Ленин без грима

В реальных училищах больше времени уделялось естественно-научным предметам. Но классическое образование нацелено было на постижение языков, на знание гуманитарных наук. Это позволяло сформировать мировоззрение молодых, дать возможность ощутить себя европейцами, дать в руки ключ к первоисточникам новейшей научной литературы, которая выходила главным образом на немецком и французском языках. Гимназическое образование позволяло каждому в 17 лет, при желании, заводить деловые отношения с иностранцами без переводчиков, основывать совместные предприятия, ездить за границу, не испытывая трудности в общении, постижении информации по любым наукам, промыслам и ремеслам.

Замечательная национальная гимназическая система народного образования была разрушена, когда к власти пришел воспитанник симбирской гимназии Владимир Ульянов. Вкупе с супругой, занявшейся делами «народного просвещения», они с соратниками раз и навсегда покончили с латынью, греческим, древними языками в школе, свели к минимуму изучение современных европейских языков. И мы получили то, что имеем сегодня. Заканчивая Московский университет, даже филологический факультет, никто не знал того, что знал когда-то каждый российский гимназист!

…После Швейцарии – Берлин, снова знакомства, встречи, сочинение статей, походы в театр, библиотеку… Из Москвы приходит письмо о том, что подыскивается новая квартира после дачного сезона…

Русские люди, оказавшись за границей в те времена, не устремлялись по магазинам и лавкам в надежде купить нечто дефицитное или модное, не глазели на витрины, как на музейные стенды. Любой заморский товар продавался в Москве и других городах по тем же примерно ценам, что в Берлине и Париже: рубль служил валютой конвертируемой, устойчивой, уважаемой.

Что же покупал Владимир Ульянов за границей? Книги, которых не находил в России. Купил особый чемодан – с двойным дном, пользовавшийся повышенным спросом у русских. Для перевозки не контрабандных товаров, а нелегальной литературы, которую десятилетиями ввозили в империю из Европы, где свободно печатались журналы и газеты либеральных и революционных партий.

На российской таможне при досмотре бдительные стражи хотя и переворачивали новый чемодан господина Ульянова, но не заметили двойного дна и всего, что в нем перевозилось через кордон. А от того, чтобы не воспользоваться таким хитрым чемоданом, Владимир Ильич, хотя и опасался разоблачения, не удержался.

Когда досмотр благополучно закончился, путешественник с радостью устремился в Москву, в семью, которая проживала в Мансуровском переулке, на Остоженке, и на подмосковной даче в Бутове, известном сейчас кварталами многоэтажных домов-коробок.

Да, Владимиру Ульянову удалось обмануть таможенников и жандармов, что радовало его, как ребенка. В те дни, свидетельствует Анна Ильинична, «он много рассказывал о своей поездке и беседах, был особенно довольный, оживленный, я бы сказала, сияющий. Последнее происходило, главным образом, от удачи на границе с провозом нелегальной литературы».

Из Москвы ездил Владимир Ильич в Бутово, на дачу, где за Анной Ильиничной велся «негласный надзор». Вместе с ее мужем, Марком Елизаровым, совершил поездку в Орехово-Зуево, в подмосковный город, где господствовала Морозовская мануфактура, прославившаяся мощной стачкой текстильщиков. Хотелось посмотреть фабричный город, крепость пролетариата в будущей революционной войне.

«Чрезвычайно оригинальны эти места, часто встречаемые в Центральном промышленном районе: чисто фабричный городок с десятками тысяч жителей, только и живущий фабрикой. Фабричная администрация – единственное начальство. Управляет городом фабричная контора. Раскол народа на рабочих и буржуа – самый резкий. Рабочие настроены поэтому довольно оппозиционно, но после бывшего там погрома осталось так мало публики, и вся на примете до того, что сношения очень трудны. Впрочем, литературу сумеем доставить», – писал Владимир Ульянов в Цюрих руководству группы «Освобождение труда».

Пока молодой революционер четыре месяца путешествовал по Европе, родная полиция не дремала и «замела» многих московских марксистов.

«Был в Москве, – писал в те дни Петербуржец. – Никого не видал… Там были громадные погромы, но кажется, остался кое-кто, и работа не прекращается».

Пока над Петербуржцем темные тучи проносятся мимо, он на свободе. Ему улыбается счастье. На таможне, где пересекалась граница, а находилась она в Вержблове, все обошлось. Начальник пограничного отделения донес в департамент полиции, что при самом тщательном досмотре багажа ничего предосудительного в нем не обнаружено.

Но гулять на свободе оставались считаные дни. Петербургская полиция оказалась более бдительной, чем на границе таможня.

Под псевдонимом Ильин

Заканчивался год 1895-й.

Это значит, Владимир Ильич Ульянов прожил четверть века. Его сверстники по симбирской гимназии, Казанскому и Петербургскому университетам служили, произносили речи в судах, делали карьеру на государственной и частной службе, заводили собственное дело.

Помощник присяжного поверенного Ульянов шел к цели жизни иным путем. Под именем Николая Петровича появлялся в разных концах Петербурга в квартирах, где его поджидали несколько рабочих – слушателей кружков. И часами вел пропаганду марксизма.

«Революция, – говорил лектор одному из единомышленников, вернувшись из-за границы, – предполагает участие масс. Но ее делает меньшинство». Его назовут «профессиональным революционером», чье занятие – исключительно дела партийные, конспиративные. Такую жизнь Николай Петрович вел до первого ареста. «Революция – не игра в бирюльки», – говорил он студенту Михаилу Сильвину, слушателю кружка, а другому – рабочему, слушателю кружка Владимиру Князеву посоветовал не увлекаться развлечениями: «Я слышал, что вы любите ходить на танцы, но это бросьте – надо работать вовсю».

Что касается собственных заработков, то признавался другому слушателю кружка, что работы, в сущности, никакой нет, за год, если не считать обязательных выступлений в суде, не заработал даже столько, сколько стоит помощнику присяжного поверенного выборка документов.

На какие деньги при таком отношении к службе жил помощник присяжного поверенного Ульянов, мы знаем. Но где брались средства на печать монографии на гектографах, бумагу, где нашлись деньги на листовки, издание газеты, которую было подготовили в Петербурге молодые марксисты?

– Надо обязать членов партии вносить членские взносы, устраивать лотереи и пользоваться всеми возможными источниками для добывания денежных средств, – поучал Николай Петрович портового рабочего Владимира Князева, которому помогал как адвокат отсудить наследство покойной бабушки.

Известно, что во время забастовки на фабрике Торнтона в Питере Ленин вместе с товарищем посетил рабочего Меркулова и вручил ему 40 рублей для передачи семьям арестованных. Откуда они появились у питерских марксистов, ведь не из гонораров за непроизносимые адвокатские речи, не из переводов матери Марии Александровны? Очевидно, кто-то из состоятельных студентов – слушателей кружков дал из своих личных средств.

Тогда, в 1895-м, до «всех возможных источников добывания денежных средств» дело не дошло. В тот момент, когда питерские марксисты, объединившись в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», вот-вот собирались выпустить первый номер газеты под названием «Рабочее дело», столичная полиция решает: пора эту «песню прекратить». И производит аресты. В ночь с 8 на 9 декабря Владимир Ульянов вместе с товарищами по «Союзу борьбы» взят под стражу и стал жильцом камеры № 193 дома предварительного заключения.

Тюремную камеру заключенный превращает в кабинет, пишет «Проект программы социал-демократической партии», заказывает книги в тюремной библиотеке. С их помощью, отмечая буквы точками и штрихами, устанавливает связь с соседями. Занимается гимнастикой, пишет письма. Наконец приступает к большой работе – «Развитие капитализма в России». Поэтому просит родных прислать ему нужные книги. Просит купить чемодан, похожий на тот, привезенный из-за границы, но без двойного дна, опасаясь, что полиция вернется к давнему эпизоду задним числом и улучит его в транспортировке нелегальной литературы.

Родные бросаются на помощь. В Питер приезжают мать, сестры Анна Ильинична, Мария Ильинична. «Мать приготовляла и приносила ему три раза в неделю передачи, – пишет Анна Ильинична, – руководствуясь предписанной специалистом диеты, кроме того, он имел платный обед и молоко». Молоком исписывал страницы тюремных книг, затем текст прочитывался, перепечатывался на воле. Чтобы писать молоком, Владимир Ильич делал чернильницы из хлеба. Когда надзиратель усиливал наблюдение – он их съедал, отправляя в рот за день несколько таких чернильниц, о чем со смехом рассказывал родным на свиданиях.

Книги, свежие журналы находились под рукой, в камере. Передачи, свидания разрешались все время, еда приносилась домашняя. «Свою минеральную воду я получаю и здесь, мне приносят ее из аптеки в тот же день», – писал заключенный вскоре после ареста. Когда спустя год неторопливое казенное следствие по делу «Союза борьбы» закончилось, то безо всякого суда (вот он, произвол царизма!) было объявлено решение о высылке Владимира Ульянова на три года в Восточную Сибирь. Владимир Ильич не без сожаления воскликнул, обращаясь к Анне Ильиничне:

– Рано, я не успел еще материалы собрать.

Другая сестра, Мария Ильинична, свидетельствует:

«И как это ни странно может показаться, хорошо в смысле его желудочной болезни повлияло на него и заключение в доме предварительного заключения, где он пробыл более года. Правильный образ жизни и сравнительно удовлетворительное питание (за все время своего сидения он все время получал передачи из дома) оказали и здесь хорошее влияние на его здоровье. Конечно, недостаток воздуха и прогулок сказался на нем – он сильно побледнел и пожелтел, но желудочная болезнь давала меньше себя знать, чем на воле».

Такая была царская карательная система до первой русской революции, до «Манифеста» о свободах. Ну а какую систему в тюрьмах и следственных изоляторах установила «рабоче-крестьянская власть», когда ее возглавил бывший узник камеры № 193, каждый хорошо знает.

В ссылку Ульянов получил разрешение ехать без конвоя, своим ходом, свободно по железной дороге. По пути из Питера остановился на несколько дней в феврале 1897 года в Москве, где все еще жила семья Ульяновых. На сей раз она квартировала в районе Арбата, на Собачьей площадке, в деревянном старинном особняке. То был пятый из известных краеведов московский адрес Ульяновых за три с половиной года пребывания в городе.

Арбатскую квартиру никто из Ульяновых не описал. По всей вероятности, она была такая, как обычно. С отдельными комнатами для каждого члена семьи, общей столовой, с роялем, следовавший за Марией Александровной повсюду, куда бы она ни переезжала. Со столом, покрытым белоснежной крахмальной скатертью. «Помню простую обстановку квартиры Ульяновых, просторную столовую, где стоял рояль и большой стол, покрытый белой скатертью»… Это описание очевидца относится к квартире в Самаре, но такой интерьер формировался постоянно везде, где селилась большая, дружная семья.

Простота с роялем обеспечивалась стабильно много лет, хотя помощи от старшего сына матери ждать не приходилось. Да никто в ней не нуждался. Наоборот, каждый член семьи Ульяновых стремился оказать всегда помощь дорогому и необыкновенному Владимиру, не считаясь со временем, издержками на покупку дорогих книг, диетической еды, чемодана с двойным дном и тому подобных вещей.

Что касается довольно частых переездов с квартиры на квартиру, то это была в принципе обычная практика московской жизни для многих состоятельных людей, когда они предпочитали арендовать жилье, не покупая собственные дома. Так поступала мать Александра Пушкина, менявшая квартиры по нескольку раз в год. Так делала семья писателя Аксакова, когда возвращалась осенью из собственной усадьбы в Абрамцеве зимовать в Первопрестольную. Так, мы видим, практиковали Ульяновы, выбирая, что удобнее и лучше…

Спустя три года после окончания ссылки, отдохнувший от суеты столичной жизни, надышавшийся свежим воздухом, накатавшийся на коньках и на лыжах, наохотившийся в тайге, наевшийся свежайшего мяса, сибирских пирожков, молодой революционер с женой вернулся из неволи в Москву. С вокзала отправился домой, не на Арбат, Собачью площадку, а в другой район Москвы. О чем речь впереди…

К слову сказать, о существовании телятины как товара я узнал, когда на закате СССР писал книгу, не из опустевших в результате «перестройки» витрин московских магазинов, а из чтения воспоминаний Надежды Константиновны о пребывании в ссылке, в Шушенском. Эти мемуары поразили мое воображение. Надежда Константиновна, когда писала после смерти Ильича мемуары, не предполагала, что вместо обещанного коммунизма настанет время, когда жизнь осужденных в царской ссылке будет казаться пребыванием в санатории за казенный счет.

Процитирую эпизод, где рассказывается, как Владимир Ильич занимался для души адвокатской практикой, не имея на то права как ссыльный, давал юридические советы местным крестьянам и узнавал разные житейские истории, изучая практическим образом экономическую сторону жизни сибирского села.

«Раз бык какого-то богатея забодал корову маломощной бабы (как видите, даже в мельчайшем бытовом эпизоде не покидает мемуаристку, Надежду Константиновну, классовый подход. – Л.К.). Волостной суд приговорил владельца быка заплатить бабе десять рублей. Баба опротестовала решение и потребовала „копию“ с дела.

– Что тебе, копию с белой коровы, что ли? – посмеялся над ней заседатель. Разгневанная баба побежала жаловаться Владимиру Ильичу. Часто достаточно было угрозы обижаемого, что он пожалуется Ульянову, чтобы обидчик уступил».

Теперь, когда мы получили некоторое представление, какую роль играл в жизни ссыльного некий «заседатель», вершивший волостной суд, приведу другой эпизод, где этот же человек выступает не как юридическое лицо, а как эксплуататор по отношению к ссыльному.

Итак, цитирую.

«Заседатель – местный зажиточный крестьянин – больше заботился о том, чтобы сбыть нам телятину, чем о том, чтобы „его“ ссыльные не сбежали. Дешевизна в этом Шушенском была поразительная. Например, Владимир Ильич за свое „жалованье“ – восьмирублевое пособие – имел чистую комнату, кормежку, стирку и чинку – и то считалось, что дорого платит. Правда, обед и ужин был простоват – одну неделю для Владимира Ильича забивали барана, которым кормили его изо дня в день, пока всего не съест; как съест – покупали на неделю мяса, работница во дворе в корыте, где корм скоту заготовляли, рубила купленное мясо на котлеты для Владимира Ильича, тоже на целую неделю. Но молока и шанег было вдоволь и для Владимира Ильича, и для его собаки, прекрасного гордона Женьки, которую он выучил и поноску носить, и стойку делать, и всякой другой собачьей науке. Так как у Зыряновых (хозяева избы, в которой жил ссыльный. – Л.К.) мужики часто напивались пьяными, да и семейным образом жить там было во многих отношениях неудобно, мы перебрались вскоре на другую квартиру – полдома с огородом наняли за четыре рубля. Зажили семейно…

Летом некого было найти в помощь по хозяйству. И мы с мамой воевали с русской печкой. Вначале случалось, что я опрокидывала ухватом суп с клецками, которые рассыпались по исподу. Потом привыкла. В огороде выросла у нас всякая всячина – огурцы, морковь, свекла, тыква: очень я гордилась своим огородом. Устроили мы во дворе сад – съездили мы с Ильичом в лес, хмелю привезли, сад соорудили. В октябре появилась помощница, тринадцатилетняя Паша, худущая, с острыми локтями, живо прибравшая к рукам все хозяйство».

Так вот, припеваючи («Владимир Ильич, очень охотно и много певший в Сибири…» – это тоже из воспоминаний Крупской), жили ссыльные там, где днем с огнем в 1990 году не найти было ни по дешевке, ни за большие деньги всего того, что так хорошо описала Надежда Константиновна. Ее слова дополняет интерьер дома в Шушенском, где находится один из музеев Ленина. Квартиру нашего будущего вождя в сибирском доме вдовы Петровой видели многие экскурсанты.

…По стенам комнаты, где поселились молодые, стоят кровати, книжный шкаф, массивная конторка, стол, стулья, тумбочка, кресло… В такой обстановке, при крепком рубле, позволявшем за копейки покупать телятину, осетрину, за десять рублей корову, заканчивает Ленин монографию «Развитие капитализма в России. Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности». Пишет статьи, где доказывает необходимость построения партии, которая должна во главе рабочего класса разрушить до основания этот самый рынок и построить новое общество без «богатеев», без «маломощных баб», без «заседателей», так плохо надзиравших за ссыльными, норовивших сбыть по дешевке им телятину.

Из мемуаров Крупской и других революционеров создается впечатляющая картина царской ссылки, испытанной тысячами противников самодержавия. Своих политических врагов режим отправлял на жительство в «места не столь отдаленные» нередко без охраны, за казенный счет. Получал каждый по 8 рублей жалованья в месяц. Никто не принуждал отрабатывать эти приличные деньги на лесоповале, «химии», в рудниках и так далее. За восемь рублей ссыльные могли снимать нормальное жилье и питаться так, как не снилось свободным гражданам, семьдесят лет пытавшимся претворить в жизнь заветы Ильича. А именно: регулярно, каждый день, потреблять телятину, объедаться клецками, бараньими котлетами, шаньгами и прочими блюдами, дополняя мясо, рыбу овощами из собственного огорода, нанимая прислугу в помощь жене.

Никаких при этом зон, лагерей, колючей проволоки, собак, вертухаев, сексотов, шмонов и прочих карательных изобретений и прелестей, никаких!

Как так вышло, что блестяще образованный юрист, пройдя ссыльные университеты, и его соратники, интеллектуалы, испытавшие царскую ссылку, создали невиданный в истории по жестокости «Архипелаг ГУЛАГ»? Загадка века, не иначе. Человек, который в Шушенском по вечерам «обычно читал книжки по философии – Гегеля, Канта, французских материалистов, а когда очень устанет – Пушкина, Лермонтова, Некрасова», стало быть, философски образованный, напряженно постоянно думающий о всеобщем благе, законах развития природы и общества, воспитанный на шедеврах русской (лучшей в мире) литературы, именно он – автор 58-й чудовищной статьи советского Уголовного кодекса. Именно Владимир Ильич – творец «расстрельных» статей, требовавший ужесточения наказаний за инакомыслие, организатор первых в истории России XX века концлагерей для сограждан.

Сомневающихся в моих словах – отсылаю к 45-му тому Полного собрания сочинений В.И. Ленина, где напечатаны «совершенно секретные» письма «т. Курскому», появившиеся в том последнем году жизни, когда еще он мог водить пером по бумаге, незадолго до паралича. Этот т. Курский, сам впоследствии расстрелянный, возглавлял Наркомат юстиции. Вот ему-то умиравший велел к шести статьям Уголовного кодекса РСФСР, предусматривавшим за политическую деятельность высшую меру наказания, то есть расстрел, с 58-й по 63-ю статьи, прибавить еще пять, с 64-й по 69-ю, завещав «расширить применение расстрела… По всем видам деятельности меньшевиков, с-р (то есть социал-революционеров. – Л.К.) и т. п.». Значит, убивать тех партийцев, с кем отбывал срок в сибирской ссылке… В письмах к т. Курскому Ленин предстает в полный рост – безо всякого грима биографов. Карателем.