Цена победы. Российские школьники о войне. Сборник работ победителей V и VI Всероссийских конкурсов исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – ХХ век»

Война оставила следы в разных местах и регионах, и сейчас, спустя многие десятилетия, чрезвычайно интересно посмотреть на это глазами нынешних подростков.

В местах, бывших зоной оккупации, это история столкновения с врагом, это судьбы угнанных в Германию остарбайтеров и, конечно, партизанское движение. Кстати, как выясняют наши конкурсанты, очевидцы помнят не только немцев-оккупантов, но и венгров, румын и итальянцев.

История партизанского движения чрезвычайно мифологизирована, архивы до сих пор фактически закрыты, но память-то остается. Она весьма и весьма противоречива и часто также не совпадает с официальной советской картиной.

Теперь я пониманию, почему дедушка с бабушкой не любили вспоминать войну, а только плакали… Страшно не подчиниться немцам, но страшнее не подчиниться партизанам… Может из-за этого страха вспомнить многие из нас и не видят всей правды… История народного партизанского движения необходима, но подлинная.

А что происходит с памятью о холокосте? Она очень сильно вытеснена. Здесь мы сталкиваемся не просто с молчанием памяти (мы видим, как сегодня буквально уже в последний момент нарушается это молчание и нарушаются табу, связанные с войной). Но история гибели евреев, которая проходила на глазах у многих свидетелей, в рассказах об оккупации фактически отсутствует. Это понятно. Даже роль наблюдателя в данном случае тяжела и неоднозначна, а в послевоенные годы делалось все, чтобы вытеснить память о массовом уничтожении евреев. Конечно, главные места, связанные с холокостом, теперь уже за пределами России, но есть ведь и российский юг: Краснодар, Ростов, Таганрог.

И все-таки особенно в этом году мы увидели попытки приподнять завесу молчания, докопаться до правды и разбудить даже «взрослую» память. Тогда из пассивных, хоть и внимательных слушателей наши конкурсанты превращаются в активных актеров истории. Такие работы, как бы мало их ни было, вселяют надежду.

Уже с самого начала меня затянуло: источник, с которым я начала работать, оказался очень интересным. Больше всего меня поразило отношение одноклассников к тому, что я решила заняться такой работой. Многие говорили, что-то вроде: «Тебе заняться нечем?» или «Кому это надо?». Некоторые ребята просто удивленно раскрывали рот, услышав, о чем я пишу. Но их отговорки не убедили меня бросить все, а, наоборот, усилили уверенность в том, что это кому-то нужно. Это нужно именно им, тем ребятам, которые ничего не знают…

Моя цель – понять, что представлял собой оккупационный режим и как люди выживали в условиях «нового порядка». Я хочу понять, какие отношения были между людьми разных национальностей и почему они складывались именно так.

Конечно, питерские работы главным образом посвящены блокаде, а если о войне пишут подростки из Сибири, с Урала, это фактически история эвакуации (очень сильно изменившей жизнь этих регионов) или тяжелейшего труда – то, что на официальном советском языке называлось подвигом тружеников тыла. А на Дальнем Востоке и в Сибири возникает много рассказов о военнопленных японцах, о которых в Центральной России и не слыхивали. Если работа, например, написана школьниками из Калмыкии или Ингушетии, то в их памяти война – это прежде всего история депортации 44 года. Истории российских немцев – это тоже депортация и трудармия, которая мало чем отличалась от ГУЛАГа. А в Карелии память о войне – это память о финской оккупации, и, как показывают приходящие оттуда работы, эта память не просто жива, она возрождается. В Коми это ГУЛАГ, работающий на победу из последних зэковских сил.

Совершенно закономерно у наших авторов возникает вопрос не только о цене, но и плодах победы, о том, что ждало после войны тех, кто выжил, вернулся, и, самое главное, они видят, как эти люди живут сегодня:

Здоровье я растратила на торфоразработках в 41-м году, на лесоповале – в 42-м году. А в старости, когда меня замучили болезни, власти забыли мой труд. Умирать уже пора, а память мучает меня чувством обиды за голод, холод, непосильный труд. Я ежемесячно получаю пенсию – 2000 рублей, не хватает даже на лекарства.

Мучились как собаки, инее зачет, работала всю жисть, работала за шиши… Потому что были бы мы грамотные, может, чего и было бы. А мы неграмотные. Что дадут, то и дадут. Вот как. И военные годы не пошли, ничего… вот и все. Пенсия? Сто восемьдесят… Тысяча восемьсот тридцать рублей… Ну мне хватит…

Слушая и записывая эти рассказы, школьники понимают, что «в зачет» этим людям и многим из их близких фактически ничего не поставили. Тем непомерней кажется тогда реальная цена победы, в том числе и семейного вклада в нее. Это, безусловно, рождает у наших конкурсантов чувство причастности, заставляет задумываться, прислушиваться и «ставить в зачет».

«В ЗАЛЕ ОЖИДАНИЯ СМЕРТИ»

«Мы находимся в зале ожидания смерти»

Матвеев Курган в 1941–1943 годах

Максим Столбовский, Василий Хруцкий Ростовская область, пос. Матвеев Курган, 10-й класс научный руководитель О. И. Столбовская

Когда учительница истории предложила нам участвовать в конкурсе, мы выбрали тему войны. Но вначале нам казалось, что ничего нового мы не найдем, что наша работа будет похожа на обычный школьный реферат. И все глубже окунаясь в события, происходившие там, где мы живем, мы ощутили свою сопричастность к ним.

Очень мало осталось свидетелей тех страшных лет, которым в годы войны было больше 18 лет. Мы познакомились ближе со стариками, мимо которых проходили раньше, не всегда здороваясь. Мы изучили семейные архивы и расспросили родных, соседей. Работали мы также и в районном архиве. История поселка стала и нашей историей.

Самым трудным оказалось найти свидетелей. Мы столкнулись с тем, что не все очевидцы событий хотят поделиться с нами своими воспоминаниями. Некоторые говорят, что мы и не должны знать всю правду о войне, другие боятся последствий своей откровенности, есть и те, кто просто очень болен, и им не до воспоминаний. Однако многие нас просто ждали. Вернее, ждали тех, кого заинтересует настоящая правда о войне, с кем они могут поделиться. Мы слышали от них: «Почему же вы не пришли раньше?», «Теперь и умереть можно спокойно, я рассказал то, что не давало мне покоя долгие годы», многие из них не скрывали своего волнения и слез. Говорили о том, что мы первые, с кем они беседуют на эту тему.

Мы записали воспоминания 37 человек, живших в Матвееве Кургане и в районе в военные годы[1 - Мы всем им чрезвычайно благодарны за сотрудничество с нами, но особую благодарность выражаем Надежде Ивановне Панченко, Виктору Матвеевичу Моисеенко, Ивану Григорьевичу Столбовскому, Марии Васильевне Волощуковой, Надежде Петровне Саломащенко, Антонине Алексеевне Ниценко.].

НАЧАЛО ВОЙНЫ. СОБЫТИЯ ДО ПРИХОДА НЕМЦЕВ 17 ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА

Матвеев Курган перед войной стал красивым районным центром. Здесь были две школы – средняя и семилетка, кинотеатр, большой элеватор, молокозавод, железнодорожная станция. Некоторые улицы были вымощены каменной брусчаткой. Перед зданием райкома стоял памятник Ленину, в парке была стела погибшим за революцию в Гражданской войне и памятник Сталину. Среди парка был разбит розарий.

Мы представили себе поселок, где жили люди, каждый занимался своим делом, которое прервала война. И мы просили рассказать об этом, чтобы понять, как люди переживали последние мирные часы, как известие о начале войны раскололо их жизнь на две части – довоенную и военную.

Война быстро становилась суровой реальностью. Забрали на войну отцов, братьев, мужей, сразу опустел поселок. Вокзал превратился в особое для поселка место. Отсюда провожают близких на фронт. Вернутся ли они с войны? Увидятся ли с ними их семьи? Из Матвеева Кургана в 1941 году было мобилизовано 311 человек.

Из нашего района стали выселять немцев-колонистов, которых до войны здесь проживало очень много. Выселяли семьями, давали на сборы очень мало времени, почти ничего не разрешали брать с собой, заставляли распустить всю скотину. Надежда Ивановна Панченко, 1927 года рождения, вспоминает: «Очень обидно выселяли ротовских немцев. Со мной в классе училась немка, мы с ней дружили. Мне ее было жалко, но на вокзале, куда я пришла ее проводить, к ней не пустили. Их гнали штыками, на них сильно кричали наши солдаты, стоял плач и крик женщин и детей. Их загоняли в товарные вагоны, крепко закрывали там и не разрешали выглядывать из окошек под крышей». Это было непонятно и страшно, к колонистам здесь хорошо относились, и, даже когда началась война, никто в нашей местности не связывал гитлеровцев со здешними немцами. Депортация такими жестокими средствами, отношение к тем, кого считали своими, как к врагам, заставили усомниться в справедливости властей.

Война приближалась, новую среднюю школу оборудовали под госпиталь. Через поселок с запада, с Украины, гнали скот. Скоро и наши колхозники погнали свои стада на восток. Скот был недокормлен, утомлен, стоял рев, пыль до самого неба. Люди ехали на повозках, шли пешком в эвакуацию.

Дети не пошли учиться, их организовали на работы в помощь фронту. Школьники собирали металлолом, набрали целые кучи возле МТС, их не успели вывезти, и металл лежал там очень долгое время. Младшие школьники собирали урожай, а старших отправили рыть окопы. Все работали очень ответственно, надеялись, что помогают фронту.

Вспоминает Надежда Ивановна Панченко: «Когда немцы наступали, а здесь были еще наши войска, нас выгоняли копать противотанковые рвы. Это было для всех обязательно, хочешь не хочешь, иди. Ходили за восемь километров туда и восемь километров обратно пешком, рыли окопы. Также делали противотанковые кучи – насыпали на противотанковые мины большие кучи земли в шахматном порядке. Я и тогда не понимала, зачем. Немцы не глупые – зачем им ехать на кучи? Так и получилось. Этот участок немцы обошли стороной. Наша тяжелая работа пропала впустую. Нас подхваливали, обещали, что, кто хорошо будет работать, отправят отдыхать в санаторий, но какое там! Очень быстро прорвало фронт, и все обещальщики ушли и бросили нас на немцев». Работа на рытье окопов была опасной. Это был не только тяжелый труд, но и смертельный риск: «Немецкие самолеты летали над нами часто. Пролетит „рама“—самолет-разведчик. Мы все врассыпную, кто в окопы, кто куда, а платки у всех девчат белые, видны далеко. Минут через 5-10 летят самолеты и бомбят». Надежда Ивановна вспоминает, что все очень старались, надеялись, что наши остановят немцев, что дадут им отпор. И когда враги все же захватили родные места, горечь была сильной.

В конце августа фашисты стали бомбить поселок и станцию. Сначала люди не знали, как себя вести при бомбежках. Лидия Николаевна Шаталова, 1937 года рождения, вспоминает: «Когда бомбили, мы сначала не знали, что это, и с братом кричали маме: „Огурчики летят!“ (бомбы), а зарево было на все небо». Евдокия Аврамовна Гребеняк, 1935 года рождения, рассказала, что «при первых бомбежках еще не знали, что делать, почти всегда они были неожиданны. Бомба упала во дворе, а мама в комнате купала сестричку Валю, ей было три года. Выпали стекла в окнах, одно большое упало так, что думали, оно зарежет Валю в корыте. Слава Богу, она осталась жива, только немного поцарапана». Люди искали укрытия в подвалах, рыли щели в садах. (Щель – это яма полметра шириной, а в глубину на рост человека.) Когда был близкий разрыв бомбы, то такое укрытие становилось могилой. Мог им стать и подвал, если было прямое попадание. Самым надежным укрытием во всем поселке оказалась «труба» – переход под железной дорогой на окраине поселка. Мария Васильевна Волощукова, 1928 года рождения, вспоминает: «При налетах мама кричала: „Быстро в трубу!“ Мы бежали туда. В трубе я оказалась чуть ли не снаружи, там уже много набилось людей со станции, гражданских и военных. Кое-как вползла внутрь. Какой-то военный крикнул: „Садись!“, чтобы не убила взрывная волна. Сидим в тишине, а потом рокот мотора, свист… Ждем – в нас попадет, мимо… Кто-то в тишине перед разрывом сказал: „Мы находимся в зале ожидания смерти!“».

После беседы с Марией Васильевной мы пошли в трубу. Мы часто пользовались этим переходом, когда ходили в гости к одноклассникам, живущим за железной дорогой. Теперь мы другими глазами посмотрели на мир из этой трубы. Как страшно жить, нет, не жить, существовать, поминутно ожидая смерти. Этот «зал ожидания смерти» оставил в душе глубокое впечатление. Так нашим землякам пришлось жить не один месяц, а вплоть до октября 1943 года, когда фронт ушел на запад и больше в поселок не вернулся.

Очевидцы рассказывают, что в 1941–1942 годах почти не видели наших самолетов. А вот немцы летали большими группами, несколько десятков самолетов, черные, страшные, среди дня. Летели низко, почти не опасаясь наших зениток. Чтобы усилить ужас, сбрасывали бочку с дырочками, она страшно завывала, пугая тех, кто прятался от разрывов. Причем свидетели не могут сказать, наши летчики или немецкие придумали сбрасывать такие бочки. Людям оставалось только молиться: «Слава Богу, день пережили!» – говорили, когда бомбили немцы, а здесь стоял фронт. «Слава Богу, ночь прошла, и мы целы!» – говорили, вылезая из канавы за поселком в 1942–1943 годах, когда бомбили наши. Гибли люди под бомбами. Привыкнуть к этому было нельзя.

Очень скоро жители Кургана заметили, что остались без власти. Все конторы опустели, начальники куда-то делись. Магазины стояли закрытые, нельзя было купить хлеба. Вспоминает Виктор Матвеевич Моисеенко (1929 года рождения): «Отец работал на элеваторе, на подстанции. Элеватор был метров тридцать, самый высокий в поселке. Помню, как отец жег партийные документы в котле. Потом пришли военные. Сказали: „Старик, иди домой, мы здесь хозяева“. И дали ему бумагу, что приняли имущество. Они разрешили людям, бывшим работникам, брать зерно и муку. Элеватор взорвали так, чтобы он перекрыл железную дорогу, зажгли все склады с оставшимся зерном. Смрад и гарь стояли над поселком».

О том, что элеватор горел, когда еще немцев в поселке не было, вспоминают и другие очевидцы. Но в книгах мелькает информация, что элеватор зажгли немцы. «На станции „Матвеев Курган“ полыхал огонь. Отступая под ударами наших войск (речь идет о декабре 1941 года. – Авт.), немцы не успели вывезти зерно с элеватора и подожгли склады. Бойцы потушили пожар и спасли тысячи тонн пшеницы. Было приказано вывезти все зерно в тыл. Ночью в Матвеев Курган потянулись автомашины, подводы. Немцы подвергали их артиллерийскому обстрелу, но пшеница до последнего зернышка была спасена»[2 - Испытание верностью: Очерки о героизме воинов, боевом пути 339-й Ростовской Таманской Бранденбургской ордена Суворова 2-й степени стрелковой дивизии. Ростов-н/Д: Ростовское книжное издательство, 1973. С. 27.]. Непонятно, ради чего рисковали жизнями людей под обстрелом немцев, потому что все свидетели, даже те, кто затрудняется сказать, когда именно был взорван элеватор, вспоминают, что всю первую оккупацию питались горелым зерном, который добывали на месте пожара. Кроме того, есть свидетельства, что еще года три, когда приходилось особенно туго, жители разыскивали там остатки зерна. Из записок Галины Васильевны Захарченко знаем, что немцы выпекали хлеб из этого зерна[3 - Матвеево-Курганский районный архив (далее: Архив). Оккупация района. Дело № 20.]. Так что вывозить нашим войскам было нечего. Остается предположить, что здесь мы имеем дело либо с мифом, либо с желанием в 1970-х годах во всей разрухе, бывшей в поселке, обвинить фашистов.

Очень интересным в рассказах нам показалось описание того момента, когда люди поняли, что наступило безвластие, которое продолжалось около недели. Нет ни милиции, ни райкома, никого, кто накажет. Дома начальников тоже опустели.

Люди пошли брать в колхозе все, что осталось: сеялки, сани, лошадей, коров. Брали все в магазинах и аптеках, запасаясь на будущее. Уже знали, что ничего хорошего от немцев ждать нельзя, от своих властей тоже ничего особенно хорошего не ждали. У простых людей было ощущение брошенности, ненужности.

Вспоминает Виктор Матвеевич Моисеенко: «На старой аптеке (что по улице Октябрьской) висел большой замок. А женщины хотели запастись лекарствами, все равно какими. И они подговорили нас, мальчишек, чтобы мы выбили в аптеке окна. Мы бросили камни, стекла вдребезги. Все повалили вовнутрь. Мы, мальчишки, искали мятные таблетки. Некоторые из нас покуривали, ими хорошо было зажевывать, чтобы родители не узнали. Там стояла лестница, чтобы доставать до верхних полок. Туда полез мой старший брат, ему было 14 лет. Он обнаружил там зубной порошок в бумажных пачках. Его там было очень много. Он стал разрывать пачки и посыпать им сверху баб, которые гребли в сумки лекарства. Потом он увидел огнетушитель и стал поливать из него ругающихся и плюющихся женщин. Какие они оттуда выскакивали „красивые“, я буду помнить долго! Белые, в пене!»

Нельзя осуждать тех людей, переживших смутные времена перед оккупацией, под обстрелом и бомбежками, которые продолжались, не прерываясь ни на день. Люди стремились обеспечить себе хоть какое-то будущее, чтобы не голодать. Однако некоторые не ходили туда, оставалась какая-то преграда в душе, какой-то внутренний запрет брать чужое.

ПЕРВАЯ ОККУПАЦИЯ. 17 ОКТЯБРЯ – 4 ДЕКАБРЯ 1941 ГОДА

«В середине месяца 1-й танковой армии врага удалось выйти к устью реки Миус и 17 октября занять Таганрог»[4 - История Донского края / Под ред. В. И. Кузнецова. Ростов-н/Д: Ростовское книжное издательство, 1971. С. 245.]. В этот же день немцы вошли и в Матвеев Курган, который наши войска оставили без боя, боясь окружения. Немцы в поселок входили с двух сторон: с севера и с юга.

Мы хотим привести здесь воспоминания Антонины Алексеевны Ниценко, 1929 года рождения: «Видели, как сплошным потоком идут люди на восток – в эвакуацию. Бабушка и говорит:

– А давайте и мы эвакуируемся, что нам сидеть, раз все идут.

И мы взяли кое-какие вещи, на руки маленького братика (1939 года) и пошли по улице Кирова, на которой мы жили возле железной дороги, на восток… Дома на столе остался разрубленный поросенок из приблудных – прямо гора мяса. Мы взяли только немного сала. Мы увидели, как к военкомату во весь дух мчит тройка, с морд лошадей падает пена, а мужчина стоя правит. У военкомата он резко осадил коней и закричал:

– В Ротовке немцы!

Потом он увидел нас (было семь малышей, две женщины – мать и ее сестра, бабушка 56 лет) и говорит:

– А вы куда?

– В эвакуацию.

– А куда?

– А кто его знает.

– А дом у вас есть?