Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)

В свободное от занятий время я кое-что стал читать. В нашем корпусе была очень обширная и богатая библиотека, но запущенная. главную массу книг составляли огромные фолианты классических сочинений, недоступных нам, малышам. Книги из библиотеки брали более воспитанники старших классов. К нам же книжки для чтения, доступные нашему возрасту, попадали случайно. Вот среди таких книжек как-то попала в мои руки «Семейная хроника» Аксакова. Памятуя, что я уже какую-то «Семейную хронику» (перевод с английского) раньше забраковал, я и к Аксакову отнесся с пренебрежением, лишь перелистав его. Но при каком-то случае, не зная куда деться, так как очень скверная погода сократила наше гулянье, я взял эту книгу, где-то в середине раскрыл и стал читать… Я опомнился только тогда, когда сигнал «сбор на вечерние занятия» оторвал меня от окна, у которого я было пристроился. «Семейная хроника» так меня захватила, что, наскоро приготовив уроки, я продолжил чтение за партой, вызвав замечание воспитателя за нарушение инструкции, требовавшей в это время только готовить уроки. После вечернего чая и молитвы я пристроился к лампе портных и читал около них, пока не прогнал меня дежурный спать.

В последующие дни я продолжал с увлечением читать во всякую свободную минуту. Избегая товарищей, издевавшихся над моим увлечением, я в рекреационное после обеда время пробирался тайком в свой класс. Хотя классы запирались на замок, но верхние фрамуги огромных входных дверей (со стеклянной рамой) оставлялись для вентиляции без стекол. Я взбирался по двери, становясь на ручку, хватался за проем верхней фрамуги и перелезал свободно в класс; здесь я около окна залезал под парту, боковая стенка которой прикрывала меня от застекленной двери, и спокойно читал почти до возвращения всех возрастов с прогулки, не вызывая ничьего внимания за свое отсутствие. Перед началом вечерних занятий классный служитель заблаговременно отворял ключом дверь, и я на законном основании находился на своем месте. Я часто пользовался таким убежищем для чтения, вызывая иногда удивление товарищей, куда я исчезаю с прогулки. Моего же секрета я никому не открывал.

Мне удалось так прочитать и всю «Семейную хронику», и «Детские годы Багрова-внука», причем я теперь понимал, испытывал и переживал все чувства автора этих чудных произведений.

Понравились мне также уроки географии молодого, но очень искреннего и увлекающегося преподавателя г. Любимова. Я стал в классе записывать за ним, составился из этих записей очень приличный конспект, который мне очень помог к четвертной репетиции. Мой конспект стали спрашивать и товарищи, а один из более состоятельных предложил мне рубль за копию моего конспекта, что я и выполнил добросовестно. Этот рубль был моим первым самостоятельным заработком и жизни и очень мне помог.

Очень интересно и увлекательно преподавал нам рисование учитель г. Саратов. Мы с особой радостью спешили в рисовальный зал, стены которого были увешаны лучшими рисунками карандашом, итальянской тушью, акварелью и даже картинами в масляных красках, исполненными за период жизни корпуса его питомцами, учениками г. Саратова. Кое-какие способности оказались и у меня, а при окончании корпуса, в числе других, на стенах рисовального зала оказались и мои скромные работы. К сожалению, я мало и неупорно работал, а потому рисовальщик из меня вышел все-таки плохой. Но уроки рисования в корпусе я до сих пор вспоминаю с истинным удовольствием.

Языки иностранные нам преподавали большие оригиналы: французский язык – г. Герре и г. Veille, а немецкий – г. Kamnech (Камныш). В маленьких классах все правила произношения, отдельные короткие фразы и разные исключения неправильных глаголов и других частей речи мы должны были заучивать все хором, громко и нараспев по указанию учителя, который сам с нами пел и дирижировал, ударяя квадратом по парте. Несмотря на все наше усердие, этот метод не давал реальных результатов: оканчивая корпус, никто из нас на этих иностранных языках говорить не мог, и переводил с трудом незнакомую книгу. Дух языка оставался для нас неуловим, невзирая на знание грамматических правил и массы слов. В чем тут секрет, я и до сих пор не знаю. Но добросовестно заблудившиеся в своем методе преподаватели занимались в положенные часы с нами очень усердно.

Все другие предметы преподавались обычным установленным порядком, с задаванием уроков по учебнику и с дополнительными разъяснениями. Уроки спрашивались строго, отметки ставились скупо и работать, в общем, понуждали.

Занятия физического характера (гимнастика, фронтовое учение и танцы) имели по несколько часов в неделю (гимнастика каждый день), требуя от нас большого движения и напряжения. Учителя добросовестно относились к делу, и результаты сказывались наглядно. Это я испытал не себе. Не забыв обиды, нанесенной мне казачком Медведевым 3

, я так усердно занимался гимнастикой, что удостоился похвалы самого учителя. Я мог быстро влезть по тонкому шесту и по канату, вертеться на трапеции, притянуться много раз на наклонной лестнице и подняться по ней на руках. К зиме я настолько окреп, что вызывал зависть многих более слабых товарищей. Однажды, в какой-то игре в рекреационном зале мы сошлись с Медведевым 3

: он с презрением меня толкнул. Я отвечал ему тем же, он разгорячился и бросился на меня; я не дал ему схватить себя подмышки, а извернулся и крепко его захватил. Мои мышцы оказались достаточно сильны, чтобы его не выпустить. Наша борьба моментально обратила внимание всего возраста, и около нас образовался круг. Мы долго молча боролись, и, наконец, я положил его на обе лопатки, надавав ему тумаков за презрение. Мой успех был встречен шумным одобрением, и я тогда только выпустил из-под себя «силача-торговца». С этих пор меня зря трогать опасались, а Медведев 3-й меня стал даже избегать. Более слабые товарищи, часто обижаемые, стали относиться ко мне лучше и держались ближе, рассчитывая уже более уверенно на мою защиту. Словом, я почувствовал великое значение в нашей среде крепких мускулов и возможности самому за себя постоять.

Среди других обязательных по расписанию занятий дня были уроки танцев и пения. Первые состояли для нас, малышей, строго говоря, в мучительных проделках всяких «pas», глядя на учителя и по его счету, под скрипку учителя музыки г. Гино, старого немца, которому помогал его сын. Первые годы поэтому обучение танцам мало чем отличалось от шведской гимнастики, а потому приносило некоторую пользу. Уроки пения состояли в начальном объяснении нот, а затем в хоровом пении старинных русских песен (и народных, и военных). Для нас, малышей, по преимуществу избирались стихотворения, положенные на музыку, очень удачно выбираемые учителем пения И.Г. Солухой. Это был молодой и даровитый музыкант, страстно преданный своему делу, который вселял в нас любовь к пению.

Среди украинцев Юго-Западного края было много детей с превосходными голосами и природным слухом. Г[осподдин] Солуха легко набирал лучшие голоса, а церковный хор, которым он руководил великолепно. Но помимо того, пение хором само собою очень привилось в каждом возрасте; всякий день перед вечером в рекреационном зале или где-либо в отдаленном углу коридора непременно собиралась группа любителей и стройно пела, преимущественно малорусские песни, забывая об играх и др. развлечениях. Меня тоже потянуло к таким любителям, и мы часто наслаждались пением. Мой голосишко составил мне рекомендацию, и я, по подсказу товарищей, был г. Солухой взят в церковный хор. Занятия в хоре проводились в рекреационное время, раза три в неделю. Но зато певчим полагалась в субботы и во все воскресенья кружка молока с булкой. По кадетскому масштабу, это была завидная премия.

Так пробежало время до зимы, которая внесла в наши гулянья большую перемену. Мы гуляли только по расчищенным в снегу проходам вокруг зданий корпуса, и по очереди ходили на каток на кадетский большой пруд, где летом можно было купаться. Нам, малышам, выдали по паре примитивных коньков на каждых двух человек, и мы по очереди учились кататься на коньках. Предпочитали первое время просто «ковзаться по льду», т. е. расчистив на льду по длине дорожку, и с разбега скользить на собственных ногах.

Но драки стенками больших партий друг против друга были очень популярны. Зима принесла и множество интересных для нас слухов о елках, которые начальство предполагало устроить в каждом возрасте, с подарками для всех, кроме штрафованных за серьезные проступки.

Устройство елок было для нас всех новостью, потому что, по рассказам стариков, в прежнем кадетском корпусе их не устраивали. Несомненно, что это было одно из нововведений в преобразованных военных гимназиях. Мы все много об этом толковали и по-детски волновались. В жизни своей я еще никогда на елке не был, так как в нашей семье, как и в других семьях нашего круга в крае, этот немецкий праздник не был в ходу и не вошел в обычай, кроме редких каких-либо заезжих к нам с севера семей.

Первых рождественских праздников поэтому мы, малыши, ждали с особым нетерпением. Корпусные интересы и сама жизнь настолько меня охватили. Что я только с приближением праздника Р[ождества] Х[ристова] стал опять много думать о нашей семье и даже… затосковал.

Однажды, пришедший ко мне на свидание брат Миля обратил внимание на мое удрученное состояние духа. Узнав, что ничего со мною дурного не приключилось, он пообещал мне на предстоящий большой праздник вместе с ним навестить его друзей – семью покойного учителя русского языка И.Г. Мокиевского. Сам учитель умер до моего поступления; его семья жила в Киеве у своих родственников Волковых в собственном их доме на Бибиковском бульваре. Это меня несколько подкрепило: не так тяжела показалась наша серенькая штампованная жизнь. Из дома я получал очень редко известия, да и то через брата. Дома шло все нормально.