Вина. Повесть об интеллигенции

Что-то помнит душа в этом темном лоне блаженном.
Это было! Как в раннем – глубокая теплая тень
Меж стандартных коробок домов, от времени грязных,
Это жизнь вернулась в начало, где нету потерь.
Это было! И не исчезнет напрасно

Откуда это у него? Ведь, родился на краю земли, где люди возделывали землю и забирались далеко в море, чтобы добыть пропитание. В семье счетовода, мнившего себя интеллигентом, и безграмотной матери, дочери нищенки.

Откуда впервые прилетело в его юность мгновение божественной веры, высшего смысла, не заслоненного зловещим дымом борьбы добра со злом? Казалось, в заброшенной далеко дальневосточной земле на берегу океана эмбрион Вени до рождения уже впитал с молоком времени веру в будущее счастье всех.

В этой спящей «глубокой теплой тени» чудилась Афинская философская школа, изображенная на фреске Рафаэля. Эта школа давно исчезла, но конспиративный заговор мыслителей разнесли по миру многочисленные ученики, кого коснулся ее магический жезл, даже до дальнего уголка земли, до рождения Вени. Вот это все уже было в родившемся Вене – не зная, он оказался ее учеником. А может быть, это природное свойство вновь просыпающейся жизни?

Это была, конечно, и библиотека, доставшаяся отцу после реквизиции имущества ученого, сосланного после революции, которую Веня пожирал, – откуда эта жажда в глубоко провинциальном пареньке? Там были старые издания Гоголя, Белинского, дореволюционные потрепанные журналы и книжки стихов, издания старых философов, сборник «Вехи». Веня жадно читал их все, смутно чувствуя смыслы и, кажется, все понимал.

____

Горюнов сразу ощутил «глубокую теплую тень» в старом поэте, уравнивающую их в вечно юном возрасте, и, не спрашивая, из какого времени взялся этот странный старомодный старик, как поэт удовлетворился поразительным сведением, что тот писал стихи еще в начале XX века. И старик тоже почувствовал в молодом друге «новую музыку».

Они бродили по окрестностям, среди поваленных деревьев и зарослей (последствие давнего урагана) по вымощенной тропке с фонарями и стендами, рассказывающими о знаменитых художниках и писателях, гостях поселка.

Старый поэт, перешагивая через трухлявое поваленное дерево, жадно расспрашивал, что случилось со страной после «очистительной революционной бури».

Он что, с Луны свалился? Горюнов неохотно пояснял ему, как младенцу, старые, давно известные каждому события.

После Октябрьской революции интеллигенты, обожествлявшие народ и боявшиеся «пугачевщины», вырвались на Запад, другие расстреляны или оказались в лагерях.

– А мои друзья? – ужаснулся старый поэт, и споткнулся о камень. Горюнов придержал его.

– Их вывезли «философским пароходом» в эмиграцию после большевистского переворота.

Старый поэт помолчал, и потом сказал скорбно:

– Может быть, ей не хватало доверия народа, но она искренне любила Россию. У нее было чувство родины.

Отвлекаясь от горьких мыслей о трагической судьбе друзей, он спросил:

– А что было потом?

– Позже, во время «диктатуры пролетариата», многие снова бежали на Запад, или тоже были расстреляны или замучены в лагерях.

– А остальные?

– Жить-то хочется. Так было во все времена – приспосабливались всегда. Верили живым лозунгам «Вся власть – трудящимся!», «Мир народам! Земля крестьянам! Заводы рабочим!» Только потом лозунги стали привычными, давно отработанными обветшавшими и приемлемыми, как телесериалы об Изауре. Оставшиеся старые интеллигенты вынуждены были стать «попутчиками» одной партии.

– Вон оно как обернулось! – вздохнул старый поэт. – Очистительная буря революции, о которой мы мечтали, изнывая в застое самодержавия, снова ввергла в еще большую реакцию?

Старец часто дышал, словно ему не хватало воздуха.

– Все повторилось! Откуда это?

– Оттуда же! – неохотно сказал Горюнов.

– Потеряли музыку?

– Музыку вашего абстрактного Бога, перед которым все равны? Так он и был, рябой и с усами, строптивый грузин, окончивший лишь семинарию. Вообразил себя вождем новой оптимистической страны, со знаменем народной справедливости шагавшей к светлому будущему, хотя продолжал разреживать ряды строителей коммунизма, не веря никому.

– И что, настоящей интеллигенции не стало? Той, у кого больная совесть, и чувство социальной ответственности?

– А вам не рассказали? Сколько ее выкосило во время мировых войн?

Старец помрачнел.

– Мой друг Александр Блок говорил мне о землетрясении в Мессине. При внезапной вспышке подземного огня проснувшегося вулкана явилось лицо человечества – на один миг! И мы увидели то, от чего нас систематически отрывают несчетные «стилизации» – политические, общественные, религиозные и художественные личины человека. Того лица, подлинного, отдельного человека, которое мелькнуло в ярком свете, можно было испугаться, до того мы успели от него отвыкнуть. Ничем не заменимое чутье потерял человек, оторвавшись от природы, утратив животные инстинкты.

Когда они пришли домой, к профессору, старый поэт был по-прежнему мрачен. Выискал в богатой библиотеке профессора синий томик из собрания сочинений А. Блока, и восхитился, что собрано все, даже неопубликованное (не знал, что лишь то, что не противоречит линии партии). «Так ценят моего друга! – радовался он.

– Да, это был пророк. Вот маленькая заметка о взрыве вулкана в Мессине: «В минуту катастрофы люди были охвачены паникой, безумием, несчастнее зверей… Но какие чудеса человеческого духа и человеческой силы были явлены потом! Какое мужество умирающих!.. Того лица, подлинного, отдельного человека, которое мелькнуло в ярком свете, можно было испугаться, до того мы успели от него отвыкнуть. Таков обыкновенный человек. Он поступает страшно просто, и в этой простоте сказывается драгоценная жемчужина его духа. Истинная ценность жизни и смерти определяется только тогда, когда дело доходит до смертного края».

Горюнов совсем недавно перечитывал собрание сочинений А. Блока, и казалось, все духовные стадии любимого поэта он пережил, и сейчас поэт казался ему устаревшим перед грядущей близкой катастрофой.

– Что ваша Мессина! Произошли такие мировые события, что не могли присниться вашим друзьям. Великая отечественная исказила лик человечества так, как они и представить себе не могли. Хорошо, что они не узнали этого.

– Да, мне рассказали, – опять помрачнел Старец. – Страшнее первой мировой.

– Тогда выкинутая революцией за границу интеллигенция и открыла свое подлинное лицо, она стояла за Россию. Многие вернулись, после смерти диктатора, время стало мягче – не расстреливали. Но уже была «рабочая интеллигенция».

Старец обрадовался.

– Неужели пришла новая интеллигенция, о которой мы мечтали?

– Да, – усмехался Горюнов. – В нее попер глубинный народ. У меня на даче – сплошная макулатура бывших маститых авторов «из рабочих и крестьян», девизом которых было «приподымание действительности», отделение здоровых плодов от уродливых дичков. Если бы вы знали, сколько дичков уничтожено, и сколько вот этого леса потрачено впустую на изготовление бумаги, на которой написаны эти оптимистические мифы!

Старый поэт искал в себе и не находил своей постоянной болезни. Словно отвалился больной член, тяжелое безвременье, раздираемое взрывами отчаянных народовольцев. То прошлое было настолько мелким перед тем будущим, которым ужасаются нынешние люди, что его старая боль исчезла. Да, пришли новые печали, но уже совсем другие.

Он с интересом наблюдал за новым другом – наяву увиденным будущим. И увидел это будущее совсем не таким, как представлял.

3

Кажется, другой жизни не было.

То было сплошное тревожное зарево, в которое была погружена вся судьба Горюнова. Зарево, длившееся со времени заливающего Помпею вулкана, или черной смерти, выкосившей треть Европы, или великих переселений народов (VI—VII вв.). Зарево двух мировых войн, миграции народов в XX—XXI вв., исковеркавшие и его род. Перемалывались целые государства, этнические сообщества, в муках рождались новые.

Детство Вени Горюнова было временем, когда народ жил единой тревогой, что там на фронтах, ради победы. Само собой разумелось, Веня хотел сбежать на фронт, чтобы отодвинуть что-то небывало страшное, накатившееся на страну. Хотел пасть жертвой за родину (правда, так, чтобы не было слишком больно).

И даже после войны преобладало единство кучкующихся вместе, наверно, так легче прокормиться и выжить, хотя тиран продолжал разреживать ряды строителей будущего.

В холодное небо бездомно смотрел —
Эпоха войны в нем темнела жестоко.
Я знал – надо жить, для неведомых дел,
Теплушкой продленья несомый к востоку.