Омут

Делеф поднял трубку и прежде, чем передать мне, поговорил с Митрой некоторое время. Они не были близки, только я их и связывала. Хотя оба теперь проживали в Торикине, они ни разу не встретились пообщаться, но в целом относились друг к другу доброжелательно.

Делеф разговаривал совершенно нормальным тоном.

– Мама, – услышала я жизнерадостный голос Митры, когда взяла от Делефа трубку, – Нам сказали, что летом мы отправимся в настоящую экспедицию!

Мы проболтали с ней минут двадцать. О почте, оставшейся в ящике, в этот день я так и не вспомнила.

***

За последующие пять дней Делеф сократил количество принимаемых в день таблеток до трех. То есть так он сказал мне. Я надеялась, что ему стало лучше, но не могла отделаться от сомнений.

Прежде он умел передвигаться по дому совершенно бесшумно, ни одна рассохшаяся половица не скрипнет («Ты как призрак, Делеф, а не человек», – говорила я ему). С травмированной ногой он, конечно, утратил эту способность. По тихому постукиванию его трости я могла понять, в какой из комнат он бродит сейчас. Обычно он проводил время в библиотеке. Нашел почти все наши детские книжки. Мы ходили в мою оранжерею. Делеф помогал мне с цветами (он знал название каждого из них, не потому, что его интересовали цветы, а потому что они были столь важны для меня), и сам среди них казался хрупким и уязвимым, как цветок.

Иногда мне казалось, что мы вернулись в прошлое, когда ничто не разделяло нас. Не в прозрачные, как просвеченные солнцем лепестки, времена, когда наши родители еще были живы, а в год после их внезапной смерти.

Я до сих пор отчетливо помню вечер, закончившийся нашим сиротством. Папа и мама, по обыкновению, пошли прогуляться перед сном. К десяти они должны были вернуться, но задерживались. Мне было тогда двадцать, а Делефу пятнадцать. Мы сидели на подоконнике, смотрели в окно (темнота была темно-фиолетовая, на небе черными полосами виднелись облака) и ждали, а родители не возвращались. В час ночи мы взяли папин фонарь и пошли искать их. Безуспешно. Делеф заплакал – это был последний раз, когда я видела его слезы. Ему было очень стыдно, ведь он мнил себя взрослым, но мы оба уже понимали к тому моменту, что случилось что-то очень плохое. Я не знала, что нам делать, поэтому позвонила друзьям родителей, вытащив их из постели. Они приехали и, в свою очередь, вызвали полицию.

Папа и мама были обнаружены утром. Далеко от их обычного маршрута. Что увело их с привычного пути? Они спокойно лежали на траве, рядышком. Их глаза были открыты, в них – ни боли, ни страха. При вскрытии обнаружились повреждения внутренних органов, что могло бы следствием тупой травмы, но ничто больше не указывало на насильственную смерть. Полиции не удалось выяснить обстоятельства произошедшего, и со временем я смирилась с мыслью, что, видимо, никогда не получу ответов. Делефу же не давала покоя тайна гибели родителей, она терзала и жгла его изнутри еще много лет. Он немного успокоился, только когда сам обзавелся тайной – его засекреченной работой.

Когда мы – скорбная уполовиненная семья – остались вдвоем с Делефом, дом начал казаться нам больше, чем прежде. Я до сих пор помню эту особенную гулкость комнат, и нас, маленьких и притихших в ней. Не будь трагедии, сомневаюсь, что мы с братом стали бы так же близки, но общие печаль, потеря и тревога связали нас накрепко. К тому же, лишившись родителей, люди оказываются перед необходимостью резко повзрослеть и отныне отвечать сами за себя. Я, как старшая сестра, стала для Делефа последним тонким заграждением от враждебного внешнего мира, требовавшего от него решительности и смелости, на которые в тот момент у него не находилось сил.

Никто не любит меня больше Делефа, даже Митра, и дело не в том, что наши с ней отношения недостаточно близкие – но Митра кроме меня любит своего отца, своих друзей и своего мальчика. Делеф… иногда я чувствую эгоистичную гордость, и все же… мне бы хотелось, чтобы он любил хоть кого-то еще.

Ощущение близости к Делефу и робкий мир в моей душе были разрушены вечером среды, когда Делеф спустился на кухню, взвинченный и мрачный. Я испугалась, что опять у него все пошло наперекосяк и быстро спросила:

– В чем дело, Делеф?

– Она что, совсем исчезла? – спросил Делеф, – Я не могу найти ее. Книгу. Там на обложке нарисована синяя лошадь.

Я рассмеялась.

– Сам ты синяя лошадь, Делеф.

– Я сказал что-то смешное? – удивился он.

И тут я заметила, что его глаза черны, как ночные озера.

***

В то финальное утро я увидела Делефа уже одетым, стоящим у распахнутой двери с висящим за ней зыбким белым туманом.

– Куда ты? – спросила я.

– Прогуляться, – безмятежно ответил Делеф.

– Дождь собирается, – возможно, его ранняя прогулка и удивила меня, но мне требовалось его отсутствие. Я собиралась кое-что проверить.

Делеф вышел на крыльцо и скептически посмотрел в закрытое тучами небо.

– Я успею вернуться до начала. Дождливое лето, дождливая осень, – рассеянно пробормотал он и, сунув руки в карманы брюк, ссутулился.

– Ты же любишь дожди.

«Уходи, – думала я, – Дай мне возможность проверить, действительно ли тебе лучше».

– Да, – равнодушно согласился Делеф, – Мне нравится дождь.

Хромая и опираясь на трость, он пошел прочь по посыпанной красноватым песком дорожке.

Позже я пожалела, что наши последние слова друг другу были столь пусты. В пижаме я стояла возле дверного проема и смотрела брату вслед. Опасные мысли звучали в моей голове: бессмысленно останавливать его, как бы мне этого ни хотелось. Если ему стало лучше, он вернется. Если его внешнее улучшение было лишь внешним, он уйдет не сегодня, так завтра. Я не смогу сберечь его.

Мой брат был из тех людей, которые, не умея плавать, никогда не предпримут попытки научиться. А я всегда была для него старшей сестрой. Я слишком опекала его, как прежде наши родители. Но в этот раз я позволила ему решать самому.

Я поднялась в комнату Делефа и вытащила из-под кровати его чемодан. Копаться в вещах в отсутствие владельца несомненно непорядочный поступок, но Делеф никогда не был искренен со мной, и я чувствовала, что заслужила реванша. Чемодан оказался пуст. Конечно, Делеф уже давно разложил свои вещи в шкафу, как я не подумала об этом сразу.

Я принялась обшаривать ящики. Знакомый флакон из коричневого стекла лежал в самом нижнем, поверх стопки маек. Он был почти пуст. Мне казалось, что на гладком стекле еще сохранилось тепло пальцев Делефа. Я заплакала. Три таблетки, Делеф? Прошлый раз флакон был практически полон. Сейчас в нем осталось не больше десятка таблеток. Громко всхлипывая, я перевернула весь ящик и нашла еще два початых флакона. Пряча, Делеф запихнул их в носки.

***

Я все-таки побежала за ним. Но его уже не было на берегу омута. На этот раз я не успела. Вновь сойдясь, опавшие листья закрывали воду.

Идя обратно, я сильно замерзла, так как, выбегая из дома, только накинула плащ поверх пижамы. А на ногах у меня домашние шлепанцы, обнаружила я с удивлением. Должно быть, я выглядела как беглая пациентка психиатрической клиники, но это было последнее, что меня волновало.

Я взяла книжку для записи телефонных номеров. Почти все ее страницы были заполнены, но мне не были нужны номера, написанные карандашом. Я набрала один из напечатанных красной типографской краской на первой странице.

– Да, – произнес прохладный официальный голос.

– Мой брат совершил самоубийство, – сказала я в трубку таким ровным голосом, как будто уже давно знала, что этот день настанет и была, в некоторой степени, готова. Затем я продиктовала свой адрес.

Мне задавали вопросы, но не слишком много. Я отдала им три флакона с таблетками. На этикетках флаконов стоял штамп аптеки, и я мстительно подумала, как засыплется теперь тот, через кого Делеф достал эту дрянь.

Его тело не смогли отыскать, до самой темноты провозившись у проклятого омута, оказавшегося глубоким, как бездна. И Делеф был там, на самом дне, куда его утащили подводные потоки.

Так завершилась история моего брата.

Я вспомнила о «Розовой оранжерее» и о письме только тогда, когда почтальон, не сумевший впихнуть в переполненный почтовый ящик очередную ежедневную газету, положил ее на коврик перед дверью. Опустошая ящик, я извлекла записную книжку и, узнав мелкий угловатый почерк Делефа, прижала ее к груди. На секунду меня ослепило видение черной воды, глянцевито поблескивающей, как нефть.

2. Делеф

(Первые двадцать – тридцать страниц записной книжки вырваны).

…что смогу продолжать это долго.

Как я устал от боли. Обезболивающие не снимают ее полностью, лишь снижают интенсивность. Но ее постоянство вкупе с ощущением, что никуда мне от нее не деться – это самое худшее. Неужели когда-нибудь закончится? Проще умереть, чем поверить.

Жара доконала. Такая сильная – это дикость для Ровенны. После короткого дождя с земли пар.

Ненавижу.