысходность. Командир поднял пистолет и выстрелил в пленного. Тот рухнул тяжелым мешком. Командир обернулся, и его мутный взор упал на Андрея.

– Теперь ты.

– Что? – не понял Андрей.

– Он твой, – командир показал на лысого, в годах, какого-то косоглазого – из восточных народов, милиционера с погонами прапорщика.

– Я не буду, – твердо сказал Андрей.

Бой – это одно. Там или ты их, или они тебя. Но расстрелять безоружного человека, да который еще стоит в трех метрах и лицо его можно рассмотреть во всех подробностях…

– Нет.

– Тогда умрешь ты! – Командир, покачиваясь, поднял пистолет и прицелился в Андрея.

У Андрея было три возможности: умереть, убить командира и тоже умереть или убить пленного. Он выбрал третье.

Потом ему долго снился тот прапорщик. Он смотрел прямо в глаза Андрею и шептал под нос какие-то молитвы. По щекам его текли слезы, они переливались в лучах фонарей… С каждым месяцем, однако, он являлся в снах все реже и реже. Потом в жизни Андрея было еще много такого, что может присниться в ночных кошмарах и снилось. Но все же страшнее этого, первого, сна не было.

После этого Андрей жил в полусне. Но однажды он будто проснулся. И решил – хватит. Он ушел. Дезертировал во второй раз. Прыгнул в неизвестность…

Если бы он попал в руки чеченцев, то в живых бы не остался. Но он наткнулся на русскую боевую колонну. Потом он долго рассказывал особистам и работникам военной прокуратуры в Ростове, куда его прикомандировали к войсковой части, о своих странствиях. Естественно, у него хватило ума не распространяться о своих подвигах на полях брани и о том, что он ушел из части, боясь уголовной ответственности за хищение оружия. Был в плену. Сбежал. Добрел до своих… Оказалось, что о пропаже того злосчастного автомата никому не известно. Тут еще вышел указ президента об амнистии лицам, уклонившимся от воинской службы, которые явились с повинной добровольно. Так как Андрей относился именно к таковым, то, дослужив четыре месяца без особых хлопот в полку, где на одного офицера приходилось два солдата, он уволился в запас.

В чужой город вернулся чужой человек. Этот город теперь напоминал ему театральную декорацию. Декорацию в театре марионеток, движимых невидимым кукловодом. Ему здесь не нравилось. Он понял, что все чувства – радость, страх, огорчение, боль – оставлены там, в покрытых чахлой растительностью каменистых горах. А главное, там осталась его ненависть. Но вместе с тем там он – жил. Жил черной энергией войны. А не был, как сейчас, обычной марионеткой в никчемном городе с его мелкими страстями, убогими радостями. Да, город полон своих страхов, своей боли, здесь тоже есть насилие, борьба. Но не то. Не то… Это все страсти марионеток. Кукол.

Через полгода после увольнения в запас его вызвали в военкомат. Он очутился в кабинете суетливого майора. Андрей боялся, что речь пойдет о прошлых делах. Но оказалось все проще:

– Работаешь? Нет? Как насчет контракта? Ты воевал, там деньги хорошие. Таджикистан…

И Андрей согласился…

Хотя боевых активных действий там не велось давно, но Андрею, как всегда, повезло – он попал в несколько заварушек, когда дикие банды пытались шастать по горам, а наши войска пытались им помешать… В Таджикистане Андрей многому научился, командовал отделением, когда лейтенанта ранило, освоил снайперскую винтовку и искусство закладок мин… И окончательно утвердился в том, что жизнь для него на войне.

После окончания контракта он вернулся в город манекенов. Отстраненность его стала еще больше. На заработанные и между делом награбленные во время службы всякими хитрыми и нехитрыми способами деньги он купил себе двухкомнатную квартиру, чтобы не жить с матерью и сестрой, – между ними в последнее время возникла трещина, становящаяся шире и шире. Жил он бирюком, почти ни с кем не общался. Иногда заезжали к нему боевые товарищи, уцелевшие на кавказской войне. Тогда они пили водку, вспоминали былое. Сам Андрей не слишком любил погружаться в алкогольную пучину, но многие сослуживцы, доходили слухи, спились окончательно.

Андрей не знал, чем заняться. Помыкался. Устроился охранником в акционерное общества «Эфа». Насколько он знал – это название ядовитой змеи, почему генеральный директор выбрал его – непонятно. Впрочем, скорее всего, директору просто понравилось слово, смысла которого он не знал. Вообще хозяин был человеком малообразованным, свои университеты он проходил во время четырех отсидок. Работа была непыльная – сутки через трое. Удовольствия она не приносила. Сослуживцы сторонились Андрея, чувствуя в нем пугающую инородность.

В то утро Андрей валялся на раскладушке, тупо уставившись в потолок. Он научился не думать ни о чем. Просто пялиться на какой-нибудь предмет, изучая его форму. Сейчас предметом его изучения был узор на плафоне люстры. Покончив с этим занятием, он приподнялся, сунул ноги в тапочки. В комнате почти не было мебели – лишь несколько стульев да покосившийся стол. Даже кровать не купил – ему было плевать на обстановку. В квартире он поддерживал идеальную чистоту, видимо, в противовес грязи, беспорядку, которые повидал за службу. Зато в углу на тумбочке стояла видеосистема, обошедшаяся довольно дорого. На полу лежало несколько десятков видеокассет и DVD-дисков, в основном американские боевики. Про Вьетнам, Южную Америку, Вторую мировую, про кровавые мафиозные разборки, про операции ЦРУ и ФБР, про героев-одиночек, бросивших вызов всем. Фильмы абсолютно фантастичные. В жизни все было совершенно по-другому. Но все-таки они чем-то притягивали. В них был азарт боя, его пьянящее веселье, безграничные возможности. Как хотелось вот так же непринужденно, с двух рук паля из автоматов и укладывая груды врагов, идти по открытому пространству. На такое способен только сумасшедший, которому надоело жить. Но у этих парней все получалось. Здорово было бы так же легко оторваться от скалы в том ущелье, где их покосили несколько десятков, и так же изящно разделаться со всеми… Не бывает такого. Глядя на экран, он вспоминал о прошедших боях, о пережитом.

Он прошаркал на кухню, открыл холодильник. Пусто. Надо идти на рынок. Рынок располагался всего в двух кварталах и полон черных. Будто и не уезжал оттуда.

– Давить черномазых надо, – произнес он и начал натягивать ботинки.

* * *

Карликов слышал, что вроде бы еще в начале семидесятых годов теневики и воры достигли соглашения, по которому часть прибыли от теневых махинаций перекочевывала в воровские общаки. Между этими двумя преступными сообществами постоянно поддерживались отношения. Когда Карликов работал завмагом, это было начало расцвета отечественного рэкета, когда шантрапа самого разного калибра жадно и без оглядки кидалась с мешками туда, где, по ее мнению, должны были лежать золотые россыпи. К нему тоже заявились трое развязных, обалдевших от собственного нахальства типов и потребовали: делись. Пришлось пожаловаться партнерам, которые, похоже, обладали немалыми возможностями, потому что больше рэкетиры не появлялись. Работая в баре, Карликов знал, что шеф платит деньги «крыше»: время от времени приходил лысоватый плюгавенький мужичонка, одетый в неизменный красный пиджак и зеленые брюки, с которыми, похоже, не расставался никогда, получал деньги и садился в машину, где его ждали трое лбов. Кроме того, бар облюбовала левобережная группировка: здоровенные тупомордые амбалы проводили здесь все время, иногда устраивая спектакли. Однажды на стоянке около бара они схлестнулись с чеченцами. Захлопали выстрелы. В результате на поле битвы осталось по трупу с каждой стороны. На допросе в милиции Карликов заявил, что ничего не видел и не слышал, поскольку с головой ушел в любимое занятие – протирание бокала и взбалтывание коктейля «Космос» для заезжего финна. Уголовников Карликов не любил и предпочитал держаться от них на расстоянии пушечного выстрела. И вот нужно идти к ним на поклон.

Если бы не коллекция, никогда бы не пошел ни на что подобное. Нет, просить о чем-то бритозатылочных даунов-левобережцев, гуляющих в баре, он не собирался. Им только дай палец – мигом всю руку оттяпают. Карликов слышал, как некоторые из обращавшихся к бандитам с просьбой, например, о содействии в возврате долга в результате сами оказывались всем кругом должны… Нет, надо идти к кому-то, кого хорошо знаешь. Такой человек на примете у Карликова имелся.

Гусявина Карликов знал еще с тех пор, когда тот был обычной уличной шпаной и не вылезал из отделений милиции. Время от времени, когда Гусявин выходил из зоны отдохнуть, они встречались, как правило, случайно, в городе, сидели где-нибудь в кафе, болтали за жизнь и опять расходились на несколько лет. Последний раз Карликов встретил его три недели назад. Гусявин был, как всегда, в хорошем настроении, болтлив, обаятелен. Карликов и глазом моргнуть не успел, а приятель уже выцыганил у него денег взаймы, сказал, что живет у женщины, всунул насильно номер телефона. Сумма была небольшая, и Карликов списал ее со своего бюджета. Получить ее обратно он не надеялся. К его удивлению, Гусявин вскоре заявился к нему домой и принес долг.

Встретиться договорились у областного драмтеатра. Карликов приехал вовремя. Гусявин опоздал на пять минут. Он постучал пальцами в стекло «Вольво» и плюхнулся на сиденье.

– Хорошая телега, – оценил он машину.

– Неплохая, – согласился Карликов.