Наташин дневник

Того же числа. Поздний вечер

Сейчас уже поздний вечер. Все сделано. Все уложено. Со всеми простилась. Еще раз бегала, уже под вечер, на кладбище. Целовала белый дедушкин крест на могиле. Дедушка, родненький, миленький, благослови ты из-под сырой земли свою Наташу!

И к Кулькиным зашла на минуточку. Простилась с Иваном Сергеевичем и его семьей, еще раз их поблагодарила.

Сейчас сижу и спешно дописываю в ожидании Петра Сидоровича, который обещал заехать за мной, чтобы вместе с Домной Степановной отвезти меня на вокзал.

Из девочек никто провожать меня не придет. Даже Соня Измайлович не сможет прийти, потому что поезд отходит от нас позже двенадцати часов ночи. Куда уж тут!

Вот стукнула дверь. Это он, наверное. И шаги Домны Степановны слышу.

Надо скорее спрятать в корзинку дневник. Прощай, дорогая тетрадка, на неопределенное время!

28 сентября. Утром. В вагоне

Вот уж воистину правду говорит русская пословица: «Человек предполагает, а Бог располагает». Думала я, уезжая из дому, что не скоро дотронусь до своей тетрадки, что в дороге за хлопотами нельзя будет писать, а вышло иначе.

Такой досадный, печальный случай, что нельзя не записать в дневник! Да, не думала я вовсе, что с первых же моих самостоятельных шагов судьба будет так меня учить. И поделом тебе, Наташа, не будь наивной дурочкой!

Но расскажу все по порядку, благо писать можно, карандаш под рукой есть и в вагоне не очень трясет.

Проводили меня Домна Степановна с Петром Сидоровичем до самого моего места в поезде, – в третьем классе оно было, в дамском отделении, – и по-родственному расцеловались со мной, наговорили разных добрых пожеланий. Домна Степановна пирога для меня припасла, яиц вкрутую сварила и положила два яблока в мешочек. А Петр Сидорович наших здешних леденцов и пряников мне в гостинец принес. Я очень благодарила обоих дедушкиных друзей за внимание.

Домна Степановна плакала.

– Господь вас храни, Наташенька! Когда приедете на могилку к дедушке, непременно прямо ко мне. У меня и остановитесь, как дома. А мне вас с вашим дедушкой вовеки не забыть. Где мне других таких душевных жильцов сыскать! Ведь, почитай, как родные были!

Тут она неожиданно обхватила мою шею, прижала мою голову к груди и запричитала:

– Сиротка ты моя болезная! Как ты одна-одинешенька жить будешь?.. Дай хоть я тебя, вместо матери, благословлю…

И перекрестила меня несколько раз подряд, ахая и плача.

Едва успела я после с Петром Сидоровичем проститься и поблагодарить его за все заботы обо мне, как поезд тронулся. Они на платформу на ходу уже выскочили. Потом еще долго бежали за поездом, платками махали и кричали что-то, чего за двойными рамами было не расслышать.

Отошла я от окошка, подошла к своей лавке, а с соседней голова чья-то приподымается:

– Что, с бабушкой и дедушкой прощались, видно?

Это была какая-то незнакомая женщина.

– Нет, – отвечаю, – они мне чужие, но как родные обо мне заботятся.

Отвечаю и пристально разглядываю незнакомку. Маленькая она, плотная и одета во все черное, как монашка. Смотрит на меня так, точно несколько лет со мной знакома, а глаза у нее так и бегают. На губах улыбка – такая ласковая, приятная. Да и лицо как будто симпатичное. Только глаза ее не очень мне понравились: уж чересчур быстрые, пристальные.

Как услышала она, что Домна Степановна и Петр Сидорович чужие мне люди, так вся и всполошилась:

– Вот уж верно, что иной раз чужие получше других кровных будут. И заботы больше, и сердечности. А вы, барышня, далеко ли едете и почему одна-одинешенька, такая молоденькая?

Я все незнакомке и объяснила: еду в столицу, в чужих людях жить, поступать в учение, «в девочки» в знакомую дамскую мастерскую, и что пока жив был дедушка, у него жила, в гимназии училась, а теперь учиться нельзя больше, потому что платить за учение некому.

Посмотрела она на меня удивленно и сказала:

– Как же платить некому? А одеты вы так хорошо, совсем как барышня с достатками…

– Нет, я не с достатками, а одета так потому, что любил меня дедушка и старался, чтобы я от прочих гимназисток ничем не отличалась. А денег у меня, кроме пятидесяти рублей, что выручено от продажи нашей обстановки, ничего нет.

– Ах, ах, моя бедняжечка! – всплеснула руками женщина. – Вы такая молоденькая, а уже с горем злосчастным знаетесь! Жаль мне вас сердечно, милая барышня, так жаль, что и сказать не могу. Вы очень похожи на дочку мою покойную, на Сашеньку, та такой же красавицей была.

– Ну, какая же я красавица…

– А то нет, скажете? Посмотрите на себя в зеркало.

Неловко мне было слушать ее речи. Ни когда мне никто подобного не говорил. Стала я свою соседку разубеждать, и разговорились мы с ней незаметно.

Она мне обещала свой адрес дать, приглашала как-нибудь в праздник прийти к ней, кофейку попить. И все, между прочим, беспокоилась в разговоре насчет железнодорожного воровства.

– Сколько их, этих вагонных жуликов в наше время развелось, не приведи Господи! – вздыхала она. – Так и читаешь в газетах: там обокрали да тут обворовали в вагоне того да этого. Еще что придумали лиходеи-воры бесчестные: усыпят сначала да и вытащат из карманов все, что понравится!

– Так зачем же в карманы ценное класть? – удивилась я.

– А то куда же, как не в карманы?

– Да вот я, например, деньги на груди везу, через шею повесила на шнурке мешочек, а в нем деньги.

Она так и привскочила:

– Да что вы, деточка! Да нешто можно это? Так еще опаснее везти.

– Да как же так? Что же делать? – растерялась я.

Но спутница сразу надоумила меня, что делать.

– Вы, – говорит, – барышня моя милая, снимите вашу денежную хранильницу с шейки и мне передайте. А я ваше добро вместе с моим сберегу. Вы-то устали, вам выспаться надо, а я-то уж от Москвы отоспаться успела и больше ни за что не усну до утра. Да вы не беспокойтесь, золотко мое, спите с Богом!

Послушалась я ее, сняла мешочек с шеи и передала ей. Она его вместе со своим кошельком за чулок спрятала. А я закуталась в свой старенький байковый платок да так и заснула, подсунув под голову маленькую подушечку-думку, подаренную мне на прощание Соней Измайлович.

Сладко спалось мне под равномерный стук колес, даже не слышала, как останавливался поезд на станциях, как суетились кондукторы, как снова трогались вагоны, как приходили и уходили пассажиры.

Проснулась наконец, открыла глаза, гляжу: совсем уже светло, пассажирки, которые в одном отделении со мной ехали, давно поднялись и привели себя в порядок. Кое-кто уже чай пьет за откидными столиками-полочками под окошком. Взглянула я на скамейку, где лежала моя соседка, и рот разинула от удивления. На ее месте двое маленьких ребят сладко похрапывают, а на краешке скамейки сидит молодая дама и читает газету.

– А где же вчерашняя моя спутница? – вырвалось у меня.

– Какая спутница? – вскинула на меня удивленные глаза дама.

– Да та, что на монашку похожа… В черном платье, полная, пожилая…

– Ах, вы про эту. Она еще в Бологом сошла. Мы на ее место и сели.