Черчилль и Гитлер

Спокойствие в мире не было восстановлено, как утверждалось в то время, наоборот, мир был ввергнут во все новые споры и разногласия. И второй тезис был столь же безумен: что вы также должны разрушить экономику побежденных, чтобы улучшить экономическое положение победителя. Безумная теория, но она красной нитью проходит через весь Версальский договор и в конце концов приводит к… десяти годам, на протяжении которых они пытались, с одной стороны, возложить на экономику великого народа непосильный груз, а с другой – разрушить ее насколько это возможно, лишив ее всякого потенциала. Последствия этого мы испытали на себе – положение, когда Германии для того, чтобы выполнить свои экономические обязательства, приходилось на любых условиях все в большей степени выходить на экспортный рынок, положение, при котором здесь началась международная конкурентная борьба, а политический долг постепенно превратился в долги экономические.

С экономической точки зрения это была бессмыслица, хотя бы потому, что Союзники почти сразу начали уменьшать долговое бремя Германии, которое значительно сократилось также в результате Великой депрессии. Однако на словах это звучало убедительно, как и все, что представляло интерес для Гитлера, и он перешел к следующей популярной теме: евреям. Главной целью выступления было добиться поддержки перевооружения, невзирая на международные ограничения. Было очевидно, что это могло повредить положению Германии в мире, но Гитлер ясно дал понять, на кого он собирается возложить вину:

Конфликты между народами, их ненависть друг к другу подогревается определенными заинтересованными лицами. Это маленькая безродная международная клика, которая натравливает людей друг на друга и не хочет, чтобы они жили в мире. Эти люди везде как дома, но нигде не чувствуют себя на родине. Они не привязаны к местам, где выросли. Сегодня они живут в Берлине, завтра в Брюсселе, потом в Париже, Праге, Вене или Лондоне, и везде им одинаково хорошо.

В этом месте в зале раздался выкрик: «Евреи!» Не останавливаясь, Гитлер продолжал: «В отношении этих людей можно использовать только термин «международный», поскольку они ведут свою деятельность повсюду, но никуда не могут привести… О тех, кто сегодня агитирует против Германии, об этой международной клике, которая клевещет на германский народ, я знаю только одно: ни один из них никогда не бывал под пулями». На самом деле евреи, конечно же, доблестно сражались в окопах Первой мировой войны, что вынуждены были признать даже в СС, когда в 1942 г. на Ванзейской конференции, целью которой была выработка «окончательного решения еврейского вопроса», Рейнхард Гейдрих распорядился: «евреи-инвалиды войны и кавалеры военных орденов (Железного креста I степени) будут посланы в еврейские гетто, а не «этапированы на Восток»[30 - Roseman, Wannsee, p. 113].

Во время своей речи на заводе Сименс Гитлер ни разу не произнес слово «евреи», но всем было очевидно, кого именно он имел в виду.

Все было ясно и без того идиотского выкрика. Гитлер однажды заметил, что если бы евреев не существовало: «Нам пришлось бы их придумать. Важно иметь настоящего, реального, а не просто какого-то абстрактного врага»[31 - Rauschning, Gesprвche mit Hitler, p. 223]. В нацистском государстве все социальные классы должны были объединяться в так называемые Volksgemeinschaft (народные общины). Ничто так не способствует единству, как наличие общего врага; таким образом, ненависть к евреям стала основой власти Гитлера. Не называя евреев открыто в своей речи, Гитлер создавал еще одну ниточку, связывавшую его с его слушателями, негласно вовлекая их в свой заговор.

Выступление на заводе продолжались, и теперь он уже перешел на крик:

Они должны понять, что мои слова – это не речь канцлера, за ней, как один человек, стоит весь народ. Сегодня немецкий народ сам является главной объединяющей силой. Столетиями считалось, что его судьба – враждовать с самим собой, со всеми вытекающими из этого ужасными последствиями. Я считаю, что пришло время найти нашу судьбу в единстве, попытаться понять, что наше будущее в объединенном обществе, в котором нет места розни. И я ручаюсь, что в Германии такое общество не станет обществом избранных. Вы знаете меня как человека, который стоит вне классов и вне каст, который выше всего этого. Все, что у меня есть, это связь с немецким народом.

Это заявление о бесклассовости лидера и его приверженности идее народного единения было встречено одобрительными возгласами под звуки «Песни Хорста Весселя», гимна национал-социалистической партии.

Немецкий народ, подчеркивал Гитлер, не имеет с евреями ничего общего. Передать это ощущение «инаковости», «не немецкости» было так же важно, как подчеркнуть индивидуальность арийской расы[32 - Grint, op. сit., p. 297]. Британский философ Бертран Рассел считал, что «мало кого делает счастливым ненависть к другому человеку, народу или идее», так почему же Гитлер ненавидел евреев? Это довольно простой вопрос, являющийся к тому же одним из основных в истории двадцатого века, но тем не менее на него не существует ответа. Приводилось множество различных теорий, начиная с того, что он подхватил сифилис от еврейской проститутки, был обманут врачом-евреем Эдуардом Блохом, лечившим мать Гитлера от рака груди, и, наконец, что евреи-профессора якобы не допустили его в венскую Академию изобразительных искусств. Мог ли существовать более страшный ответ на интересующий нас вопрос, чем эти наивные частные попытки разобраться в причине? Возможно, дело было в том, что в действительности у Гитлера не было никаких личных претензий к евреям, просто он правильно рассчитал, что если их демонизировать, это может стать удачным политическим шагом?

В вышедшей недавно революционной книге под названием: «Гитлер в Вене: Годы учебы диктатора» историк Бригитта Гаманн даже утверждает, что Гитлер в возрасте от девятнадцати до двадцати четырех лет действительно находился в добрых приятельских отношениях с несколькими евреями. Автор в своих исследованиях заглянула буквально под каждый камень на венской мостовой, уделив внимание каждой мелочи – от бухгалтерских книг доктора Блоха до расовой принадлежности экзаменаторов в Академии изобразительных искусств. В итоге ей удалось глубоко проникнуть в психопатологию будущего фюрера, добившись при этом потрясающих результатов.

Многое из того, что Гитлер написал в «Моей борьбе» о годах, проведенных в Вене, оказывается преувеличением или выдумкой. Однако не подлежит сомнению тот факт, что хотя в годы нужды Гитлер, художник и страстный поклонник оперы, был знаком и жил среди евреев, они относились к нему по-доброму, а он не выказывал по отношению к ним явных признаков враждебности. Во время бесконечных, занудных монологов, произносимых им впоследствии о безрадостных днях, проведенных им в Вене, Гитлер никогда не упоминал об отрицательном опыте общения с евреями. Можно даже утверждать, что некоторые из лучших друзей Гитлера были евреями, например Йозеф Нейман и Зигфрид Лёффнер. Вряд ли антисемитизм сформировался под влиянием жестокого отца-алкоголика или провинциального австрийского прошлого; Гитлер стал проявлять его гораздо позже, вероятно, в качестве циничной попытки подкрепить свои политические притязания после Первой мировой войны. Бедный, пугливый, бездарный, совершенно асексуальный, замкнутый, завистливый и страдающий мономанией, юный Гитлер, по выражению Альберта Шпеера, был в Вене «чужим в большом городе». Вместо того чтобы попытаться приспособиться, как сделало бы большинство нормальных людей, Гитлер все больше уходил в себя и обвинял венцев в том, что те его недооценивают.

Именно обида, скопившаяся в нем за все время, проведенное в австрийской столице, легла в основу многих идей, в конце концов нашедших свое воплощение в нацизме. Чтобы создать благоприятную почву для его вредоносных идей, нужно было, чтобы вспыхнула война, которая бы затронула всю Европу. Как по заказу, всего через год после того, как Гитлер покинул Вену, в августе 1914 г., разразилась катастрофа. Диктатор получил свои уроки, и как только антисемитизм цинично превратился в его кредо, он почувствовал себя готовым ступить на тропу войны. В общем-то, нет никакой разницы, что лежало в основе антисемитизма Гитлера – личная неприязнь, мнимые обиды или политический оппортунизм, – но последнее кажется наиболее вероятным.

Писатель Фредерик Рафаэль высказывает новую интересную теорию, согласно которой предположение о том, что врач-еврей, лечивший мать Гитлера, прибегнул к обману и/или поставил неверный диагноз, привело к психологическому приему замещения. Согласно этой теории:

Если доктор Блох не смог излечить фрау Гитлер от рака, маловероятно – если не сказать невозможно – что в то время это удалось бы кому-то другому. Не считал так и Гитлер. «Ади», несомненно, любил свою мать; как и Пруст, который в своей знаменитой статье в «Фигаро», тем не менее, оправдывал матереубийство, на том основании, что, в конце концов, каждый иногда испытывает острое желание убить свою мать. Таким ли уж надуманным выглядит предположение, что Гитлер, глядя на страдания матери, захотел (вполне по-человечески) положить им конец, но, когда это произошло и мать умерла, он ощутил такое чувство вины, что переложил свое постыдное желание на врача-еврея, сделав из того козла отпущения?[33 - Spectator, 26 January 2002]

Вероятно, это предположение действительно является слишком «надуманным», хотя бы потому, что Гитлер вполне мог быть одним из нас, то есть одним из миллионов нормальных людей, которые никогда не хотели причинить вред своим матерям, но оно, тем не менее, не более фантастично, чем многие другие моноказуальные теории, которыми пытаются объяснить Холокост.

Существует мнение, что не только не важно, но и аморально слишком пристально изучать вопрос о том, где Гитлер приобрел свой антисемитизм. Якобы это играет на руку людям, которые, подобно Дэвиду Ирвингу, придерживаются противоположной точки зрения. Как проницательно подметил писатель и критик Джонатан Мидс:

Школа шарлатанства, чьи переругивающиеся адепты пытаются объяснить феномен Гитлера, изобретая, или веря, в фольклорные истории о психо-сексуальных травмах: мать Гитлера якобы неправильно лечил или диагностировал врач-еврей и в результате она умерла; Гитлер мог заразиться сифилисом от проститутки-еврейки – подобные домыслы отвратительны, поскольку они являются попыткой выставить какого-то одного еврея виновным в чудовищных бедствиях, которые пришлось пережить всему народу. Существуют, разумеется, теории об одном яйце и одержимости дьяволом. А также нелепая история о том, что ребенком Гитлер был укушен за пенис козлом, которому он пытался пописать в рот[34 - The Times, 16 July 1998].

Эта последняя теория, окажись она правдой, могла бы объяснить многое в поведении Гитлера, но явно не его антисемитизм. И даже если Гитлер страдал монорхизмом, это не объясняет, почему тринадцать миллионов немцев в 1932 г. проголосовали за НСДАП, им ведь не сказали, что у него не хватает одного яичка (а это не так). Вопрос не в том, что двигало Гитлером, а в том, что заставило немецкий народ добровольно отказаться от демократии и поддержать лидера, о чьем реваншизме громко кричали при каждом удобном случае.

В своей речи на заводе Сименс Гитлер впадал в хорошо продуманную и отрепетированную ярость только в тщательно определенные моменты.

В основном же во время произнесения речей Гитлер не брызгал слюной и не переходил на крик, несмотря на тот факт, что в большинстве виденных нами кинохроник он ведет себя именно так. Рейнхард Шпитци, личный секретарь министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа, вспоминал, как однажды после хорошего обеда с Гитлером и его приближенными слуга вошел в комнату с докладом о том, что прибыл английский дипломат:

Гитлер в волнении вскочил. «Gott im Himmel! Не впускайте его – я все еще в хорошем настроении». На глазах у присутствующих он надел на себя маску притворной ярости – лицо потемнело, дыхание стало тяжелым, а глаза горели. Затем он вышел за дверь и разыграл перед несчастным англичанином такую громкую сцену, что за обеденным столом было слышно каждое слово. Через десять минут он возвратился, лоб его был покрыт испариной. Он тщательно прикрыл за собой дверь и сказал, посмеиваясь: «Джентльмены, я должен выпить чаю. Он думает, что я в бешенстве!»[35 - Irving, Churchill: War Path, p. 20]

Лидеры должны уметь лицедействовать, и Адольф Гитлер хорошо это понимал, даже если сам он был плохим актером. В ранние годы он изучал приемы баварского комика Вайса Фердля, чтобы понять, как увлечь публику. Как всякий актер, Гитлер часами репетировал позы и жесты, стоя перед зеркалом в своей жалкой комнатенке на мюнхенской Тиршштрассе. Он продолжал делать это и потом, о чем свидетельствуют фотографии. В начале карьеры Гитлер пробовал себя в качестве политического агитатора на улицах и в пивных Мюнхена, иногда обращаясь к аудитории, насчитывающей не более десятка слушателей. Там он понял, насколько сила его воздействия на публику зависит от тщательного предварительного планирования выступления и подготовки материала. Каждый, кто пытается выступать перед аудиторией в Уголке ораторов в лондонском Гайд-парке, узнает, как быстро такой опыт закаляет человека интеллектуально и эмоционально, особенно если приходится иметь дело с любителями задавать каверзные вопросы и откровенными противниками.

Гитлер лично проверял акустику в помещениях пивных, чтобы подобрать соответствующие высоту и тональность голоса. Однажды он ошибся, взявшись произносить речь в воскресное утро. Публика была, как он позже описывал, «холодна как лед». С тех пор он предпочитал планировать выступления по вечерам, когда слушатели были более восприимчивы к его посланию. Как он писал в «Моей борьбе»: «Кажется, что по утрам и в течение дня человеческий мозг восстает против любой попытки навязать ему чье-либо мнение или желание. Однако вечером он легко поддается воздействию более сильной воли». (Профессиональные актеры подтверждают это высказывание; почему-то публика более восприимчива во время вечерних, нежели дневных представлений. Нужно было обладать таким складом ума, как у Гитлера, чтобы использовать этот феномен в политике.)

Театральные приемы, такие, как военные марши, море флагов, бесконечные ряды бойцов штурмовых отрядов и особенно световое оформление – иногда с использованием военных прожекторов, а иногда зажженных факелов, – использовались при организации митингов и фашистских сборищ с целью еще больше усилить восприимчивость публики. Нацисты первыми освоили пропагандистские методы, которые сейчас широко используются на современной политической арене.

Отличие от Черчилля не может быть более разительным. Он очень мало выступал на митингах и не использовал политтехнологии или специальные приемы. Больше всего он любил выступать в Палате общин или по радио, где число физически присутствующих слушателей было сравнительно невелико. Он полагался на силу устного слова и убедительность хорошего аргумента. Величайшим оратором двадцатого столетия ему помогли стать не демагогические приемы, а его исключительное владение английским языком. Как он писал в «Моих ранних годах»: «Я убежден в том, что все молодые люди должны изучать английский язык. Особенно умные могут продолжить совершенствоваться в латинском для почета и в греческом для удовольствия. Но единственное, за что бы я их порол, так это за незнание английского языка. Причем здорово порол бы».