История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса

Мистер Абраам Адаме был высокообразованным человеком. Он в совершенстве владел латинским и греческим языками; и в добавление к тому был изрядно знаком с наречиями Востока, а также читал и переводил с французского, итальянского и испанского. Много лет он положил на самое усердное учение и накопил запас знаний, какой не часто встретишь и у лиц, кончивших университет. Кроме того, он был человеком благоразумным, благородным и благожелательным, но в то же время в путях мирских столь же был неискушен, как впервые вступивший на них младенец. Сам несклонный к обману, он и других никогда не подозревал в желании обмануть. Мистер Адамс был великодушен, дружелюбен и отважен до предела; но главным его качеством была простота: он не более мистера Колли Сиббера догадывался о существовании в мире таких страстей, как злоба или зависть, – что, правда, в деревенском священнике менее примечательно, чем в джентльмене, проведшем свою жизнь за кулисами театров – месте, которое едва ли кто назвал бы школою невинности и где самое беглое наблюдение могло бы убедить великого апологета, что эти страсти на самом деле существуют в душе человека.

Благодаря своим добродетелям и другим совершенствам мистер Адамс не только был вполне достоин своего сана, но и являлся приятным и ценным собеседником и так расположил в свою пользу одного епископа, что к пятидесяти годам был обеспечен прекрасным доходом в двадцать три фунта в год, при котором, однако, не мог занять видного положения в свете, потому что проживал он в местности, где жизнь дорога, и был Несколько обременен семьей, состоявшей из жены и шестерых Детей.

Этот-то джентльмен, обратив внимание, как я упомянул, на необычайную набожность юного Эндруса, улучил время задать ему несколько вопросов: из скольких книг, например, состоит Новый завет? из каких именно? сколько каждая из них содержит глав? и тому подобное; и на все это, как сообщил кое-кому мистер Адамс, юноша ответил много лучше, чем мог бы ответить сэр Томас или некоторые мировые судьи в округе.

Мистер Адамс особенно допытывался, когда и при каких счастливых обстоятельствах юноша почерпнул свои знания. И Джойи сообщил ему, что он очень рано научился читать и писать благодаря своему доброму отцу, который, правда, не располагал достаточным влиянием, чтоб устроить его в бесплатную школу, так как двоюродный брат того помещика, на чьей земле проживал отец, не тому, кому следовало, отдал свой голос при выборе церковного старосты в их избирательном округе, – однако же сам не скупился тратить шесть пенсов в неделю на обучение сына. Юноша поведал также, что с тех пор, как он служит у сэра Томаса, он все часы досуга уделяет чтению хороших книг; что он прочитал Библию, «Долг человека» и Фому Кемпийского; [20 - Впервые опубликованный в 1658 г. и неоднократно переизданный, богословский трактат «Долг человека» подробнейше разбирал обязанности человека перед богом и близкими. Его рекомендации были весьма строги: например, непослушание родительской воле при вступлении в брак объявлялось величайшим грехом. Предполагаемый автор трактата – королевский капеллан Ричард Эллестри (1619 – 1681). Христианский писатель Фома Кемпийский (1380 – 1471), августинский монах, считается автором латинского сочинения «Подражание Христу» (1441). Ниже упоминается «Летопись английских королей» (1643) Ричарда Бейкера (1568 – 1645).] и что он так часто, как только мог, углублялся тайком в изучение премудрой книги, которая всегда лежит, раскрытая, на окне прихожей, и в ней прочел о том, «как дьявол унес половину церкви во время проповеди, не повредив никому из прихожан»; и «как хлеб на корню сбежал вниз по склону горы вместе со всеми древесами на ней и покрыл пажить другого пахаря». Это сообщение вполне убедило мистера Адамса в том, что названная поучительная книга не могла быть ничем другим, кроме как «Летописью» Бейкера.

Священник, пораженный таким примерным усердием и прилежанием в молодом человеке, которого никто не понуждал к этому, спросил его, не сожалеет ли он о том, что не получил более обширного образования и не рожден от родителей, которые поощряли бы его таланты и жажду знаний. Юноша на это возразил, что «наставительные книги, надеется он, пошли ему впрок и научили его не жаловаться на свое положение в этом мире; что сам он вполне доволен тем местом, которое призван занять; что он будет стараться совершенствовать свой талант, который только и спросится с него, а не сожалеть о своей участи и не завидовать доле ближних, стоящих выше его».

– Хорошо сказано, мой мальчик, – ответил священник, – и было бы неплохо, если бы кое-кому из тех, кто прочел много больше хороших книг, – да, пожалуй, и из тех, кто сами писали хорошие книги, – чтение столь же пошло бы впрок.

Доступ к миледи или к сэру Томасу Адамс мог получить только через их домоправительницу: потому что сэр Томас был слишком склонен оценивать людей лишь по их одежде и богатству, а миледи была женщина веселого нрава, которой выпало счастье получить городское воспитание, и, говоря о своих деревенских соседях, она их называла не иначе, как «эти скоты». Оба они смотрели на священника как на своего рода слугу, но только из челяди приходского пастора, который о ту пору был не в ладах с баронетом, так как пастор этот много лет пребывал в состоянии постоянной гражданской войны или – что, пожалуй, столь же скверно – судебной тяжбы с самим сэром Томасом и с арендаторами его земель. В основе этой распри лежал один пункт касательно десятины, который, если б не оспаривался, увеличил бы доход священнослужителя на несколько шиллингов в год; однако ему все не удавалось добиться утверждения в своем праве, и он пока что не извлек из тяжбы ничего хорошего, кроме удовольствия (правда, немалого, как он частенько говаривал) размышлять о том, что он разорил вконец многих арендаторов победнее, хоть и сам в то же время изрядно обнищал.

Миссис Слипслоп, [21 - Фамилия героини означает: бурда, разбавленное вино (домоправительница небезгрешна по этой части), а также способность говорить невпопад, без смысла.] домоправительница, будучи сама дочерью пастора, относилась к Адамсу с известной почтительностью; она питала большое уважение к его учености и нередко вступала с ним в споры по вопросам богословия; но всегда настаивала на том, чтобы и он уважал ее суждения, так как она часто бывала в Лондоне и уж, конечно, лучше знала свет, чем какой-то деревенский пастор.

В этих спорах у нее было особое преимущество перед Адамсом: она чрезвычайно любила трудные слова, которыми пользовалась так своеобразно, что священник, не смея усомниться в их правильности и тем оскорбить собеседницу, зачастую не мог разгадать их смысла и с большей легкостью разобрался бы в какой-нибудь арабской рукописи.

Итак, в один прекрасный день после довольно долгой беседы с нею о сущности материи (или, как она выражалась, – «матерьяла»), Адамс воспользовался случаем и завел разговор о юном Эндрусе, убеждая домоправительницу отрекомендовать его своей госпоже как юношу, очень восприимчивого к учению, и доложить ей, что он, Адамс, берется обучить его латыни, дабы предоставить юноше возможность занять в жизни место более высокое, чем должность лакея; и добавил, что ведь ее господину нетрудно будет устроить юношу как-нибудь получше. Поэтому он желал бы, чтобы Эндруса передали на его Попечение.

– Что вы, мистер Адамс! – сказала миссис Слипслоп. – Вы думаете, миледи допустит в таком деле вмешательство в свои планты? Она собирается ехать в Лондон, и мне конфинденцально известно, что она ни за что не оставит Джойи в деревне, потому что он самый милый молодой человек и другого такого днем с огнем не сыщешь, и я конфинденцально знаю, она и не подумает расстаться с ним, все равно как с парой своих серых кобыл; потому что она дорожит им ничуть не меньше.

Адамс хотел перебить, но она продолжала:

– И почему это латынь нужна лакею больше, чем джентльмену! Вполне понятно, что вам, духовным особам, надо учить латынь, вы без нее не можете читать проповеди, – но в Лондоне я слышала от джентльменов, что больше она никому на свете не нужна. Я конфинденцально знаю, что миледи прогневается на меня, если я ей на что-нибудь такое намекну; и я не хочу навлекать на свою голову промблему…

На этом слове ее перебил звонок из спальни, и мистер Адамс был вынужден удалиться; а больше ему не представилось случая поговорить с домоправительницей до отъезда господ в Лондон, который состоялся через несколько дней. Однако Эндрус остался весьма благодарен священнику за его благие намерения и сказал, что никогда их не забудет; а добрый Адамс не поскупился на наставления касательно того, как юноше вести себя в будущем и как сохранять свою невинность и рвение к труду.

Глава IV

Что произошло по переезде в Лондон

Как только юный Эндрус прибыл в Лондон, он завязал знакомства со своими разноцветными собратьями, [22 - Имеются в виду лакеи, одетые в ливреи разных цветов.] которые всячески старались внушить ему презрение к его прежнему образу жизни. Волосы его были теперь подстрижены по последней моде и составляли главную его заботу: все утро он ходил закрутив их в бумажки и расчесывал только к полудню. Однако его так и не удалось научить игре в карты, божбе, пьянству и другим изящным порокам, какими столь богата столица. Часы своего досуга он отдавал по большей части музыке и весьма усовершенствовался в ней: он стал таким знатоком в этом искусстве, что, когда посещал оперу, его мнение становилось решающим для всех других лакеев, и никто из них не смел осудить или одобрить песню наперекор его неодобрению или похвале. Он вел себя, пожалуй, слишком шумно в театре и на разных сборищах; сопровождая же свою госпожу в церковь (что случалось не часто), он меньше проявлял набожности, чем, бывало, раньше. Но если и появился у него внешний лоск, все же нравственно он оставался неиспорченным, хоть и был изящней и милей всех щеголей в городе – будь они в ливрее или без ливреи.

Его госпожа, говорившая ранее, что Джойи самый милый и красивый лакей в королевстве, но что ему, к сожалению, не хватает «живости ума», перестала находить в нем этот недочет; напротив, от нее теперь часто можно было услышать возглас: «Эге, в этом юноше есть огонек!» Она ясно видела действие, оказываемое воздухом столицы на самые трезвые натуры. Теперь она стала выходить с ним по утрам на прогулку в Гайд-парк, и, когда уставала, что с ней случалось чуть ли не ежеминутно, она опиралась на его плечо и заводила разговор в непринужденно-дружественном тоне. Выходя из кареты, она всякий раз брала его за руку и порой, боясь споткнуться, сжимала ее слишком крепко; по утрам призывала юношу в спальню, чтобы, еще лежа в постели, выслушать его доклад; постреливала в него глазами за столом и допускала с ним все те невинные вольности, какие могут позволить себе светские дамы, нисколько не запятнав своей добродетели.

Но хотя добродетель остается незапятнанной, все же легкие стрелы порой задевают ее зеркало – репутацию дамы, и это выпало на долю леди Буби, которая однажды утром прогуливалась в Гайд-парке под руку с Джойи в час, когда мимо проезжали случайно в карете леди Титл и леди Татл. [23 - В слитном написании «титл-татл» (tittle-tattle) означает: сплетня, слухи. Татл также персонаж комедии У. Конгрива «Любовь за любовь» (1695) – «глуповатый щеголь».]

– Боже! – сказала леди Титл. – Я не верю своим глазам! Неужели это леди Буби?

– Несомненно, она, – сказала Татл, – а что вас так удивляет?

– Что? Но ведь это же ее лакей, – ответила Титл.

А Татл рассмеялась и воскликнула:

– Старая история, уверяю вас! Да может ли быть, чтобы вы не слышали? Полгода, как весь Лондон знает.

Эта краткая беседа привела к тому, что в тот же день, из сотни визитов, нанесенных порознь двумя нашими дамами, родился шепоток [24 - Может показаться нелепым, что Татл отправилась с визитами для распространения всем известной сплетни (а она именно так и поступила), но несообразность будет устранена, если читатель' со мною вместе предположит, что Дама, вопреки своему уверению, сама узнала новость лишь впервые. (Примеч. автора.)], и он мог бы породить опасные последствия, если бы его не остановили две свежие новости, обнародованные на другой день и ставшие предметом разговора по всему городу.

Но какие бы суждения и подозрения ни высказывались о невинных вольностях леди Буби падкими на сплетню хулителями, достоверно установлено, что вольности эти не произвели впечатления на юного Эндруса и он никогда не пытался злоупотреблять теми привилегиями, какие предоставляла ему госпожа. Такое поведение она объясняла его безграничным уважением к ней, и это лишь усиливало то, что начинало зарождаться в ее сердце и о чем будет сказано несколько яснее в следующей главе.

Глава V

Смерть сэра Томаса Буби, горькая и страстная скорбь его вдовы и великая чистота Джозефа Эндруса

Об эту пору произошло событие, положившее конец тем приятным прогулкам, которые, вероятно, вскоре заставили бы Молву надуть щеки и затрубить на весь город в медную трубу; и событием этим было не что иное, как смерть сэра Томаса, который, покинув этот мир, обрек безутешную свою супругу на такое строгое заключение в стенах ее дома, как если б ее самое постигла тяжелая болезнь. Первые шесть дней бедная леди не допускала к себе никого, кроме миссис Слипслоп и трех приятельниц, составлявших ей компанию за карточным столом, но на седьмой она отдала приказание, чтобы Джойи, которого мы с полным основанием станем называть отныне Джозефом [25 - Отношения между леди Буби и Джозефом начинают теперь напоминать отношения между женой Патифара и Иосифом (библейская транскрипция имени Джозеф) в «Бытии» (гл. 39).], принес ей наверх чаю. Лежа в постели, леди подозвала Джозефа к себе, предложила ему присесть и прикрыв невзначай своей ладонью его руку, спросила, был ли он когда-нибудь влюблен. Несколько смутившись, Джозеф отвечал, что он еще слишком молод – рано ему думать о таких вещах.

– Я уверена, – возразила леди, – что вы в ваши юные годы не чужды страсти. А ну-ка, Джойи, – добавила она, – скажите мне откровенно, кто та счастливая девушка, чьи глаза покорили вас?

Джозеф ответил, что все женщины, каких он видел, равно для него безразличны.

– О, если так, – сказала леди, – то вы влюблены во всех. В самом деле, вы, красивые мужчины, как и красивые женщины, долго медлите с выбором; но все же вам не убедить меня, что ваше сердце так недоступно нежным чувствам; я склонна скорее объяснить ваши слова скрытностью, качеством весьма похвальным и за которое я на вас нисколько не сержусь. Молодой человек не может совершить большую низость, как разгласить что-либо о своих тайных связях с дамами.

– С дамами?! Сударыня, – сказал Джозеф, – право же, я никогда не позволял себе наглости помышлять о ком-либо, кто вправе так называться.

– Не притязайте на чрезмерную скромность, – сказала леди, – потому что она может иногда обернуться дерзостью; но, прошу вас, ответьте мне на такой вопрос: предположим, что вам случилось понравиться какой-нибудь даме, предположим, что она отдала вам предпочтение перед всеми лицами вашего пола и разрешила вам все те вольности, на какие вы могли бы надеяться, если бы вы были равны ей по рождению, – уверены ли вы, что тщеславие не соблазнило бы вас предать ее? Ответьте честно, Джозеф, настолько ли вы разумней и добродетельней, чем бывают обычно молодые люди, всегда готовые без зазрения совести принести наше доброе имя в жертву своей кичливости, не помышляя о том, какие большие обязательства мы возлагаем на вас нашим снисхождением и доверием? Умеете ли вы хранить тайну, мой Джойи?

– Миледи, – отвечал он, – я надеюсь, вы не можете обвинить меня в разглашении тайн вашего дома; и надеюсь, если бы даже вам пришлось прогнать меня со службы, вы отметили бы мою скромность в рекомендации.

– Я вовсе не намерена прогонять вас, Джойи, – сказала она и вздохнула, – боюсь, это было бы выше моих сил. – Тут она приподнялась немного в постели и обнажила шею, белее которой едва ли можно увидеть на земле. Джозеф вспыхнул.

– Ах! – говорит она, притворяясь, словно только сейчас спохватилась. – Что я делаю? Я доверчиво, наедине с мужчиной, лежу нагая в постели; что, если бы у вас явилась злая мысль посягнуть на мою честь, в чем нашла бы я защиту?

Джозеф стал уверять, что никогда не питал в отношении ее никаких дурных намерений.

– Да, – сказала она, – возможно, вы не называете ваши намерения дурными, и, может быть, в них и нет ничего дурного.

Он поклялся, что в самом деле нет.

– Вы меня не поняли, – пояснила миледи, – я хотела сказать, что, если они и направлены против моей чести, они, быть может, не плохи, но свет зовет их дурными. Вы, правда, говорите, что свет никогда ничего об этом не узнает; но разве бы это не значило положиться на вашу скромность? Доверить вам свое доброе имя. Разве не стали бы вы тогда хозяином надо мной?

Джозеф попросил ее милость успокоиться; он никогда бы не замыслил ничего дурного против нее и скорее принял бы тысячу казней, чем дал бы ей основание для таких подозрений.

– Нет, – сказала она, – у меня есть основания для подозрений. Разве вы не мужчина? А я, скажу без лишнего тщеславия, не лишена привлекательности. Но вы, быть может, боитесь, что я стала бы преследовать вас по закону; я даже надеюсь, что вы боитесь этого; однако же, видит небо, я никогда бы не отважилась предстать пред судом; и вы знаете, Джойи, я склонна к снисходительности. Скажите, Джойи, вам не кажется, что я бы вас простила?

– Право, сударыня, – отвечает Джозеф, – я никогда не сделаю ничего, что прогневило бы вашу милость.

– Как, – говорит она, – вы думаете, это бы меня не прогневило? Вы думаете, я охотно уступила бы вам?

– Я вас не понимаю, сударыня, – молвит Джозеф.

– В самом деле? – говорит она. – Ну, так вы либо глупец, либо притворяетесь глупцом; вижу, что я в вас ошиблась. Идите же вниз и больше никогда не показывайтесь мне на глаза: вы меня не проведете вашей напускной невинностью.

– Сударыня, – сказал Джозеф, – я не хотел бы, чтобы ваша милость дурно думали обо мне. Я всегда старался быть почтительным слугой и вам и моему господину.

– Ах, негодяй! – вскричала миледи. – Зачем упомянул ты этого прекрасного человека, если не на муку мне, если не затем, чтобы вызвать в уме моем дорогое воспоминание? (И тут она разразилась слезами.) Прочь с моих глаз! Я тебя не желаю больше видеть – никогда!

С этим словом она отвернулась от него, а Джозеф удалился из комнаты в глубокой печали и написал письмо, которое читатель найдет в следующей главе.