Сочинения. Том 3

Но гнев во мне теперь сильнее разума»[188 - Еврипид. Медея, 1079–1080.]?

– Потому что именно это, удовлетворить свой гнев и отомстить мужу, она считает полезнее, чем сохранить детей.

– Да, но она обманывается.

– Покажи ей ясно, что она обманывается, и она не сделает этого. А до тех пор, пока не покажешь, – чему может она следовать, кроме того, что ей представляется? Ничему. Что же ты негодуешь на нее за то, что эта несчастная заблуждается в самых важных вещах и вместо человека стала гадюкой? А не лучше ли тебе, если на то пошло, как мы жалеем слепых, как жалеем хромых, так жалеть ослепших и охромевших в самых главных вещах?»[189 - Эпиктет. Беседы // Беседы Эпиктета. М.: Ладомир, 1997. С. 85–86, I, 28. Перевод Г.А. Тароняна, с изменениями (в переводе строк из Еврипида).]

По свидетельству Галена, в сочинении Хрисиппа «О страстях» содержалось весьма похожее рассуждение, в котором приводил те же стихи Еврипида для подтверждения того, что за неправильными поступками людей стоят ложные суждения.

Итак, согласно Эпиктету (и, по всей вероятности, Хрисиппу), если бы рядом с Медеей вовремя оказался философ-стоик, наделенный правильным представлением о добре и зле и умеющий убеждать, ее несчастные дети остались бы живы, а трагедии Еврипида не было бы… Все это прекрасно согласуется с антропологией стоиков, но не с образом, созданным Еврипидом.

Отношение Галена к «свидетельствам поэтов» (то есть к аргументам, взятым из поэтических произведений) амбивалентно. С одной стороны, в своем «Протрептике» (14.4) он говорит о том, что изучение литературы, наряду с медициной, следует относить к «полезным» искусствам, которые противопоставлены искусствам бесполезным и даже вредным, таким как акробатика или цирковые представления. В том же «Протрептике» (гл. 10) он приводит цитаты из Еврипида, чтобы доказать бесполезность и вред атлетики для человека и общества, хотя и говорит о том, что не считает подобную аргументацию строго научной и прибегает к ней только ради своих читателей, которым такого рода аргументация кажется убедительной. Галену не были чужды литературоведческие и даже, как мы бы сейчас сказали, филологические интересы. Согласно его сочинению «О моих книгах» (17, 20), он написал работу «О словах, употребляемых аттическими авторами» (в 48 книгах), а также несколько книг о языке Аристофана, Кратина и других авторов Древней Комедии. Можно только сожалеть о том, что, как мы узнали из трактата Галена «О преодолении горя» (???? ???????, 20–29)[190 - Текст этого произведения, найденного в 2005 г., вошел в четвертый том издания Галена в серии Budе: Galien. Vol. 4. Ne pas se chagnier / Eds. V. Boudon-Millot, J. Jouanna. Paris, 2010.], большая часть из них погибла в 192 г. во время великого пожара в Риме. В сочинении же «Об учениях Гиппократа и Платона» он осуждает использование свидетельств поэтов в качестве научного доказательства. Создается впечатление, что здесь Гален был не вполне последователен: с одной стороны, в «Протрептике» он стремится показать, что его собственное широкое гуманитарное образование помогает ему в исполнении его жизненного призвания врача, а с другой – его стремление к строгому научному мышлению заставляет его с подозрением относиться к свидетельствам поэтов[191 - См. подробнее: Rosen R.M. Galen on Poetic Testimony // Writing Science: Medical and Mathematical Authorship in Ancient Greece / Ed. M. Asper. Berlin, 2013. P. 177–189.].

Эта амбивалентность во многом объясняет отношение Галена к ссылкам на свидетельства поэтов, которые он находит у Хрисиппа: Гален не одобряет использование таких свидетельств, но сам иногда для подтверждения своей позиции дает свою интерпретацию приводимым Хрисиппом цитатам и прибегает к аргументам, использование которых осуждал. Например, разбирая интерпретацию, которую Хрисипп дает мифу о рождении Афины[192 - Ссылки на мифы, конечно, можно отнести к «свидетельствам поэтов», ведь знание мифов эллины черпали главным образом из поэтических произведений.], Гален сначала напоминает, что «философу, доказывающему свое учение, мифы не нужны» (PHP 3.8.28), и сразу демонстрирует, как тот же миф можно использоваться правильно, то есть ради доказательства его, Галена, учения (3.8.32)[193 - В интерпретации Галена проглоченная Зевсом Метида символизирует психическую пневму, поднимающуюся, в соответствии с учением Галена, от расположенных ниже частей тела к голове.].

Таким образом, Гален возражает не столько против самой тенденции приводить свидетельства поэтов в качестве аргумента, сколько против их неправильной интерпретации Хрисиппом. Еще более показательным можно считать отрывок, в котором Гален приводит анализ поведения Медеи и связанной с этим ситуации в трагедии Еврипида, сначала данный Хрисиппом, а потом собственный (PHP 4.6.20–4.6.27). Для Хрисиппа, по-видимому, поведение и слова героини служили примером того, что даже за внешне неразумным и иррациональным поведением стоит некое убеждение, пусть и ложное. Гален, напротив, видит в той же трагедии и в тех же стихах, которые приводит Хрисипп, иллюстрацию того, что человек под влиянием страстей действует вопреки здравому смыслу. Заметим: Гален не говорит о том, что трагический поэт ничего не сообщает и не может сообщить о природе человека и психологии его поведения, но лишь заявляет и доказывает, что Хрисипп понял Еврипида неправильно.

Гален убежден, что свидетельства поэтов нельзя использовать как научное доказательство, но при этом признает, что поэтам можно доверять в одном: они умеют достоверно изображать поступки людей и их мотивы. Повторяя в пятой книге трактата «Об учениях Гиппократа и Платона» мысль о том, что в научном споре поэты являются плохими союзниками, Гален поясняет свою мысль: они «ничего не пытаются доказывать, но лишь украшают то, что, по их мнению, приличествует (???????) произносить тому или иному действующему лицу их драмы, посредством словесного выражения» (PHP 5.7.43). Здесь Гален определяет сферу применения «свидетельств поэтов»: драматический поэт не берется доказывать философские, антропологические или медицинские теории, он вообще имеет права ничего не знать о них, так как лишь выбирает и показывает естественные, уместные, убедительные[194 - Все это варианты перевода нормативного ???????, не имеющего точного аналога в русском языке.] слова и поступки человека с определенным характером и в определенных обстоятельствах. Интересно, что сходным образом определял область драматической поэзии в своей «Поэтике» и Аристотель: задача поэта, по его мнению, «состоит в изображении того, что случается говорить или делать по вероятности или по необходимости человеку, обладающему теми или другими качествами»[195 - Аристотель. Поэтика, 9, 1451b 8–9. Перевод Н. Новосадского, с изменениями.]. И Аристотель, и Гален, исходя из общих методологических предпосылок, стремятся определить сферы компетенции драматического поэта, философа или исследователя природы[196 - Ср. гл. 25 «Поэтики» Аристотеля, где философ защищает поэтов от обвинения в изображении вещей, «неправильных» с точки зрения других наук – философии, теологии или биологии: от поэта можно требовать компетентности только в его области, т. е. в создании правдоподобных и убедительных образов.], и по отношению к поэзии они приходят к общим выводам.

В сфере, отведенной поэтам и драматургам, их свидетельствами, действительно, можно пользоваться как указаниями экспертов, что и делает Гален, когда ставит себе задачу показать последователям Хрисиппа, как следует интерпретировать «свидетельства поэтов». Так, в начале двадцатой песни «Одиссеи» внутренний диалог героя, тайно вернувшегося в собственный дом и пытающегося удержаться от желания немедленно расправиться с неверными служанками, представлен как его обращение к собственному сердцу. Хрисипп видит в этом свидетельство того, что в сердце расположено руководящее начало человека, Гален же – борьбу эмоциональных и рациональных мотивов, естественную для гомеровского героя в сложившейся ситуации: «Если не признавать, что в этих строках Гомер описывает именно борьбу гнева против разума в рассудительном человеке, победу разума и подчинение ему гнева, то это все равно, что признать, что мы вообще ничему не можем научиться из стихов Поэта. Ведь если даже столь ясно выраженная мысль приводит нас в замешательство, то из прочих стихов мы уж точно не сможем извлечь для себя никакой пользы. Гнев принуждал Одиссея, видевшего преступное поведение служанок, покарать их, но разум удержал его, указав на несвоевременность наказания. Когда же разуму не удалось легко склонить гнев помедлить с наказанием до более подходящего времени, он наступает на него более энергично, подобно наезднику, который с силой тянет понесшую лошадь крепкой уздечкой в другую сторону, и обращается к сердцу с такими словами: “Терпеливо переноси настоящее, о благороднейшее сердце, как и прежде терпело ты у Киклопа, видя, как он убивает твоих товарищей”» (PHP 3.3.10–3.3.13). Гален не зря замечает, что такой анализ ситуации является тем, «чему мы можем научиться у Поэта»: отказывая поэтам в компетентности в области медицинской и философской антропологии, Гален признает их право и способность «научить» нас понимать поведение людей. Это понимание, по Галену, включает признание наличия иррациональных мотивов: там, где Хрисипп, а вслед за ним Эпиктет, видит пагубные последствия неправильных убеждений Медеи, Гален говорит о том, что в борьбе с эмоциями здравый смысл терпит поражение (PHP 3.3.13–3.3.18).

Ф. де Лейси отмечает, что «Гален находит у Гомера убедительное опровержение учения стоиков»[197 - De Lacy Ph. Galen and Greek poets. P. 266.]. Обозначив область применения «свидетельств поэтов» значительно уже, чем это делали стоики, Гален использует эти же свидетельства против своих оппонентов, при этом интерпретируя поэтические тексты, на наш взгляд, более убедительно, чем это делали Хрисипп и Эпиктет.

Мы коснулись здесь лишь одной особенности сочинения «Об учениях Гиппократа и Платона», которое впервые предлагается вниманию русского читателя, но и она может показать, насколько многогранен этот текст и сколько тем, помимо проблем истории философии и истории медицины, позволяет поднять его прочтение. Мы надеемся, что публикация этого произведения на русском языке позволит приоткрыть русскому читателю еще одну грань античной мысли – как медицинской, так и философской.

Арабские фрагменты первой книги трактата Галена «Об учениях Гиппократа и Платона»

В данном издании приводятся две арабские версии выдержек из первой книги трактата Галена «Об учениях Гиппократа и Платона»[198 - Комментарий подготовлен канд. филол. наук, главным хранителем Азиатской коллекции Wellcome Library (Лондон, Великобритания) Н.И. Сериковым и докт. мед. наук, докт. ист. наук, профессором Д.А. Балалыкиным.]. Они взяты из сочинений дамасского врача Муваффака ад Дина абу Насра Асада ибн Ильяса ибн аль-Мутрана (ум. 1191 г. от Р. Х.)[199 - Ullmann M. Die Medizin im Islam. Leiden, 1970. S. 165.] и великого врача и философа Абу Бакра Мухаммада аль-Рази (ум. 925 г. от Р. Х.). Оба автора приводят описание операции, при которой подход к открытому сердцу оказывается безопасным с хирургической точки зрения. Однако версия Ибн аль-Мутрана полнее, поэтому она в итоге проясняет более короткую выдержку из сочинения аль-Рази.

Гален описал случай остеомиелита грудины. Процесс осложнился вовлечением перикарда, в результате фрагмент кости и перикарда были удалены, причем в процессе операции хирург ясно видел сердце. Послеоперационная рана благополучно зажила. На основании результатов данного наблюдения Гален делает вывод, что описанный им оперативный доступ к сердцу безопасен.

Арабский текст труден уже потому, что изначально греческий текст был очевидно устным и, как следствие, «рваным»: автор перескакивал с мысли на мысль. В тексте переплетены две мысли: об анатомическом рассечении сердца (или даже операции на нем) и о пульсации сердца и об исходящих от него артериях. Главной, конечно, является мысль о рассечении сердца. Сам процесс рассечения (опыт) тем не менее напрямую связан с пульсацией, так как он проводится на живом организме (животное надо сохранить, чтобы оно не скоро умерло). Сохранение ритма природной пульсации, очевидно, зависит от правильного наблюдения и, в конечном случае, влияет на результат опыта. Поэтому опыт надо проводить в бане. Примечательно, что арабский переводчик, описывая грудину, употреблял два термина: собственно «грудина» (?????) и «кость» (?????). Скорее всего, так передано греческое ???????: это слово используют для обозначения груди как вместилища страстей и собственно кости, т. е. грудины.

Перевод арабских фрагментов[200 - Перевод арабских фрагментов (аль-Рази и Ибн аль-Мутрана) осуществлен докт. филос. наук, ведущим научным сотрудником сектора философии исламского мира ИФ РАН И.Р. Насыровым при содействии директора Института философии РАН, докт. филос. наук, академика РАН А.В. Смирнова. Арабские фрагменты см.: Galeni De placitis Hippocratis et Platonis / Ed., comm. Ph. De Lacy. Editio tertia. Berlin, 2005 (CMG V 4,1,2). P. 72, 74, 76.]

ИБН АЛЬ-МУТРАН

Рассказ из упомянутой книги: Случилось, что мы наблюдали больного с грудным свищом, который проникал через костную [ткань] в середине грудины. Пожелав приступить к его лечению, мы удалили всю [пораженную] ткань вокруг грудины. Мы обнаружили, что костная [ткань грудины] была также поражена нагноением, и вынуждены были удалить ее. В месте нагноения к грудине прилегал перикард. Это то самое место, где мы обычно осуществляли доступ к сердцу при вскрытии.

Хотя мы не обнаружили ее невредимой, в ней совсем не было язвы: место соединения с грудиной было поражено гнойным воспалением. Увидев это, мы испытали сильное сомнение относительно [возможности] удаления пораженного гнойным воспалением участка кости. Нашей заботой на самом деле было сохранение в целости оболочки, покрывающей [кость] изнутри.

АЛЬ-РАЗИ

Первая книга «О доктринах Гиппократа и Платона»: У юноши наблюдался свищ грудной полости, сопровождавшийся [прободением] кости в средней части грудины. Мы удалили из кости грудины и окружающих тканей все [болезненно измененные фрагменты] и обнаружили, что она [глубоко] поражена гнойным воспалением. Так мы были вынуждены ее вскрыть. [Мы обнаружили], что перикард был вовлечен в воспалительный процесс. Увидев это, мы колебались: удалять ли пораженную кость? Мы попытались сохранить целостность оболочки, покрывавшей кость изнутри.

В тексте сохранившихся разделов аль-Рази и Ибн аль-Мутрана следует продолжение описания клинического случая. Обращаем внимание читателя, что эти тексты в значительной степени соответствуют древнегреческим фрагментам из первой книги трактата «Об учениях Гиппократа и Платона» (1.5.1, 1.5.2, 1.5.3). Далее тексты приводятся в строгой смысловой последовательности и соответствии с порядком фрагментов в первой книге.

ИБН АЛЬ-МУТРАН[201 - См.: Galeni De placitis Hippocratis et Platonis / Ed., comm. Ph. De Lacy. P. 74, 76.]

[Она сгнила так], что мы видели сердце так же ясно, как видели при вскрытии, специально обнажая его.

Этот юноша исцелился. Плоть наросла в том месте, где была удалена [часть] грудной [кости], она заполнила повреждение и объединила окружающие ткани. Теперь плоть закрывала сердце и служила ему защитой так же, как ранее верхушка перикарда.

Он сказал: «Не стоит удивляться, что сердце иногда может быть открыто и обнажено. Юноша выскользнул [из объятий смерти], ибо с ним не случилось осложнений». [Это повреждение] не более тех, которые мы обычно наблюдаем при ранениях в грудь. Таким образом, от удаления перикарда не стоит ожидать гибельных последствий, как при повреждении других частей сердца.

АЛЬ-РАЗИ[202 - Там же.]

Однако ее части были плотно спаяны с грудиной и тоже сгнили. Он сказал: «Мы видели сердце так же четко, как если бы производили вскрытие».

Он сказал: «Юноша исцелился, и на месте, где была удалена часть грудины, плоть наросла так, что оставшиеся части соединились между собою». Сросшаяся плоть прикрыла сердце так же, как ранее верхняя часть перикарда.

Он сказал: «Это не более удивительно, чем [обычные] ранения груди».

О переводах с греческого на арабский[203 - Подготовили канд. филол. наук Н.И. Сериков и докт. мед. наук, докт. ист. наук, профессор Д.А. Балалыкин.]

Арабской культуре принадлежит значительная заслуга в сохранении и преумножении греческого классического наследия в философии, богословии и науке[204 - Gutas D. Greek Thought, Arabic Culture: The Graeco-Arabic Translation Movement in Baghdad and Early ‘abbasid Society (2nd-4th/8th-10th Centuries). London, 1998.]. Многие греческие сочинения, не дошедшие до наших дней в оригинале, сохранились в переводе на арабский. Однако арабские переводы не всегда точно соответствовали греческому оригиналу: в каждом конкретном случае на то были свои причины.

Переводы греческих текстов на арабский язык имеют долгую историю[205 - Научный проект Greek into Arabic: http://www.greekintoarabic.eu]. Необходимость в них появилась в период расцвета исламской государственности и культуры, который приходится на существование халифата Аббасидов (750–1258). Для успешного дальнейшего развития завоеванных византийских территорий, а также, в идеале, приведения их населения в культурно-религиозный ареал ислама необходим был весь комплекс мер – от науки до идеологии, которых в VIII в. от Р. Х. в полной мере не существовало. Переводческая деятельность виделась единственной альтернативой государственной стагнации, и поэтому не удивительно, что наука и переводы ученых текстов на арабский язык с языков покоренных и соседних народов были поддержаны на государственном уровне и в течение как минимум 10 лет находились под прямым государственным патронажем. Перед халифатом стояла важная и амбициозная задача: вслед за чередой военно-политических успехов придать новой империи интеллектуальный и культурный блеск. Халифу аль-Мамуну (813–833) принадлежит честь открытия в Багдаде специального института переводов, так называемого Дома правильного решения (араб.: Байт аль-Хикма[206 - Lyons J. The House of Wisdom. How the Arabs Transformed Western Civilization. Bloomsbury, 2010.]), который просуществовал до XIII в. и для мировой культуры значит не меньше, чем Александрийская библиотека. В разное время в нем работали многие выдающиеся ученые, среди которых аль-Хорезми, математик Сабит ибн Курра, Куста ибн Лука и многие другие. Переводы с иностранных языков (главным образом с греческого) на арабский были известны и до времени аль-Мамуна[207 - Ullmann M. Die Medizin im Islam. S. 25–97.], однако они были многоступенчатыми (сначала переводили, например, на сирийский, а с него – на греческий) и неточными, так как не было ни общепринятого переводческого стандарта (словаря), ни методологии (грамматик или учебников).