Лошадиная доза

– Да ко мне, – просто ответил Комаров. – Я тут недалече живу, на улице Шаболовке. Дом у меня собственный. Купил за сущие гроши. Повезло! Люди из НКВД помогли, когда я после фронта в транспортном отделе Центрэвака служил… под началом самого товарища Александра Владимировича Эйдука. – Он посмотрел на Семена, ожидая, что сказанное произведет на него впечатление, но тот только сморгнул: что такое Центрэвак и кто такой товарищ Эйдук, он явно не ведал. Деревенщина, одним словом! – Ну, это Центральное управление по эвакуации беженцев и пленных Наркомата внутренних дел. А товарищ Эйдук Александр Владимирович – видный чекист и председатель Центрэвака… Да ты не тушуйся, – после недолгой паузы произнес Комаров, видя, что последние его слова произвели на Семена впечатление. – Теперь, после закрытия Центрэвака, я на вольных хлебах. Извозом занимаюсь. И в НКВД более не служу…

– Да я и не тушуюсь, – не очень уверенно проговорил Семен и спросил: – А пошто ты, Василий, кобылу-то свою продаешь, коли говоришь, что извозом занимаешься?

– Так я не столь давно жеребца-трехлетку приобрел, – как-то суетно и быстро ответил Комаров. – А две лошади мне без нужды: пахать-сеять мне-ить не надобно. Так что, идем ко мне-то?

– Ну, идем, – согласился Семен.

Идти и правда было недалеко. Выйдя на Шаболовку и уже подходя к дому, Комаров как-то механически и словно заученно, как какой-нибудь школьный стих, произнес:

– Кобылка моя владимирская, чистых кровей. И пашпорт на это имеется, не сумлевайся, все чин по чину. А сделки ноне надобно по закону свершать, дабы власть не раздражать и особливо не беспокоить господ-товарищей милицейских. И чтобы у тебя бумага была на покупку, а у меня, стало быть, на продажу. Иначе поведешь купленную кобылку по городу, а к тебе р-раз, и милицейский с вопросом: «А где ты, братец, кобылу взял?» – «Купил», – скажешь ты. «А документ, ну там, или купчую предъявите-ка! И пашпорт на нее где?» – потребует он. А никакого документа на кобылу у тебя, брат ты мой, и нету. Запросто ведь могут подумать, что лошадь твоя ворованная, стало быть, ты – самый натуральный конокрад. Ну и заберут тебя в кутузку без всяких разговоров, а лошадь отберут. И поди потом доказывай, что она тобою честно и за деньги приобретенная. Таков тутошний порядок, брат. Столица расейская, сам понимать должон.

Дома их встретила жена Василия, с длинным серым унылым лицом и потухшим взглядом. Она молча кивнула Семену на его «здрасте» и выжидающе уставилась на мужа. В другой комнате кто-то тихо разговаривал и копошился. Верно, дети.

– Проходи, Семен, располагайся, – произнес Комаров и отодвинул от стола стул с высокой спинкой. – А ты что стоишь? – строго обратился он к жене. – Закуски нам сваргань. Живо!

Сам полез в шкаф, скрипнул дверцей и достал нераспечатанную бутылку водки. Торжественно сорвал сургуч, поставил на стол, сел.

Вернулась жена. Выставила на стол тарелку с солеными огурцами, вареный картофель в чугунке, квашеную капусту в металлическом блюде, зеленый лук на клочке газеты, соль в небольшой стеклянной миске и два граненых стакана.

– Ступай, погуляй с детьми покуда, – приказал ей Комаров, и она безропотно подчинилась.

Когда хлопнули в сенях двери, Василий Иванович разлил водку по стаканам, пододвинул поближе к гостю закуску:

– Ну что, обмоем нашу сделку?

– А сперва эту самую сделку надобно совершить, – заметил Семен, поглядывая на почти полный стакан водки.

– И то правда, – согласился Комаров. – Это мы сей момент. – Он отошел к комоду за спиной Семена и стал в нем рыться. – У меня и купчая загодя приготовлена, так что мы одним махом сделку оформим. Раз – и квас! – добавил он и мелко засмеялся. – А потом на базаре штемпель получим.

Какое-то время Василий Иванович усиленно копошился в комоде, что-то приговаривая. Семен безмятежно смотрел в окно и видел, как женщина с двумя детьми прошла в огород, держа третьего, грудного ребенка на руках. Когда хозяйка проходила мимо окон, то неожиданно повернулась и встретилась на мгновение взглядом с Семеном. Потом посмотрела выше его головы, и в глазах ее вдруг отразился нешуточный страх. Семен инстинктивно хотел обернуться, но сильный удар по голове не дал ему это сделать. Перед ним все вдруг мгновенно потемнело.

Навсегда.

Глава 2. Этапы черного пути

Отсмеявшись, Комаров достал из верхнего ящика комода тяжелый сапожный молоток и покосился на Семена. Тот сидел смиренно и от безделья пялился в окно. Комаров, крадучись, почти вплотную подошел к нему. В это самое время в окне показалась супружница Мария с детьми. Она глянула в избу, а потом подняла взор на Комарова. Тот нетерпеливо махнул ей рукой: ступай, мол, отседова.

Семен, очевидно, уловив за своей спиной какое-то движение или что-то почувствовав, стал поворачиваться. И тогда Комаров, размахнувшись, резко и сильно ударил гостя молотком по самому темечку.

Семен коротко ойкнул, тело его ослабло, и он, запрокинув голову назад, тихонько хрипя, стал сползать со стула. Комаров носком сапога небрежно придвинул к стулу рогожу, чтобы кровь стекала на нее, а не на пол, и, придерживая тело Семена, по-деловому накинул ему на шею удавку и принялся душить. После чего снял удавку и бросил ее в верхний ящик комода, куда положил и сапожный молоток. Затем, подхватив убитого под мышки, плотнее усадил на стул, устроился рядышком сам и взялся за стакан с водкой.

– Ну, за упокой души новопреставленного Семена, – бесстрастно произнес вслух Комаров и выпил. Затем взял стрелку лука, макнул ее в соль и отправил в рот. Дождавшись, когда кровь из разбитой головы Семена перестанет капать на рогожу, первым делом стянул с трупа юфтяные сапоги. Оглядел их со всех сторон, довольно поцокал языком. Снял свои сапоги, давно протершиеся до дыр, брезгливо швырнул их в угол и надел сапоги Семена. Обувка пришлась точно впору. Комаров встал, прошелся в сапогах по комнате. Славно! Ноги как дома, будто не в сапогах, а в тапках войлочных. Хорошая да ладная обувка – это большое дело. А паршивая обувь всю жизнь может испоганить…

Затем Комаров стащил труп со стула, положил его на пол и стал раздевать. Снял поддевку, рубаху, портки, и не побрезговав исподним, – Софка постирает, – после чего перевернул тело на живот и стянул за спиной руки бечевой. Снова перевернул труп, согнул ему ноги в коленях, притянул колени к животу и в таком положении накрепко связал их веревкой, перекинутой через спину. Голову Семена, накинув на нее веревочную петлю, Комаров тоже притянул к коленям и привязал веревкой. Потом сходил в сени и принес оттуда загодя приготовленный пустой мешок из-под овса. Надел мешок сначала на голову, плечи и колени, затем полностью запихнул труп в мешок. Крепко связал его и волоком оттащил в кладовку. Действовал Комаров умело и быстро. Было видно, что ему это не впервой. На все про все ему понадобилось минут двадцать.

Закрыв кладовку, он вернулся в комнату, принял половину стакана, налитого для Семена, и закусил соленым огурчиком, после чего перешел к самому приятному: считать добычу.

Деньги отыскались во внутреннем потайном кармане поддевки, застегнутом небольшой булавкой. Извлек толстенную пачку, довольно усмехнулся, тщательно пересчитал: почти два миллиона совзнаков, что равно по нынешним временам где-то ста тридцати червонцам, да двести червонцев новыми. Это ж сколь гулять и есть от пуза можно? Вот это подфартило так подфартило!

Василий Иванович повеселел, долил водки в недопитый стакан и, выпив залпом, довольно крякнул.

В окошке показалась Мария. Он махнул рукой: заходи, дескать, дело сделано.

Мария вошла, предусмотрительно оставив детей в другой комнате. Не глядя на мужа, молча свернула окровавленную рогожу. Быстро замыла кровь, попавшую на пол, что ей, похоже, было привычно, так же безмолвно направилась к двери…

– Погоди-ка, – остановил ее Комаров. Женщина обернулась. – Вот, – протянул он ей несколько бумажек. – Как замоешь рогожу, ступай в лавку, купи там водки и пожрать чего-нибудь повкусней да побольше. Колбаски там разной, мяса какого… Гулять сёдня будем! Да, и ребятам купи что-нибудь из одежды, а то ходят как голодранцы. Потом пряников там, леденцов каких. Пусть тоже порадуются.

Мария безропотно кивнула и молча взяла деньги.

Поздно вечером они долго молились за невинно убиенного Семена. Комаров прилежно, едва не разбивая лоб, клал поклоны и так же усердно накладывал на себя один за другим крестные знамения. Правда, один раз Василий Иванович все же оговорился и назвал Семена в молитвах мироедом. Но тут же, чтобы не прогневить бога поносными словами в адрес покойника, нарочито громко произнес:

– Прости меня, Господи!

Мария оставалась бесстрастной, делала то, что приказывал муж. Бездумно и машинально. Лампадка в красном углу едва освещала образ Божией Матери с Младенцем: лик Его был неразличим и темен. Еще более неясным был лик Николая Угодника в святительских одеждах и с приподнятой правой рукой, пальцы коей были сложены в двоеперстие. Видны были только его высокий лоб, собранный в морщины, и глаза, смотрящие на молящихся с великой печалью и укором…

Во втором часу ночи Комаров потряс за плечо уснувшую возле детей Марию:

– Все, выходим.

Женщина молча поднялась, повязала цветастый старый платок, отчего ее землистое длинное лицо сделалось совсем узким, и пошла за мужем. Они прошли в кладовку, вынесли мешок с телом во двор и положили его в пролетку меж сиденьем кучера и пассажирским. Кобыла, так и стоявшая не распряженной, почуяв покойника, дернулась и повела мордой.

– Тише, Авоська, тише, – негромко произнес Комаров и похлопал кобылу по крупу. Затем открыл ворота, вывел Авоську, закрыл их и приказал Марии:

– Садись!

Женщина села на мягкое сиденье боком, стараясь не касаться ногами мешка с трупом. Василий Иванович уселся на извозчичье место, и они поехали…

Мария стала ездить с мужем сравнительно недавно. Комаров брал ее с собой не за тем, чтобы она помогала ему избавляться от трупа (силенка у него еще имелась), а по причине меньшей подозрительности. Одно дело, ежели извозчик едет один и везет какой-то большой мешок неизвестно с чем (его и в краже можно заподозрить, а то и – не приведи Господь – в избавлении от трупа), и совсем другое дело, ежели он везет припозднившегося седока, да еще женского полу. А мешок в ногах, так это так, ее пожитки. К примеру, он ее на новую квартиру перевозит, поскольку женщина вообще из города в деревню уезжает на постоянное проживание. Почему ночью едет? А чтобы уже к утру в нужное место поспеть. Да мало ли каких причин еще можно напридумывать. Главное, с женщиной-седоком подозрений меньше. И наука уже имелась: этой зимой был весьма неприятный случай, который мог для Василия выйти боком. А ежели сказать откровенно, так он мог попросту попасться…

Повез как-то Василий Иванович такой вот мешок до бывшего имения графа Орлова, чтобы там, значит, труп в сугробе прикопать. И везти-то совсем недалече. Но только полквартала проехал, как вдруг услышал:

– Стой! – Милицейский будто из-под земли вырос. – Чего везешь?

– А ты сам пощупай, – осклабился Комаров.

Видя, что кучер нисколько не испугался, милицейский пощупал мешок и, ничего не сказав… отпустил его. Василий Иванович заметил за собой, что совсем не испытал страха. А ведь все могло закончиться ох как худо…

До Москвы-реки добрались, проехав два квартала по Ризположенскому переулку, миновав широкую Калужскую и въехав в Титовский проезд. Минуя здания Первой и Второй градских больниц, в которых ни в одном из окон не было света, доехали до Нескучной набережной, что еще год назад прозывалась Александринской, выбрали место покруче и побезлюднее и свалили с пролетки мешок с телом Семена в Москву-реку. Тем же путем поехали обратно. Мария уныло молчала. Комаров, освободившись от тягостной ноши, легонько посвистывал, предвкушая выпивку и закусь.

Вернувшись домой, он распряг лошадь, поставил ее в стойло, сыпанул ей овса не жалеючи (заслужила!), после чего они с безмолвной Марией, кое-как успокоившей грудничка, пили водку и закусывали при неясном свете керосиновой лампы. Комаров называл Марию «моя католическая пани», щипал ее за ляжки и мелко смеялся. Он был в благостном расположении духа, пил помногу и часто, несколько раз принимался было затянуть негромко песню про «славное море, священный Байкал», да память наотрез отказывала выдавать нужные слова, а потому песня так и не заладилась…

Он уснул прямо за столом. Мария поднялась, прикрутила фитиль лампы и, пошатываясь, пошла к детям.

Комарову и в самом деле приходилось убивать. И совсем не на войне, где истреблять врага положено по уставу, одинаково как и паникеров, и предателей, а в мирное время…

Впервые это случилось поздней весной двадцать первого года, когда Комаров еще работал казенным ломовым извозчиком в транспортном отделе Центрэвака НКВД. Не иначе как бес его тогда попутал. И еще плакат:

«ОЧИСТИМ МОСКВУ ОТ МИРОЕДОВ И СПЕКУЛЯНТОВ»