Джакомо Мейербер. Его жизнь и музыкальная деятельность

– Ах, у меня отлегло от сердца! – говорит Гуэн. – Признаюсь вам, ma?tre, я дрожал и три раза чуть было не упал в обморок.

Мейербер хотел увлечь его к себе.

– Нет, ma?tre, – сказал Гуэн, – я едва стою на ногах. Вот уже три месяца, что я не сплю. Ступайте спать и пустите меня тоже спать.

Придя домой, этот самоотверженный друг лишился чувств.

Другим, хотя более корыстолюбивым, но не менее могущественным организатором успехов представлений был известный всему Парижу Огюст. Этот геркулес с широкими «звучными» руками был не кто иной, как Глава партии клакеров, которая, очевидно, была правильно организована и доставляла своему хозяину ежегодный доход от тридцати до сорока тысяч франков. Огюст появлялся в театре всегда в самом необыкновенном костюме, по ярким, резким цветам которого его узнавали члены его труппы, ожидающие сигнала в решительный момент. Так как от его благосклонности зависело многое, то все участвующие в представлениях певцы, певицы и танцовщицы относились к Огюсту с должным почтением, оказывали ему всякого рода внимание и любезность, а главное, не забывали его в дни своего дебюта или бенефиса. Огюст в полном сознании своего могущества восклицал иногда: «Какого громадного успеха я вчера достиг!» Он присутствовал на всех репетициях, держал себя с большим авторитетом, давал советы, и даже Мейербер нередко справлялся с его мнением. Однажды Огюст прервал длинную арию словами:

– Вот опасный номер.

– Вы думаете? – спросил Мейербер.

– Я уверен. Если у вас много друзей в зале, которые «поддержат» его, я велю своим людям «продолжать», но не ручаюсь ни за что.

– В таком случае, – сказал Мейербер, – сократите его: вы в этом более сведущи, чем я.

В противоположность обществу клакеров в Париже существовали так называемые «зевуны», обязанность которых состояла в том, что они зевали во время исполнения вещи, чем наводили уныние на публику и проваливали произведение. Их нанимали, так же как клакеров, когда желали повредить успеху какой-нибудь пьесы. К сожалению, нельзя обойти молчанием того факта, что Мейербер сам прибегал к их посредству, когда желал провалить произведение какого-нибудь из своих соперников. Мало того: зная, что его присутствие в театре не может не быть замечено, он иногда делал вид, что засыпает сам, чтобы еще сильнее подчеркнуть всю скуку пьесы. Мирекур рассказывает, что однажды Мейербер появился в своей ложе во время исполнения г-жой Бозио ее лучшей арии из «Семирамиды» Россини. «Мейербер повернулся к сцене, прослушал и начал аплодировать, желая показать, что он платит справедливую дань лишь таланту певицы. Затем в конце первого акта он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и сделал вид, что погрузился в сладкий сон. На него смотрят со всех концов залы; шепчут, возмущаются. „Не обращайте внимания, – говорит своим соседям Жюль Сандо, случайно находившийся в оркестре, – это Мейербер: он себе выгадывает одного „зевуна“ (il s’еconomise un dormeur)“.»

Надо отметить странное совпадение между появлением во Франции холерной эпидемии и новых опер Мейербера. После «Роберта-Дьявола» явилась холера в 1832 году, после «Пророка» – в 1849 и, наконец, после «Звезды Севера» – в 1854, что дало повод одному довольно пошловатому фельетонисту сказать, что «в этом нет ничего необыкновенного. Когда раздается музыка Мейербера, то это всегда предвещает народное бедствие. Это не музыкант, а дьявол».

Громадный успех Мейербера, какого не достигал ни один из его предшественников, возбуждал немалую зависть в сердцах современных ему композиторов и многих из его прежних друзей обратил во врагов. Даже сам великий Россини, покровительствовавший некогда юному Мейерберу, не мог примириться с мыслью, что этот «ученик» превратился в опасного соперника, слава которого затмила славу Россини. Россини, по природе своей более горячий и менее сдержанный, чем Мейербер, не стеснялся бранить своего противника направо и налево. Благовоспитанный, изысканно вежливый Мейербер хотя не упускал случая послать «зевунов» на представление оперы Россини, но никогда не обмолвился ни единым дурным словом насчет своего бывшего учителя и оказывал ему всегда знаки самого глубокого почтения. Возвращаясь в Париж после своих отлучек, он в первый же день по приезде посещал своего знаменитого собрата, который через полчаса отдавал ему визит, наподобие коронованных особ. В письмах к Россини Мейербер употреблял самые лестные выражения:

«Мой божественный маэстро! Выиграть в лотерее в один прием три главных выигрыша кажется невозможным; тем не менее вчера мне выпало на долю это громадное счастье.

Первый выигрыш – автограф Россини; второй – весьма лестное для меня письмо бессмертного маэстро; третий – любезное приглашение с чудной перспективой провести несколько часов за гостеприимным столом и рядом с Юпитером музыки. Я принимаю Ваше приглашение с радостью и с благодарностью и с нетерпением ожидаю следующей субботы, чтобы повторить Вам еще раз чувство постоянной и искренней привязанности и бесконечного удивления Вашего Дж. Мейербера».

Верон, директор оперы, заметив тотчас после первого представления «Роберта», что его необычайный успех привел Россини в дурное расположение духа, хотел успокоить его, предложив ему написать новую оперу на один драматический сюжет, но раздраженный Россини отвечал: «Нет, я подожду, когда жиды кончат свой шабаш». Говорят, что Мейербер, бывший очень чувствительным и обидчивым, когда задевали его религию, услышав эти слова, разразился рыданиями.

К ярым противникам Мейербера принадлежал также Гаспаро Спонтини, бывший музыкальный директор в Берлине, предшественник Мейербера. Он покинул вследствие недоразумений и отчасти интриг это место, дававшее ему блестящее положение и большие средства; на его долю выпал один из самых горьких уделов – пережить самого себя, при жизни своей быть забытым. Рассказывают, что впоследствии он, желая хоть чем-нибудь блеснуть, купил титул графа и кончил жизнь в Италии не как музыкант Спонтини, а как блестящий граф Сан-Андреа. Но едва ли это могло удовлетворить его оскорбленное честолюбие. Известно, что Спонтини был одним из самых ярых завистников Мейербера, о котором распускал самые нелепые слухи. «Альфа и омега всех жалоб Спонтини – это Мейербер, – пишет Гейне, посвятивший целую статью отношениям этих двух соперников. – Он не может утешиться, что он давно уже умер и что жезл его правления перешел в руки Мейербера». Если верить словам Гейне, у которого факты часто украшались гениальным вымыслом и, наоборот, сквозь фантазию иногда сквозила горькая правда, то Спонтини в порывах ненависти уверял, что Мейербер скупал свои первые оперы у бедных итальянцев, что автор его французских опер не кто иной, как Гуэн, что прусский король призвал Мейербера в Берлин лишь для того, чтобы он не растрачивал своего состояния в чужих странах. Со свойственным ему сарказмом Гейне пишет:

«Пункт помешательства Спонтини есть и будет Мейербер; рассказывают препотешные истории о том, как эта ненависть вместе с необыкновенным тщеславием безвредно проявляется. Жалуется ли, например, какой-нибудь литератор на то, что Мейербер до сих пор не сочинил музыки на стихи, которые он ему уже давно послал, – Спонтини схватывает живо за руку оскорбленного поэта и восклицает: „J’ai votre affaire[5 - Я придумал, как помочь вам (фр.)] – я знаю средство, как вы можете отомстить Мейерберу, это действительное средство и состоит в том, что вы должны написать на меня статью, и чем больше вы будете восхвалять мои заслуги, тем больше вы рассердите, Мейербера“. В другой раз один французский министр бранил творца „Гугенотов“ за то, что он, несмотря на все оказываемые ему здесь любезности, принял в Берлине видное казенное место; наш Спонтини бросается радостно к министру и говорит: „J’ai votre affaire – вы можете жестоко наказать неблагодарного: ему будет острым ножом, если вы изберете меня командором Почетного легиона“.»

Но бедный Спонтини мог предлагать какие ему было угодно средства, его никто не слушал, так как он был лишь тенью своего прежнего величия и бродил по Парижу, как привидение, снедаемый завистью к своему счастливому сопернику, который был избран вместо него командором Почетного легиона и награжден орденами чуть ли не всех европейских государств. В то же время, признавая его громадные заслуги в области музыки, Иенский университет присвоил ему звание доктора философии – отличие, которым Мейербер особенно гордился. Мейерберу был послан предварительно запрос от факультета через одного знакомого ему профессора, которому растроганный композитор отвечал письмом, напечатанным впервые Кохутом.

«Берлин, 24 июня 1850 г. Многоуважаемый господин профессор!

Я получил вчера Ваше уважаемое письмо, в котором Вы мне сообщаете, что декан факультета философии Иенского университета, профессор Снель, поручил Вам известить меня, что факультет решил дать мне докторский диплом, если я пожелаю принять такую честь. Этот запрос может быть сделан лишь в виде формальности, так как можно ли сомневаться в том, что я буду обрадован и польщен тем отличием, которым меня удостаивает старый и прославленный Иенский университет! Вместе с моим согласием прошу почтенный факультет принять выражения моей искреннейшей благодарности.

Позвольте же мне еще, многоуважаемый профессор, сказать Вам, как мне приятно, что, несмотря на давность, Вы сохранили обо мне добрую память, что доказывает содержание Вашего письма. Я со своей стороны вспоминаю всегда с живейшим интересом те приятные часы, которые мне доставило Ваше личное знакомство, и счел бы за счастье выразить Вам устно чувства полнейшего уважения.

Преданный Вам Дж. Мейербер».

Слабое здоровье Мейербера, расстроенное напряженным трудом, заставило его некоторое время провести в Спа и других лечебных местах, где он наслаждался отдыхом и принимал лечебные ванны; затем, восстановив силы, он вернулся в Париж и приступил к сочинению своих последних произведений.

Глава VII. Последние годы жизни

Дальнейшие события его жизни. – «Динара, или Праздник в Плоэрмеле». – Содержание. – Отзывы. – Различные сочинения Мейербера последних лет его жизни. – Болезнь и смерть. – Торжественные похороны его. – Завещание. – Первое представление «Африканки». – Содержание. – Отзывы о музыке.

Все оперы Мейербера отделены друг от друга большими промежутками времени, в продолжение которых композитор не оставался в бездействии, но работал над множеством разнообразных более мелких произведений. Мейербер становился стар; годы начинали сказываться на его слабом организме; он часто хворал и вынужден был подолгу жить на всевозможных курортах, из которых Спа было его любимым местопребыванием. Он решительно отклонил предложение приехать в Петербург, чтобы дирижировать «Струэнзе», так как был занят работой над «Африканкой». В это время он написал «Танцы с факелами» ко дню свадьбы принцессы Христины Прусской и принца Саксен-Веймарского. Следующими его произведениями являются большая кантата на торжество серебряной свадьбы Вильгельма IV и ода ко дню открытия памятника Фридриху Великому. Эта ода была переименована в «Оду Юпитеру» и давалась в разных городах с большим успехом. Академия искусств в Берлине избрала Мейербера своим членом, а Нидерландская королевская академия прислала ему почетный диплом. Кроме этих и многих других произведений, написанных для празднования всевозможных торжеств, он сочинил музыку на 31-й псалом Давида, к 87-му дню рождения своей матери. Этот псалом, названный «Утешение в опасности смерти», был исполнен в Потсдаме в присутствии королевской семьи.

Свои занятия Мейербер должен был часто прерывать из-за постоянно повторявшихся болезней; к ним вскоре присоединилось глубокое горе, причиненное смертью его горячо любимой матери. 27 июня 1854 года умерла эта замечательная женщина, за гробом которой шли все власти города и громадная толпа бедняков, оплакивавших в ней свою щедрую благодетельницу. Вскоре после потери матери Мейербер утратил многих близких друзей; эти смерти глубоко потрясли его душу: он проводил время в тихом уединении и искал утешения в сочинении духовной музыки. Оправившись от горестных утрат, композитор написал трехактную комическую оперу «Динора», которая по стилю и содержанию нисколько не походит ни на одну из его прежних опер. На этот раз либреттистом его был не Скриб, а Барбье и Kappe; содержание этой оперы совсем не историческое, а идиллическое, что видно из самого названия: «Динора, или Праздник в Плоэрмеле». После того как в операх Мейербера появлялись слоны, лошади и другие животные, в «Диноре» на сцену выведена коза, участие которой не могло не произвести должного эффекта. Сама Динора – бедная крестьянская девушка, на которую обрушиваются всевозможные бедствия.

В то время как она шла со своим возлюбленным Гоэлем на богомолье, разразилась гроза, причем молния, ударив в хижину Диноры, сожгла ее. Динора сделалась нищей, Гоэль покинул ее: увлеченный желанием обогатиться, он ушел в лес за стариком Тоником, который обещал через год посвятить его в тайну нахождения большого клада. Динора от горя лишается рассудка, бродит по скалам, поет безумные песни, играет с собственной тенью и ждет возвращения милого, который действительно возвращается, но не к ней, а за кладом. В то мгновение, когда он собирается приступить к откапыванию клада, разражается сильная буря, гремит гром, сверкает молния; в это время Динора, которая повсюду ищет свою пропавшую козочку Бэлу, бежит за ней через мостик; он рушится под ней, и Динора исчезает в бездне. Гоэль, узнавший по оставленному ожерелью, что упавшая девушка – Динора, забыв о кладе, бросается спасать ее. Он возвращается с Динорой, лишившейся чувств. Она приходит в себя, как год тому назад, в объятиях Гоэля. И так как год тому назад в день праздника в Плоэрмеле была такая же гроза, то Гоэль уверяет Динору, что все остальное – лишь сон; рассудок возвращается к ней, они отправляются в храм совершать свое бракосочетание.

Кроме некоторых прекрасных арий, таких как легенда Диноры (Sombre destinеe[6 - Печальная судьба (фр.)]), танец с тенью, колыбельная песня, музыка этой оперы довольно слаба, сюжет лишен действия и даже интереса.

Ганслик сравнивает музыку ее с «престарелой, нервной дамой, нарумяненной, расфранченной, которая своими живыми, изящными манерами может ввести в заблуждение большое общество. Даже самые веселые номера этой оперы звучат разбито, как будто они заморожены временем. По сравнению с прежним удивительным богатством изобретательности Мейербера его источник вдохновения кажется иссякшим и замененным старыми мотивами, которым он необыкновенно искусно сумел придать блеск новизны. По внешности чрезвычайно элегантная и блестящая, эта музыка по содержанию убога и неправдива. Ослепительное сияние, которое из нее струится, не более как холодный блеск алмаза, но не луч одухотворенного ока». Дальше Ганслик говорит, что, несмотря на все крупные недостатки, эта опера тем не менее стоит выше многих подобных ей произведений по своей законченности и техническому мастерству. «Мы нигде не встречаем неверного искания, подражания или заимствования; во всем произведении царит уверенность опытного художника. Все идет, все действует так, как того хотел композитор».

Вскоре «Динора», как и все оперы Мейербера, сделалась любимицей публики, достоянием театров всех больших городов и избранной оперой многих колоратурных певиц; особенно Патти исполняла трудную роль Диноры с неподражаемой поэзией и искусством.

После «Диноры» Мейербер вынужден был снова предаться продолжительному отдыху, так как к его обычным желудочным страданиям присоединилась болезнь горла и глаз. Он опять посетил свое излюбленное Спа, откуда поехал в Ниццу, к опасно заболевшей дочери, которая, впрочем, вскоре поправилась. Здесь Мейербер провел всю зиму. Мягкий климат и красота окрестностей оказали благодетельное действие не только на его здоровье, но и на творческие силы. Он усердно работал над «Африканкой», либретто которой было готово еще до «Пророка», но вследствие возникших недоразумений между требовательным композитором и либреттистом Скрибом долгое время оставалось в портфеле Мейербера.

Весной 1858 года композитор вернулся в Берлин, где ему поручили составить музыкальную программу к торжеству бракосочетания принцессы Гогенцоллерн с королем Португалии. Лето он провел в Швальбахе, откуда осенью вернулся в Париж для постановки оперы «Динора». 4 апреля 1859 года состоялось первое представление, окончившееся громадной овацией автору: под гром рукоплесканий его вызвали на сцену и засыпали цветами. Мария Кабель, исполнявшая партию Диноры, подняв лавровый венок, брошенный из императорской ложи, увенчала им главу великого маэстро.

Лето 1859 года Мейербер провел, как и предыдущее, в Швальбахе, откуда снова вернулся в Париж, где ему поручили написать музыку к торжеству, посвященному памяти Шиллера. 10 ноября состоялся великолепный праздник в честь Шиллера, устроенный в цирке императрицы Евгении. Кантата на слова Людвига Фау, «Шиллер-марш» Мейербера были лучшим украшением этого торжества. Почтив память любимого поэта своей матери, Мейербер задумал сочетать свое имя с другим великим немецким поэтом – Гете. Как раз в это время Блаз де Бюри написал пьесу «Юность Гете», принятую в театре Одеона. Он предложил своему другу Мейерберу иллюстрировать ее музыкальными картинами, и композитор согласился на это; он не хотел писать оперы, говоря, что старые формы ветшают, но задумал весьма интересное и оригинальное соединение слов с музыкой: «Вступить в пьесу, не вмешиваясь в действие; дать говорить ее автору в продолжение четырех актов, затем внезапно, между четвертым и пятым, открыть свой вулкан, развернуть все силы, которыми владею, и затем предоставить заключение опять автору пьесы. Гете где-то сказал: где кончается слово, начинается музыка».

Таким образом, Мейербер задумал написать симфонию, в которой бы посредством звуков была передана вся жизнь молодого Гете с ее борьбой и пылкими страстями. Эта симфония должна была служить увертюрой к целому ряду музыкальных картин, не связанных между собой, но изображающих при посредстве оркестра или невидимых хоров различные произведения великого поэта. Фауст, Маргарита, Миньона, Лесной царь – все эти образы должны были как бы проноситься в туманных картинах перед духовными очами юного Гете. Это произведение доставило Мейерберу большую радость, но он не согласился дать его директору театра; оно вместе с оперой «Юдифь» до сих пор лежит нетронутым среди документов, оставленных автором.

Следующие сочинения Мейербера состоят из различных торжественных кантат, маршей и так далее, написанных им для всевозможных празднеств. Его жизнь по-прежнему проходила в переездах из одного города в другой; повсюду маститого композитора встречали овациями.

Между тем «Африканка», над которой Мейербер работал с особой любовью, была уже окончена, но не появлялась на сцене лишь потому, что Мейербер не находил для нее хороших исполнителей. Наконец опера была передана министру и маршалу Вальяну для всей Франции; акт передачи торжественно скрепили контрактом. Уже приступили к репетициям, и Мейербер собирался еще раз поехать в Брюссель, чтобы подыскать певцов и певиц, как вдруг 26 апреля 1864 года композитор почувствовал недомогание, которое, все усиливаясь, вскоре перешло в серьезную болезнь. Положение больного при его слабости и возрасте было очень опасно и не давало надежд на выздоровление; сам же Мейербер, не думая о близкой смерти, всей душой был погружен в те планы, которые собирался еще исполнить. Доктор Райер поддерживал бодрость умирающего, говорил о его музыке, хвалил его оперы.

– Вы очень добры, милый доктор, – ответил Мейербер, – но если бы вы знали, сколько у меня здесь (он указал на лоб) мыслей и планов.

– Которые вы и приведете в исполнение, – прибавил поспешно доктор.

– Вы думаете? – сказал Мейербер. – Ну, так тем лучше.

Ему не пришлось довести до конца своих гениальных намерений; силы его ослабевали, минута смерти приближалась; его жена и старшие дочери не успели приехать ко дню смерти, и лишь младшие дочери присутствовали при кончине своего великого отца. В воскресенье в восемь часов вечера он попросил всех оставить его, так как пожелал заснуть. «До завтра, – были его последние слова, – желаю вам всем покойной ночи». Через несколько часов началась агония, и в понедельник, 2 мая в 5 часов 40 минут утра, он тихо скончался 73-х лет от роду. После его смерти нашли запечатанное письмо, в котором он просил в течение четырех дней не хоронить его тело: он очень боялся мнимой смерти и возможности быть погребенным заживо. Его воля была исполнена: тело его четыре дня стояло в его квартире в Париже, на улице Монтэнь, куда приходили все желающие поклониться праху великого композитора.

Париж воздал должную дань памяти своего знаменитого приемного сына, устроив ему великолепные похороны. Парижане, приветствовавшие своими восторгами появление во Франции юного гения, провожали его теперь с тою же сердечностью и любовью. Уже к двенадцати часам в день похорон прибыли депутации всевозможных музыкальных учреждений, занявшие почти половину Елисейских полей. В час дня гроб, покрытый черным усыпанным звездами покровом и бесчисленными венками, был вынесен из дома, и печальное шествие направилось по главным улицам Парижа к Северному вокзалу, так как тело покойного, желавшего быть похороненным рядом с любимой матерью, отправляли в Берлин. Колесницу сопровождали войска, игравшие марши из различных опер Мейербера. Впереди шел раввин, за ним следовал весь состав синагоги; церемониймейстеры несли бесчисленные ордена покойного; шесть лошадей, покрытых черными попонами и украшенных лавровыми венками, везли печальную колесницу, за которой шли многочисленные депутации, несшие знамена со своими наименованиями. На бульваре Маделэны шествие встретила депутация дам, возложивших на гроб венки и букеты цветов. Многотысячная толпа провожала прах великого композитора на Северный вокзал, который был задрапирован траурными материями и превращен в огромный зал: посредине его на гигантском жертвеннике горел огонь, по сторонам возвышались трибуны, стены были украшены щитами с названиями всех произведений Мейербера. Все городские власти, сановники, представители учреждений, музыканты и друзья покойного присутствовали на этом печальном и великолепном торжестве. После молитв на французском и еврейском языках произносились многочисленные речи; одной из самых выдающихся была прочувствованная, глубокая по смыслу речь Эмиля Оливье:

«Это печальное торжество, – говорил он, – было бы неполно, если бы к искусству, дружбе и религии не присоединился голос большой французской публики, которая восхищалась Мейербером в продолжение стольких годов. Да, господа, благословим от всего сердца вдохновенных людей, которые, в то время как мы боремся со страданиями, переменами, нуждой и горем жизни, углубляются в свой гений и уносятся им в те высшие сферы, откуда они посылают нам песни мира и утешения. Они не только проливают на утомленный дух освежающую росу, но служат посредниками между нациями. Интересы разделяют народы; общая любовь к гению соединяет их. Пророческие мелодии возвещают победу гуманности… Будем радоваться, что здесь позволено сказать такое слово, что этот сын Германии так долго восхищал своими могучими звуками великую Францию».

7 мая тело Мейербера было отправлено с экстренным поездом в Берлин, куда оно прибыло через два дня. Похороны его в Берлине были совершены также с большой пышностью, в присутствии членов королевской фамилии, посольств всех стран, депутаций от театров и других учреждений, многочисленных ученых, художников и литераторов.

Вскоре после смерти композитора организовали представление в память об усопшем, по окончании которого в живых картинах прошли главные герои и героини всех его опер. Посреди сцены возвышался бюст Мейербера, увенчанный лаврами. Во многих других городах чествовалась его память различными торжествами; в Париже и Берлине воздвигались его бюсты, многие улицы назвали его именем; смерть заставила замолчать его врагов, и все нации с одинаковым сочувствием отнеслись к этой горестной утрате.

Мейербер оставил после себя завещание, в котором выразилась его гуманная и просвещенная личность. Он завещал проценты от суммы в 10 тысяч талеров на путешествия молодых композиторов по Италии и Германии; 10 тысяч франков обществу любителей драматического искусства в Париже; 10 тысяч франков парижскому музыкальному обществу; по 1000, 500 и 300 франков разным больницам и благотворительным учреждениям; остальные суммы распределил между членами своей семьи.

Мейерберу не суждено было дожить до желанной минуты первого представления «Африканки». В своем завещании он поручает ее попечениям Фетиса, директора Брюссельской консерватории, которого просит пересмотреть партии, докончить то, что было лишь в набросках, выбрать те номера, которые ему кажутся лучшими; таким образом, эта опера могла появиться перед публикой лишь через год после кончины ее автора. Роскошь постановки была необычайная, что опять дало противникам Мейербера повод к нападкам и обвинениям в его адрес. «Африканка» имела громадный успех не только в Париже, где всякая опера Мейербера вызывала бурю восторгов, но также в Германии и даже в холодном, флегматичном Лондоне, который довольно трудно заставить чем-нибудь восхититься. Представление состоялось летом, и тем не менее театр Ковент-Гарден был переполнен, невзирая на жаркий июльский день. «Событие, ожидаемое с таким жгучим нетерпением всеми любителями музыки, наконец совершилось в субботу вечером в здании театра Ковент-Гарден», – писала одна лондонская газета. «Африканка» шла в первый раз в Англии с громадным и блестящим успехом.

Благодаря бесчисленным поправкам и переделкам либретто Скриба полно многих погрешностей против художественной, исторической и даже географической правды.

Содержание либретто следующее. Васко да Гама, флотский офицер в Португалии, убежден в существовании многих неизвестных Европе стран, доказательство чего он видит в своих двух рабах, Селике и Нелюско, приобретенных им в Африке, но совершенно отличающихся по типу от всех африканских рас. Просьба Васко да Гамы о снаряжении экспедиции отклонена государственным советом, и сам он, по настоянию закосневшего в невежестве великого инквизитора, посажен в тюрьму вместе со своими рабами. Селика, рабыня Васко, бывшая царица какого-то неведомого острова, проникнута страстью к своему господину, но он с младенческих лет привязан к прекрасной Инесе, дочери Диего, которая, получив во время одного из путешествий Васко ложные известия о гибели своего друга, покорилась воле отца и вышла замуж за дона Педро, сохранив прежнюю привязанность к морскому офицеру. Узнав о заключении своего любимца, она испрашивает его освобождения и вместе с мужем спускается в темницу, чтобы обрадовать его счастливой вестью. Присутствие Селики смущает ее; Васко, чтобы успокоить подозрения любимой женщины, дарит ей рабыню вместе с Нелюско, но узнает, к своему отчаянию, что Инеса – жена Педро. Дон Педро же, пользующийся большим доверием короля, завладевает планами и бумагами Васко, получает от короля три корабля и отправляется в новые страны по намеченному его соперником пути. С ним едут Инеса, Селика и Нелюско, страстно любящий последнюю. Он ведет корабли, направляя их с умыслом так, чтобы они погибли вблизи его отчизны. Два корабля уже сделались жертвой океана, но третий корабль хитрый Нелюско ведет к своей стране с намерением погубить его у близлежащего мыса бурь, откуда ему легко спастись вместе с Селикой. Уже они близко от опасного места, буря начинается, Нелюско ликует, как вдруг их настигает корабль под португальским флагом и к ним является Васко. Получив свободу, он продал свое имущество и снарядил корабль в надежде опередить дона Педро. Храбрый моряк видит грозящую им гибель, превозмогает свою ненависть к сопернику и идет предупредить их, но уже поздно – корабль разбивается о мель, индейцы, ворвавшись на палубу, захватывают всех европейцев в плен и узнают с восторгом свою бывшую царицу – Селику. Чтобы спасти Васко, она объявляет его своим супругом, но в то время, как в ее дворце совершается над ними благословение браминов, слуха Васко достигают звуки печальной песни Инесы, обреченной в жертву богам. Он не может подавить в себе волнения охватившей его вновь страсти, Селика замечает это и убеждается еще раз в том, что он ее не любит. Ее великодушная, глубокая натура побеждает желание отомстить коварному, она освобождает Инесу, муж которой убит индейцами, и приказывает Нелюско отвести Васко да Гаму вместе с Инесой на его корабль. Сама же африканка, потеряв со своей любовью все, что привязывало ее к жизни, отправляется на высокий мыс, откуда ей виден корабль, уносящий ее надежды и счастье, вдыхает аромат ядовитого дерева и умирает под сенью его в тот момент, когда пушечный выстрел возвещает отплытие корабля.

Либретто составлено рукой мастера, изобилует драматическими положениями, эффектными сценами, но страдает также немалыми недостатками. Хотя действие и совершается на фоне исторических событий, но они отодвинуты на второй план, главный герой, Васко, изображен не как отважный мореплаватель, а как несчастный любовник, любящий в одном акте Инесу, в другом – Селику и в третьем – опять Инесу. Селика, которая, по словам Ганслика, должна являть собой противоположность европейцам – необузданное дитя природы, великодушную, наивную, страстную африканку, действует, поет и говорит совершенно по-европейски, так что только темный цвет лица и головной убор из разноцветных перьев свидетельствуют о ее происхождении.