Догнать ветер

– С пола уж точно никуда не денется! – Заразительно улыбался Василий Фёдорович, и продолжал, – Видите человека с тяжестями, – отойдите в сторону, дайте пройти, не шагайте наперерез, не старайтесь обогнать без крайней на то нужды. Если в силах помочь – помогайте, с полной ответственностью и за поклажу, и за себя.

Конечно, мы не могли уразуметь, о какой ответственности за себя идёт речь, и Василий Фёдорович растолковывал, что к чему:

– Ответственность за своё здоровье. У каждого из вас дома мамка, которая ждёт, что вы подрастёте, выучитесь, станете работать и помогать, а если надорвётесь, то уж ей за вами ухаживать придётся.

С перрона Вологды, куда мы прибыли глубокой ночью, нас погрузили в милицейский воронок и отвезли на квартиру к следователю, бывшему ученику Василия Фёдоровича. И с тех пор, куда бы мы не ехали, уже сами, одни, без любимого учителя, в любом городе с любыми вопросами смело обращались в ближайшее отделение милиции.

Так было везде, кроме… Кроме замечательного, необыкновенного, волшебного города на берегу Финского залива.

Выйдя из вагона, мы прямиком отправились в линейный отдел милиции при вокзале. На вопрос, где можно остановиться, служивые развели руками. Некоторое время мы стояли в растерянности, но, на наше счастье,…

– Простите, насколько я понял, вам негде остановиться. Могу предложить свою мастерскую, она тут, недалеко, в самом сердце Петрограда.

– Петрограда? – Удивился кто-то из наших, кажется, Лёвка.

– Ну, да, это теперь он город Ленина, а родился-то я здесь, когда он ещё был Петроградом.

Так мы попали в мастерскую художника Брандта[6 - Николай Николаевич Брандт; Советский художник; 26 декабря 1917 г., Санкт-Петербург, Россия – 20 марта 1975 г., Санкт-Петербург, СССР]. По дороге с вокзала вертели головами во все стороны, как воробьи. Сталинский дом, высокие потолки, густой запах красок, крошечный закуточек кухни, – Николай Николаевич выдал нам ключи и позволил жить, «покуда не насытимся Петроградом». Иногда он навещал нас и, отказавшись от неизменной тушёнки с макаронами, интересовался впечатлением «незамутнённого чужим влиянием юношества» от его картин. Развешанные и расставленные одна на другую, они казались обрывками мыслей, ощущений, порывов. Улицы, храмы, каналы… Но, несмотря на изысканную утончённость, в каждом полотне ощущалась некая горечь. Однажды я сказал об этом художнику, и тот рассеяно, кивнув в ответ на моё признание, то ли мне, то ли себе самому, добавил:

– Я действительно родился в Петрограде, но воевал-то на Ленинградском фронте, и не могу смотреть на город без боли в сердце. Мне всё мерещатся впряжённые в санки дети, что тянут на погост сгинувшую от голода мать.

– Вы… воевали?!

– Да. Четвёртый противотанковый артиллерийский полк РГК, был командиром противотанкового взвода. – Произнёс художник нарочито скучным голосом.

…Мы с ребятами исходили Ленинград вдоль и поперёк. А перед самым отъездом я набрался смелости и выпросил у Николая Николаевича маленький листок с его автопортретом. Это была не вполне картина, набросок, но он так запал в душу, что мне не хотелось расставаться с ним. Посмотрев на меня внимательно, Николай Николаевич черкнул пару фраз на обороте, поставил дату и протянул со словами:

– Художником можно быть, даже не прикасаясь к мольберту.

Автопортрет Брандта с его подписью я храню рядом с тетрадью по математике, в которой мой любимый учитель Василий Фёдорович поставил три восклицательных знака под решением некой арифметической задачи, над которой я бился целую неделю… Спасибо им, обоим…

Зимним днём…

Зимним утром пёстрый дятел в красной кипе гонит прочь седого собрата от виноградной лозы. Чем не угодил ему родыч? Или опасается, что не хватит ягод до весны? Так и не хватит. Слишком неаккуратно вкушает он. Присядет на гроздь вниз головой, и ну кружить. А кисти-то озябшие, зимние, слабые да ломкие. Обрываются и падают вниз, увлекая за собой птицу. Та-то выпустит лакомый кусок, взлетит повыше, а ягоды, – которая куда. Та счастливица, что угодила в рыхлую перину снега, в укромный уголок, та, может, долежит и до весны, а там, глядишь, оттает, отпустит семечко от себя во сырую землю, и даст оно малый росток. А прочим тем ягодкам, что поранились о наст, – тут как повезёт. Или синица склюёт, или поползень, либо раздавят вовсе, и снесёт их после весенним половодьем в канаву, откуда назад пути нет, не даст сорная трава продыху, не пробиться листочку, ни протиснуться корешочку ни единому.

Зимним полднем волк, задрав голову, бежит по заснеженному полю за парой воронов, что летят над соснами с севера на юг. Почто? Заяц ему вослед глядит, из ямки под кустом, лиса из норы у ельничка, мышь мимо носа пробегает поперёк сугроба, а ей и дела нет: волк-то скачет, задрав голову, стараясь не упустит птиц из виду. Знать, есть дела поважнее, чем набить утробу, да спать после, покудова не разбудит гладъ[7 - голод].

Ровный надкус месяца сочится белым светом с зимнего вечера до позднего утра. Радостно глядеть на него, сияющего. И, словно бы нет на свете ничего страшного и дурного, кроме кудрявого облачка, эдакой заблудшей овечки, что некстати отстало от своих.

Перед Рождеством

Снег таял на костре оттепели. Ветки тянули худые руки к её огню, так что пушистые белоснежные обшлага их рукавов скатывались едва ли не по локоть. Привыкший к порядку дятел пытался помочь поправить одежду, да всё впустую, – степенно, но неумолимо она делалась всё более и более мала. Длинная в пол низко стриженная овечья шуба, что давеча примеряла сосна, стала коротка, кое-где лопнула и по шву, и мимо, а капор, который был особенно ей к лицу, сорванный ветром, давно уж лежал на земле подле.

Сахарная пудра мелкого снега темнела на ещё тёплых пирогах полян. Казалось, природа торопится накрыть стол и нарядить округу к Рождеству, но ей не достаёт умения, либо, что вернее, – красок. Из переданных летом осени не осталось почти ничего, а последняя удалилась, не прибрав за собой, но лишь отпихнув ножкой под первый сугроб: и бронзу, и злато, и самоцветы.

Дятлы всех размеров и мастей судачили промеж собой, как воробьи, про то, что, продлись оттепель ещё от силы день, и празднику не бывать. Рождество сиятельно, голубоглазо, наст вкусно хрустит под ногой сахарной корочкой, а уж многоцветному блеску снега могут позавидовать все звёзды и алмазы вместе взятые. А коли растает всё, – в темноте по слякоти, да за хмарью не увидать ни зимы, ни праздника.

Утомившись слушать птиц, оттепель пожала плечом, сбив сосульку с крыши и ушла. Она же так только, на минутку, поглядеть одним глазком, как оно бывает перед Рождеством.

Запах Родины

Зимним днём лиственный лес слегка неубран. Отовсюду, словно из истёртых ходьбой шерстяных самовязанных носков, торчат ссученные нити ветвей. С них время от времени, будто бы из переполненной солонки, сыплется мелкий снег. Кажется, что это происходит само по себе, хотя причина того: то оступившаяся ради смеха белка, то неловкая с мороза птица, а то и случайный сквозняк, который может происходить от чего угодно.

В самом низу, под ровно натянутым полотном снега, явственно слышно мышиное копошение. У них там, в подполе лесной подстилки, по-прежнему ямки да горки, тепло и тихо, не так, как снаружи, – тишь да гладь, а из бед только одна – волки да лисы, мимо чьего чуткого слуха, как не старайся, не пронести той возни.

С утра на снегу обнаруживаются прорехи аккуратных следов оленей, печатная поступь лося, да ровные ряды сквозных строчек, оставленных лесными козочками до следующего раза. Им осталось только стачать раскроенные куски наста, и у округи после того будет вовсе приличный вид.

Офорт ночного леса с выжженными снегом очертаниями стволов, в который раз позабыт закатом. Он столь хорош, что любуются им и при месяце, и при луне. Но лишь в тот час, когда земля сливается с небом, так что чудится, будто они нечаянно поменялись местами, и нельзя уж угадать точно, где та линия, что отделяет их друг от друга … по дороге, пыля снегом, трусит волк. Ему недосуг ждать рассвета, дабы оценить красу родных мест, он всё про них знает и так, по горькому запаху калины, медовому – сена. Запах Родины невозможно спутать ни с каким другим.

Новый Год

Встреча Нового года шла полным ходом. Не дожидаясь полуночи, расставлялись приборы, салфетки, приготовленные загодя кушанья и охлаждённые напитки. Празднующие суетливо хлопотали и мешали друг другу, но, ради предстоящего торжества, каждое недоразумение обращали в шутку или просто отказывались признать происшествие случившимся. Обронённое неловко нечто, моментально подхватывалось, высказанное сгоряча прощалось с лёгким сердцем и забывалось немедленно.

В такой день… вечер, в такую ночь глупо было бы придавать значение вырвавшейся ненароком дерзости, неделикатному не со зла обращению…

– Не желаете ли попробовать вон то вот кушанье…

– А не передадите ли мне, если это вас не слишком обременит…

Да всё с вежливым поклоном, предупредительно склонив на бок голову и взглядом снизу вверх.

И – так до самого заката!

Но что же не после, не позже, спросите вы. Так птицы и поднимаются куда как раньше нашего, и ложатся, не дожидаясь, пока простынет запасённое при свете тепло. То они, – дятлы всех рангов и мастей, поползни, синицы, сойки да воробьи пировали в сугробах виноградника, подле оставленных для них нарочно гроздий. Пёстрый дятел не раз падал в сугроб, промахиваясь мимо ягод, но никто не смеялся над ним, но все терпеливо ждали. покуда он вновь займёт своё место.

Тонкие, едва видимые, но по обыкновению необыкновенно нарядные, как бы стеклянные трубочки снега, бьются о землю барабанными палочками, играя марш, под который приступает к своей службе новобранец Новый год. А птицы об эту пору давно уж спят, прижавшись друг к другу под крышей у печной трубы. или в сухом дупле, под семью пуховыми одеялами. Но именно они увидят рассвет нового года первыми. Свежим взглядом и на тверёзую голову.

Любовь к Родине

Кто-то называет их белыми мухами, иные, – бабочками. Трогательными, нежными, рыдающими от любой малости. – будь то радость или боль. Сметённые ветром с порога кукольного домика облаков, подхватив из девичьей которая что, – фату, вуаль или ажурную накидку, кидаются они в омут небес, с тем чтобы встретиться с той, ради которой только и живы об эту холодную пору.

В надежде быть одной единственной, спешат они, перегоняя друг дружку, прихорашиваясь на ходу, поправляя косу, невинно подкрашивая инеем ресницы, и подчёркивая неповторимую утончённость тонкими белыми линиями снежного карандаша. Да только напрасны их приготовления и надежды! Суетны поползновения, тщетны. Втуне да всуе пропадает девичья краса и неискушённость. Заламывая руки, ранясь о тесноту сбившихся с ног предшественниц, опадают они без чувств, укрывая собой ту, к которой спешили.

Снежинки… какие из них мухи, право, если, коснувшись холодной щеки, они пугаются собственной неловкости до слёз и теряют себя, насовсем. Но даже такими они хороши, ибо искренни в своём порыве. в безоглядности, в нерасчётливости, что не от недомыслия, но от полного отвержения самого себя.

– Что-то это мне напоминает…

– Наверное, любовь к Родине, что же ещё! Она у нас одна, как и земля.

Последний вагон

Последний вагон пассажирского поезда ускользал, спешно скрываясь под камнем будущего, словно ящерица. оставляя после себя хвост тающего аромата сгорающего угля, мокрую пудру метели, распаренную кипятком чайную пыль…

– Вам вприкуску или в накладку? – Кто теперь помнит про эту восхитительную возможность, милое безобидное наслаждение – втянуть в себя запах красивого бумажного пакетика с двумя кусочками сахара, блестящими, как отполированные кусочки льда, бережно развернуть его, и один сладкий прямоугольник засунуть за щёку, а другой оставить на виду, прозапас. Поджидая, пока чай поостынет, остепенится немного, чувствовать, как рот наполняется сладостью, а после смывать её маленькими глотками терпкой коричневой заварки, крепкой больше от смазанного движением вида за окном, чем от себя самой.

Самое главное в той жизни, как в поезде, не оказаться в хвосте. Ибо трясёт его, раскачивает из стороны в сторону, так что кренится отчаянно неотпитый, неоткушанный ещё чай, словно матрос на палубе, и делается подле сыро, скользит по мокрому, да съезжает вдруг вовсе со стола, обжигая колени. И хорошо, если только твои.

Запертая наглухо дверь последнего вагона… Она прозрачна. Это как единственный случай оглядеть прошлое с головы до пят, чтобы после не посадить ни единого пятнышка на будущем, которое, впрочем, случается не у всех.