Аристократия и демос: политическая элита архаических и классических Афин

В частности, в нем, особенно в начале эпохи архаики, еще вряд ли сложилось понятие народного суверенитета. В VIII–VII вв. до н. э. широкие массы демоса еще абсолютно нигде в греческом мире не играли сколько-нибудь значительной роли в общественно-политической жизни. В сущности, крестьяне, не говоря уже о ремесленниках и торговцах (впрочем, прослойка этих последних в раннеархаических полисах должна была быть просто ничтожной), не были еще даже полноправными членами гражданского коллектива.

Полисы ранней архаики являлись всецело аристократическими полисами. Представители знатных родов, уже почти повсеместно отстранив к этому времени от власти басилеев, создали своеобразные республиканские режимы. Естественно, речь идет о республиках вполне олигархических, во главе которых стояли те самые aristoi, «лучшие», как они себя определяли. Аристократам принадлежали все рычаги власти в полисах. Исключительно из их среды комплектовались органы полисного управления – советы, реально распоряжавшиеся государственными делами наряду с магистратами, которых было немного и которые избирались также аристократами и из аристократов. Народное собрание в таком аристократическом полисе не то чтобы совсем не существовало. Но оно собиралось так редко, а главное – нерегулярно, представляло собой такую аморфную, послушную своим вождям массу, имело так мало реальных полномочий, что трудно говорить о нем как о сколько-нибудь весомом органе власти. Приобщение демоса к реальному политическому участию, пусть даже в минимальных масштабах, было процессом сложным и весьма долгим. Раньше, чем где-либо, это произошло, судя по всему, в Спарте. Уже в Великой ретре, приписывавшейся Ликургу и ставшей основным конститутивным актом спартанского полиса, политическая роль народного собрания (апеллы) была законодательно закреплена.

Неоспоримо ведущая роль аристократии в ранних полисах поддерживалась рядом обстоятельств различного характера. Представители знати доминировали в экономическом отношении, являясь крупными землевладельцами и самыми богатыми людьми в общине. Им принадлежала ведущая роль в войске, пока сражения представляли собой цепочки единоборств, столь детально описанных тем же Гомером. Аристократы осуществляли контроль над религиозной жизнью полиса, держа в своих руках прерогативы наследственного жречества. Они же вершили и суд, толковали обычное устное право, причем в отсутствие писаных законов, естественно, могли это делать по собственному произволу. Непререкаем был традиционный авторитет и престиж аристократов, особенно в небольших общинах, и сами они делали все возможное для упрочения этого авторитета: демонстративно подчеркивали свое происхождение от легендарных героев, а через них – от богов, участвовали и побеждали в панэллинских спортивных играх, устанавливали матримониальные связи друг с другом, проявляя тенденцию превратиться в замкнутую социальную группу, отчужденную от демоса.

Отсутствие необходимости заниматься повседневным физическим трудом давало аристократам обилие досуга, позволяло им практиковать совершенно особый образ жизни с устойчивым набором основных элементов (войны, атлетика, охота, дружеские пирысимпосии, педерастия, ксенические контакты со знатью из других полисов, обмен дарами и т. п.), творить определенный «микрокосм», на участие в котором не могли претендовать остальные слои населения. В интеллектуальном отношении аристократы были, бесспорно, также верхушкой общества. Они получали самое лучшее образование. Речь идет не только о «хороших манерах», но и о подлинном культурном развитии. Фигуры Алкея или Солона, сочетавших занятие политикой с созданием поэтических шедевров, весьма типичны для этой архаической аристократии. Насколько можно судить, даже и в чисто физическом плане аристократы отличались от рядовых общинников (не случайно они называли себя kaloi kagathoi – «прекрасными и доблестными»). Стройные, подтянутые, мускулистые, с длинными, ниспадающими на плечи волосами, они должны были резко выделяться в толпе на улицах греческих городов. О том, как выглядели аристократы архаической эпохи, можно составить полное представление по куросам – статуям обнаженных мужчин, дошедших от этого времени в немалом количестве.

Аристократы были самой развитой, самой мобильной частью гражданского коллектива, обладавшей наиболее широким кругозором. Более, чем кто-либо, они были восприимчивы ко всем новым веяниям. Не случайно во главе любых реформ, любых прогрессивных перемен и сдвигов всегда стояли в то время именно представители знатной элиты.

Положение же незнатного большинства населения, демоса в узком смысле слова (в широком смысле слово «демос» означало весь гражданский коллектив), в начале эпохи архаики оставалось еще, повторим, весьма приниженным. Политическая роль его была минимальна; с ним попросту не считались, да, собственно, демос еще и не предпринимал ничего такого, что бы заставило с ним считаться. Что же касается социально-экономической сферы, то в ней положение рядовых общинников тоже никак не могло быть сопоставимым с положением аристократов. Последние, опираясь на свои крупные земельные владения, проявляли тенденцию к закабалению незнатных и бедных сограждан, к постановке их в зависимость от себя.

На протяжении первой половины эпохи архаики эта зависимость крестьян от аристократов только усугублялась. В среде знати (да и не только ее) общераспространенным явлением становилось стремление к богатству. Об этом стяжательстве как о настоящей «болезни века» неоднократно говорит в своих элегиях Солон, современник и чуткий наблюдатель происходящих событий (Солон, фр. 1 Diehl, 7 слл., 43 слл., 71 слл.; фр. 3 Diehl, 5 сл., 11 слл.; фр. 4 Diehl, 9 слл.; фр. 14 Diehl; фр. 23 Diehl, 13 слл.). Разумеется, материальные ценности нужны были аристократам не для накопления, а для демонстративного потребления, увеличивавшего их престиж. Но получать их приходилось только путем усиления эксплуатации незнатных сограждан.

Приблизительно с середины архаической эпохи «ветер меняется». Аристократия очень медленно, но неуклонно начинает утрачивать свои позиции. Можно назвать много различных факторов, способствовавших этому. Чрезвычайно важную роль сыграли преобразования в военном деле, а именно складывание фаланги гоплитов. Изначально, насколько можно судить, гоплитское вооружение и построение фалангой появились в среде аристократов и использовались ими, что уже само по себе продвинуло вперед искусство ведения войны. Но вскоре выяснилось, что доспех и оружие гоплита, в отличие от боевого коня или тем более колесницы, доступны по своей цене также и достаточно зажиточному крестьянину. Греческий полис, как известно, практически никогда не снабжал своих граждан военной экипировкой, предоставляя им вооружаться за свой счет. Теперь аристократам пришлось «потесниться», дать место в фаланге незнатным и не столь богатым общинникам. В целом для полисного ополчения такое численное возрастание тяжеловооруженных пехотинцев было, бесспорно, только на пользу: для фаланги размер являлся одним из ключевых параметров. Однако развитие в военной сфере неизбежно влекло за собой перемены в сфере политической. Война и политика вообще всегда были теснейшим образом связаны в жизни полисов; в частности, роль гражданина в политической жизни определялась его ролью на полях сражений. Новые крестьяне-гоплиты, получив подобающее им место в фаланге, естественно, ожидали получить соответствующее место и во властных структурах; их политическая сознательность возросла.

С развитием ремесла и торговли из среды демоса начала выделяться наиболее зажиточная верхушка, которая со временем стала проявлять тенденцию если не уравняться по политическому статусу со знатью, то, во всяком случае, приблизиться к ней. Этот факт нельзя отрицать: сетования по поводу того, что «дурные» (kakoi) богатеют, оттесняют «добрых» (agathoi), нередки в сочинениях лирических поэтов эпохи архаики (того же Солона и особенно Феогнида). Но опять же не обойтись без нескольких важных оговорок. Во-первых, речь у лириков идет не об одном процессе, а о двух параллельных, но противоположно направленных: «дурные» богатеют, а «добрые» беднеют (Солон, фр. 4 Diehl, 9), «худые» становятся «добрыми», а «достойные», в свою очередь, – «худыми» (Феогнид. 53 слл.). Иными словами, следует говорить не только о возрастании состоятельности верхушки демоса, но и о разорении аристократов. Очевидно, демонстративное расточение знатью своих богатств в престижных целях постепенно подрывало ее экономическое могущество.

Во-вторых, богачи из демоса старались улучшить свое положение с помощью в основном не деструктивных, а конструктивных действий, то есть не путем открытого конфликта с аристократией, а через легитимную инкорпорацию в ее среду. Лучше всего этой цели служили матримониальные связи с аристократами. Не случайно Феогнид (183 слл.) упрекает своих знатных сограждан за то, что они, прельстившись богатством, берут себе «дурных» (естественно, в социальном смысле) жен. Видимо, ситуация была типичной.

В-третьих, значение противостояния аристократов – крупных землевладельцев – и незнатной торгово-ремесленной верхушки все же не следует преувеличивать. Это противостояние могло в каких-то ситуациях подрывать стабильность в полисе, выступая причиной гражданской смуты, но само по себе не порождало позитивных преобразований. В любом хотя бы сколько-нибудь мобильном социуме (а архаическая Греция, бесспорно, была весьма мобильным социумом) старой элите периодически приходится делиться властью с отдельными представителями более низких слоев, так сказать, включать их в свой «клуб». Но создавать принципиально новые реалии, то есть выступать в революционном качестве, такого рода процессы могут в двух случаях: либо когда место старой элиты целиком стремится занять новая и преуспевает в этом, либо когда в борьбу элит втягиваются широкие массы населения, что сразу сообщает событиям совсем иной масштаб.

Имело ли место какое-либо из этих двух условий в архаических греческих полисах? Названное первым – явно нет. Старая аристократическая элита не была полностью отстранена от власти даже в наиболее интенсивно развивавшихся государствах греческого мира. Причем этого не случилось не только к концу эпохи архаики, но и на протяжении доброй половины эпохи классики (имеем в виду прежде всего Афины, политическая эволюция которых пошла более радикальными, чем где-либо, путями, но в которых, несмотря на это, политическая элита оставалась аристократической вплоть до конца V в. до н. э.).

А что можно сказать об участии масс демоса в политической борьбе? В целом для архаического периода приходится говорить о двух моделях такого участия. Первая из этих моделей, традиционная, – практически нулевое участие, роль пассивных зрителей происходящего, послушно следующих за вождями. Вторая модель – спонтанный взрыв социального недовольства, сметающий все элиты, как старые, так и новые, и приводящий, по сути дела, к анархии. Такой вариант развития событий случался нечасто. Наиболее известный пример – Мегары начала VI в. до н. э., где установилась «необузданная демократия» (Плутарх, Греческие вопросы. 304e), режим, нахождение которого у власти сопровождалось разного рода эксцессами, изгнанием политических противников, произволом по отношению к состоятельным гражданам, подрывом внешнеполитических позиций полиса.

Такого рода примитивные демократии («беспорядок и безвластие» – так вполне оправданно характеризует их Аристотель, Политика. 1302b32) вряд ли могли сыграть в греческой истории какую-либо позитивную роль. Не случайно в тех же Мегарах после свержения демократии установилось олигархическое правление, оказавшееся весьма прочным и долговечным, и политическое развитие фактически остановилось. На протяжении эпохи архаики демос еще трудно назвать конструктивной, созидательной силой. В большинстве полисов он в массе своей не стремился еще к политическому полноправию, ограничиваясь экономическими требованиями (эти требования были двоякими, обычно составлявшими пару: отмена долгов и передел земли). А если демос добивался каких-то политических прав, каких-то уступок со стороны знати, то так получалось, скорее, не по причине его борьбы за эти права, а в силу иных перипетий. Аристократы в полисах непрерывно боролись за власть и влияние друг с другом. Случалось, что в этом противоборстве то одна, то другая из группировок привлекала на свою сторону такого мощного союзника, как демос, осуществляя реформы, улучшавшие его положение. Наиболее известный пример подобного развития событий – реформы Клисфена в Афинах в конце VI в. до н. э.

Именно межаристократическая борьба была, пожалуй, наиболее характерным явлением для общественной жизни архаических полисов. Эта борьба носила не социальный, а чисто политический характер. Демос участвовал в ней, но лишь постольку, поскольку он входил в группировки, возглавлявшиеся аристократами. Такие группировки могли быть весьма значительными по размеру, а разделение между ними могло происходить по различным признакам. Так, в крупных полисах враждовали друг с другом аристократические группировки, базировавшиеся в различных регионах полисной территории (весьма вероятно, что именно так обстояло дело в Афинах). В полисах меньших размеров боролись просто наиболее влиятельные и знатные роды.

Демос, бесспорно, в целом лишь выигрывал от этой борьбы аристократов, от отсутствия единства в их рядах. Представители знати в постоянных конфликтах ослабляли друг друга, а рядовые общинники, опираясь, помимо прочего, на свое явное численное превосходство, постепенно включались в политическую жизнь. В конечном счете каждый полис, быстрее или медленнее, двигался к демократии. Разумеется, лишь в редких случаях конечным итогом развития становилась демократия, так сказать, «афинской чеканки», демократия крайняя, включавшая в гражданский коллектив торговцев, ремесленников, поденщиков и пр. Большинство полисов останавливались на стадии «гоплитской демократии», при которой гражданами были и всей совокупностью прав пользовались лица не ниже гоплитского статуса. Именно такое устройство имеет в виду Аристотель, говоря, что «наилучшее государство не даст ремесленнику гражданских прав» (Политика. 1278a8). Подобного рода ограниченную демократию можно в той же мере назвать и умеренной олигархией: суть явления от этого не изменится. В любом случае даже и такое политическое устройство стало возможным лишь в конце периода архаики, а до того власть, повторим еще раз, находилась в руках аристократии.

В целом архаическая эпоха была в политическом отношении временем крайне нестабильным, характеризовавшимся постоянными внутренними конфликтами. Гражданская смута (stasis) – вот та категория, которая в наибольшей степени свойственна этой стадии древнегреческой истории. Стасис был настоящей болезнью архаических полисов, причем болезнью мучительной. Он воспринимался как явление крайне нежелательное; происходили непрерывные поиски способов его прекращения. Разумеется, лучшим из таких способов был компромисс между враждующими группировками и слоями. Желаемого компромисса, при котором ни одна сторона не почувствовала бы себя обиженной, впрочем, достичь было очень непросто. Не случайно иной раз для выхода из смуты приглашали посредника-примирителя «со стороны», из другого города: вердикт такого незаинтересованного и авторитетного лица мог лучше удовлетворить участников конфликта, чем решение своего же согражданина. Бывало, конечно, и так, что согражданин, которого все уважали и которому все доверяли, отыскивался в своем же полисе (Солон в Афинах).

В архаической Греции противостояние индивидуалистической и коллективистской тенденций общественного развития достигло высшего накала. Обе тенденции проявлялись в полную силу: с одной стороны, в формирующихся полисах действовали яркие аристократические личности, и чрезмерное выдвижение ими на первый план своих индивидуальных притязаний подрывало стабильность общин, угрожало самому их существованию. С другой стороны, сами эти формирующиеся полисы стремились поставить предел крепнувшему индивидуализму, ввести его в подобающие рамки.

Не случайно эпоха архаики стала для Эллады временем расцвета законодательной деятельности. В целом ряде полисов, причем не обязательно передовых в экономическом и политическом отношениях, были изданы первые своды писаных законов, которые вводили единые, обязательные для всех нормы поведения в рамках гражданского коллектива. Кстати, эти законы вводились отнюдь не «под натиском демоса», как иногда полагают (как мы видели, демос в VII–VI вв. до н. э. еще не играл значительной политической роли, к тому же его представители в массе своей тогда еще, безусловно, были неграмотными и вряд ли могли получить непосредственную пользу от появления письменных законодательных кодексов), а скорее именно для урегулирования межаристократических отношений, для предотвращения вспышек стасиса между знатными вождями (ср. Eder, 1986; Humphreys, 1991; Osborne, 1996, p. 189).

Трудно переоценить значение раннего греческого законодательства, приведшего на смену расплывчатым положениям устного обычного права четкий набор фиксированных и санкционированных полисом правовых норм. По сути дела, только с момента введения свода письменных законов в том или ином полисе можно говорить о том, что длительный процесс складывания его государственности завершился, что полис из протогосударства окончательно превратился в государство.

* * *

В какой мере вообще можно говорить о влиянии аристократических родов на политическую жизнь Греции, какова была их роль в архаических и классических полисах, в частности, в специально интересующих нас Афинах? Дать верный ответ на поставленные вопросы было бы, на наш взгляд, чрезвычайно важно, поскольку это позволит пролить свет на ряд принципиальных особенностей древнегреческого социума.

В ходе исследований, проводившихся на протяжении многих десятилетий, выявился ряд фактов, которые можно считать на сегодняшний день твердо установленными. Так, неоспоримо, что в эпоху ранней архаики, по VII в. до н. э. включительно, руководящая, определяющая роль в Афинах всецело принадлежала аристократическим родам. Заменив собою (очевидно, в основном мирным, постепенным путем) власть ранних афинских басилеев, аристократическое правление в Афинах не вылилось в господство одного знатного клана (как Бакхиады в Коринфе), а приобрело форму соперничества различных группировок знати. Ситуация в Аттике осложнялась еще и тем, что на закате микенской эпохи, в период дорийского нашествия, она стала прибежищем для многих представителей ахейской знати Пелопоннеса, изгнанных дорийцами. Иммигранты сразу заняли в Афинах влиятельное положение: именно из их среды выдвинулась последняя афинская царская династия – Медонтиды (Кодриды), а также столь известные роды, как Писистратиды, Филаиды, Саламинии, а по некоторым сведениям (Павсаний. II. 18. 8–9) – и Алкмеониды.

История ранней афинской аристократии неразрывно связана с проблемой, которую представляет толкование термина «евпатриды», применяемого традицией к этой аристократии. Эта проблема пока не нашла однозначного и убедительного решения. Характерно, что термин «евпатриды» является чисто афинским, к аристократии других полисов он, насколько можно судить, не применялся. Положение осложняется еще и тем, что в Афинах, по всей очевидности, был и отдельный аристократический род, называвшийся Евпатридами; к этому роду долгое время исследователи относили Алкивиада, хотя теперь от этого в основном отказались. Известный русский эпиграфист А. В. Никитский высказывал предположение, что к этому же роду принадлежал законодатель Драконт (Никитский, 1919). Ясно, что все это вызывает определенную путаницу: порой из сообщений источников трудно понять, где речь идет о «сословии» (ethnos) евпатридов, а где – о роде (genos) Евпатридов.

В подобных условиях любое предположение, на наш взгляд, может иметь лишь гипотетический характер. Абсолютно не претендуя здесь на то, чтобы высказать какую-то самостоятельную точку зрения по этому вопросу (тем более что это не имеет принципиального значения для непосредственно интересующей нас проблематики), отметим лишь, что нам представляются стоящими ближе к истине те исследователи (Sealey, 1976; Arnheim, 1977), которые видят в евпатридах не автохтонную знать и не локальных вождей, а собственно афинскую, городскую аристократию в противоположность знати аттических местечек (ср. Bekker Anecd. I. 257: евпатриды – те, кто живет в самом городе-asty, имеет отношение к царскому роду и осуществляет попечение о святынях). Иначе оказывается непонятным, каким образом явно не-автохтонные Филаиды и Писистратиды могли иметь в VII в. до н. э. евпатридский статус, очевидный из того, что их представители (Писистрат в 669/8, Мильтиад в 664/3 и 659/8 гг. до н. э.) занимали пост архонта-эпонима.

Итак, в эпоху ранней архаики определяющее влияние знатных родов на афинскую политическую жизнь безусловно. На чем базировалась власть аристократии в течение этого хронологического отрезка? Необходимо назвать ряд важных факторов.

На первое место исследователи по традиции ставят экономическое могущество, богатство знати (Курбатов, 1986; Sealey, 1976, p. 97–98; Finley, 1983, p. 44–47). Оно основывалось прежде всего на земельных владениях в различных частях Аттики, которые продолжали сохранять даже аристократы, переселившиеся в Афины. Родовые земли аристократов были фактически неотчуждаемы, что вело к концентрации у «больших домов» весьма значительных земельных богатств. Были и другие источники экономического могущества, помимо земли: эксплуатация рудников (представители рода Кериков в Лаврии), торговля, которой в эпоху архаики также занимались по преимуществу аристократы. Многие источники доходов были неаттического происхождения (так, Писистратиды, Филаиды черпали немалую часть своих богатств во Фракии). Еще и по сей день некоторые исследователи придерживаются мнения, согласно которому наиболее крупные и влиятельные афинские роды чеканили собственную монету (Wappenm?nzen), хотя специалисты-нумизматы уже давно и небезосновательно оспаривают это.

В целом в отношении этого экономического фактора могущества аристократии мы должны подчеркнуть, что его роль не следует ни преувеличивать, ни преуменьшать. С одной стороны, мы в чем-то солидарны с положениями, высказывавшимися В. П. Яйленко, согласно которым архаическая Греция была еще довольно простым обществом с отсутствием сильного имущественного расслоения, обществом, где бедность и богатство стояли в общем-то очень близко друг к другу, не имея между собой четкой, непреодолимой грани (Яйленко, 1990, с. 100–105). Отнюдь не присоединяясь к общим принципиальным посылкам этого исследователя (о полном отсутствии какого бы то ни было континуитета между греческим обществом II и I тыс. до н. э. и т. п.), мы все же считаем, что по данному конкретному вопросу его взгляды имеют право на существование, и это в известной мере подтверждается анализом современных эпохе источников, в частности, лирической поэзии. Поэтому та довольно жесткая критика, которой были подвергнуты работы В. П. Яйленко (Фролов, 1988; Шишова, 1991), кажется нам не всегда убедительной и справедливой. Действительно, насколько можно судить, не конфликт между богатыми и бедными был основным содержанием социально-политической жизни Эллады архаической поры. Такого рода конфликт стал по-настоящему острым и злободневным значительно позже – в эпоху классики, и даже еще конкретнее – в IV в. до н. э., после Пелопоннесской войны. И совершенно не случайно, что авторы, жившие в эти годы (в том числе Аристотель), бессознательно вносили реалии своего времени в повествование о событиях двух-трехвековой давности.

Но, с другой стороны, невозможно отрицать и то, что архаическая эпоха была тем не менее временем ожесточеннейших конфликтов. Ее полисы потрясали кровопролитные смуты (staseis), зачастую растягивавшиеся на десятилетия и нередко увенчивавшиеся установлением тиранических режимов. Что же это были за конфликты, коль скоро речь не может идти о противостоянии между богатыми и бедными, знатью и демосом (в сущности, еще не вышедшим на политическую арену)? На наш взгляд, следует говорить о борьбе за власть и влияние между аристократическими группировками; демос же был по большей части пассивным свидетелем этой борьбы, а если и участвовал в ней, то лишь как орудие в руках той же знати.

И вот здесь начинается наше расхождение с В. П. Яйленко, который выдвигает без развернутой аргументации следующие тезисы: «Знать архаической, так же как и позднейшей, поры чаще всего была постоянно возникающей фикцией… Славные афинские роды VI–V вв. были по большей части такой же фикцией» (Яйленко, 1990, с. 108–109). С положением о «фиктивности» афинской аристократии мы никак не можем согласиться, поскольку оно не находит себе опоры в источниках. Действительно, афинская (да и вообще греческая) аристократия имела достаточно своеобразный облик, заметно отличающийся от привычных нам представлений об аристократии как таковой, выработавшихся в основном из знакомства с жизнью европейских аристократов средних веков и нового времени. В условиях полиса, конечно, не возникла и не могла возникнуть аристократия «средневеково-рыцарского» типа, кардинально отчужденная от прочего населения резкими отличиями в статусе, богатстве, образе жизни, а зачастую и в языке. Не следует преувеличивать обособленность греческой аристократии от демоса, ее «исключительность»; она ни в коей мере не была какой-то кастой.

Но стоит ли отказывать в праве на существование этой аристократии, объявлять ее «фикцией», если она не была похожа ни на рыцарей Круглого стола, ни на блестящих герцогов и маркизов эпохи Людовиков, ни на японских самураев? Аристократия, как видно уже из этого перечня, может быть очень и очень разной. Вообще, как демонстрируют наблюдения этнографов, складывание знати – феномен стадиально весьма ранний: она надежно фиксируется уже в обществах, стоящих на позднепервобытном уровне развития, в том числе даже у собирателей и охотников (Семенов, 1993, с. 330, 492–493). Стоит ли считать Грецию I тыс. до н. э. настолько отсталой, что в ней только-только возникала знать, да и то «фиктивная»?

И еще одно замечание. Как ни тривиально будет это суждение, бедность и богатство – категории относительные. Даже в самом бедном обществе будут свои крупные состояния – разумеется, крупные по меркам этого общества. Если привести предельно житейский пример, в нищей деревне, каждый житель которой имеет всего лишь по одной овце, обладатель двух овец окажется «местным Ротшильдом» и eo ipso самым влиятельным человеком в кругу своих соседей. Завершив на этом несколько затянувшееся отступление, перейдем к рассмотрению других, неэкономических факторов, обусловливавших власть аристократии.

Важным источником ее влияния было исключительное положение знатных родов в религиозной жизни. Многие из этих родов опирались на контроль над локальными культовыми центрами. Отмечалось, что значение этого контроля не следует преувеличивать (Roussel, 1976). Во всяком случае, далеко не все роды обладали такими локальными культами. Но, на наш взгляд, религиозная роль аристократии не должна быть и недооцениваема. Помимо собственных культов, отдельные роды имели наследственные жречества в культах общеполисных (например, Этеобутады, Евмолпиды, Керики, Бузиги и др.). Кроме этого, вся евпатридская знать в архаическую эпоху имела два общих, в то время еще чисто аристократических культа: Зевса Оградного и Аполлона Отеческого. До Драконта целиком в руках аристократов находилось толкование неписаного права.

Значительную роль играл традиционный престиж аристократии. Он основывался на ряде факторов: происхождении (знатные роды, как говорилось выше, возводили свои истоки к богам и эпическим героям), монополии аристократов практически на все сколько-нибудь важные должности в полисе, участии в исключительно авторитетных панэллинских играх и т. п.

Наконец, необходимо отметить роль внешних контактов аристократии, простиравшихся зачастую не только в соседние полисы, но и за пределы греческого мира. Эти контакты устанавливались путем ритуального гостеприимства – ксении, имевшей во многих отношениях огромное значение для античной Греции. Освященные авторитетом религии, связи гостеприимства уже ко времени создания гомеровских поэм стали неотъемлемой частью греческого мира, одним из важнейших факторов, сливавших его в цивилизационное единство. В послегомеровский период роль ксении не только не уменьшилась, но, пожалуй, и возросла. Все греческие полисы к классической эпохе были уже соединены в единую цепь сетью союзов гостеприимства, распространявшейся и на соседние варварские государства (Лидию, Фракию и др.). Помимо ксении, при установлении внешних контактов аристократии играли роль экономические связи и брачные союзы. Все связи подобного рода имели более личностный характер, не были столь прямо связаны с отношениями родства, как связи внутриаттические.

Безусловно, вышеперечисленные механизмы влияния не в равной степени характерны для всех представителей афинской аристократии. Отдельные знатные роды в своей деятельности отдавали предпочтение тем или иным из этих механизмов. Так, одним родам (Евмолпиды, Этеобутады) было свойственно тяготение к более архаичным методам (земельные богатства, контроль над локальными культами); другие (Писистратиды, Филаиды) в большей степени пользовались возникшими позже средствами – обширной системой внутренних и внешних связей; третьи (Керики, Бузиги) пытались комбинировать те и другие механизмы.

В последние десятилетия среди исследователей истории архаических и раннеклассических Афин получила значительное распространение концепция «регионализма». Первые шаги к ней были сделаны еще в 30-х годах, когда некоторые авторы (Gomme, 1986; Лурье, 1939) показывали, что группировки, боровшиеся за преобладание в афинской политической жизни, имели в значительной мере локальную основу. Но в полном смысле слова автором рассматриваемой концепции можно считать американского ученого Р. Сили, в ряде работ 1960-х – 1970-х годов проводившего мысль, что все политические конфликты в Афинах VII–V вв. до н. э. были обусловлены не социально-экономическими причинами и тем более не принципиальной идейной борьбой, а столкновением интересов аристократии различных регионов Аттики (Sealey, 1960; Sealey, 1976; Sealey, 1979). Политическое объединение Аттики, по мнению Сили, не сразу превратило ее в органичное единство, долгое время вызывая недовольство знати таких регионов, как Элевсинская равнина и равнина на востоке страны, близ Тетраполиса и Браврона. Региональные конфликты, борьба местной аристократии за преобладание в Аттике – вот доминирующий момент политического развития этого времени. На основе этих общих положений Сили пытался делать и конкретные идентификации. Так, в Килоне, первом претенденте на тиранию в Афинах, он видел выразителя интересов знати Элевсинской равнины, в тиране Писистрате и сопернике Клисфена Исагоре – лидеров «марафоно-бравронской» группировки (следует сказать, что если одни из этих идентификаций кажутся достаточно очевидными, то другие просто-таки озадачивают). Победу Клисфена и его реформы в конце VI в. до н. э. исследователь считал не чем иным, как победой городских аристократических родов (прежде всего Алкмеонидов) над локальными аттическими. Те силы, на которые опирались соперничавшие знатные роды, – группы их приверженцев, зависевших от них в экономическом, политическом, культовом отношениях, то есть близких к римскому слою клиентов.

Концепция Сили (вне сомнения, одна из самых интересных среди выдвигавшихся в XX веке по поводу политической борьбы в архаических Афинах) в той или иной степени, с теми или иными оговорками была принята значительным числом ученых (Ehrenberg, 1968; Ghinatti, 1970; Kluwe, 1972; Williams, 1982; Зельин, 1964). Высказывались и возражения против издержек концепции «регионализма». Подмечалось, что наряду с региональными связями не следует забывать и о личных (Mossе, 1964). Социальный момент, не абсолютизируя его, также необходимо принимать во внимание. Так, среди диакриев, очевидно, бо?льшим, нежели в других политических группировках середины VI в. до н. э., был удельный вес неполноправных и деклассированных слоев населения (Аристотель, Афинская полития. 13. 5; Плутарх, Солон. 29).

Лекция 4. Индивидуализм и коллективизм в архаических Афинах

Для политической жизни и – шире – для всего социокультурного бытия эллинского мира времени архаики были характерны два исключительно важных процесса. Один из них можно назвать «рождением личности», а второй – «рождением греческого полиса». Это порождало одновременное существование двух тенденций в менталитете – индивидуалистической и коллективистской. Первая из них проявлялась в ярко выраженном стремлении формирующейся личности заявить о себе в полный голос, проявиться на всех поприщах общественной жизни, в стремлении во всем быть первым, что находило выход в прекрасно известной состязательности греческой цивилизации, в пресловутом «агональном духе», столь компетентно описанном в отечественной историографии А. И. Зайцевым (Зайцев, 2001). Этот агональный дух был заметен буквально во всех сферах, на всех уровнях социума: от войны до поэзии, от атлетики, бывшей уделом знати, до керамического производства, которым, естественно, занимались лица невысокого статуса. Следует специально подчеркнуть, что, когда мы говорим о рождающейся и заявляющей о себе личности, стремящейся к первенству, в рамках данного курса нас интересует прежде всего не творческая личность в области культуры (первые философы, первые скульпторы, первые лирические поэты и т. п.), а личность политическая, в архаическую эпоху еще исключительно аристократическая по происхождению. Характерным проявлением личностного начала в политике стала, в частности, свершившаяся уже в начале этого хронологического отрезка почти повсеместно в Греции замена примитивных монархий во главе с басилеями на аристократические режимы, что немедленно повело к началу острой борьбы за власть между группировками, возглавлявшимися знатными лидерами, – в русле той же «агональной» тенденции. Эта борьба, проходившая в конечном счете между личностями, зачастую имела результатом многолетнее перманентное состояние стасиса в формирующихся полисах, а в наиболее развитых из их числа – торжество «сверхличности», то есть тирана. Не приходится сомневаться в том, что феномен Старшей тирании был порождением именно «личностной», «агональной» тенденции в политической жизни и политическом менталитете. Как справедливо пишет Ю. В. Андреев, «в тираническом государстве могущество и значимость отдельной, правда, одной-единственной личности намного превышали все допустимые, по греческим понятиям, нормы» (Андреев, 1998, с. 142). Тирания, таким образом, была отклонением, но отклонением вполне органичным и естественным, следствием одностороннего и чрезмерного развития одной тенденции в ущерб другой.

Что же касается этой второй тенденции, коллективистской, связанной со складыванием полиса, то она тоже очень ярко проявлялась в течение архаической эпохи, вызвав к жизни целый ряд явлений. Обязательно следует назвать, в частности, появление гоплитской фаланги. На смену индивидуальным «мономахиям» и «аристиям», описанным в «Илиаде», пришло согласованное действие на поле боя сплоченного коллектива воинов. Значение этого феномена, его влияние на все стороны полисной жизни и – шире – древнегреческой истории трудно переоценить. Фаланга стала исключительно эффективной формой военной организации, а впоследствии показала свое превосходство над любым древневосточным способом построения войск и во многом способствовала достижению Грецией того высочайшего места в мировой политике, которое она заняла уже в классическую эпоху. Не менее важной была роль фаланги и для внутренней жизни эллинских полисов. Вряд ли нужно лишний раз специально подчеркивать ту достаточно очевидную вещь, что «рождение полиса» и «рождение фаланги» являли собой два теснейшим образом взаимосвязанных процесса, влиявших друг на друга, и трудно даже судить, что в этой связке было первичным, а что – вторичным. Нам лишь хотелось бы здесь оттенить один нюанс, который обычно недостаточно принимают во внимание. Вопреки распространенному мнению гоплиты и фаланга не явились порождением возрастания значения демоса. Впоследствии демос (точнее, его верхние слои, те, кто был способен приобрести паноплию) действительно воспользовался этим полезным новшеством. Но изначально, насколько можно судить, гоплитское вооружение предназначалось для аристократов, и построение фалангой практиковалось именно ими. Это было проявление своего рода аристократического коллективизма – противовеса аристократическому же индивидуализму.