Балканский Декамерон

– А как мы танцевали подо все это на школьных вечерах: Радмила Караклаич, Лили Иванова…

Он слушал, усмехаясь, как мы перебирали те немногие знаки заграничной жизни, которые просачивались к нам из Югославии: про вечные очереди за югославскими сапогами, про путевки, которые стоили состояние, и в поездки отбирали, как в космос. А это и был для нас космос – на Адриатику, как на Марс, – и как приезжали оттуда совершенно обалдевшие женщины и годами рассказывали о красавцах-сербах, которые живут на солнечных берегах в недосягаемой для жизни стране.

И вот мы здесь.

– Марьянович уже совсем старик, – заметил он.

– Не смей так говорить! – вскричала Люба.

– Не такой уж старик, – сказала я. – Я видела его на приеме в Русском Доме. Представьте, стоим мы с приятелем-фотографом, вдруг подлетает одна моя знакомая, Света, хватает его за руку и вопит: «Бежим со мной, скорее, я заплачу тебе за фотку, только бегом», – и она волочет его куда-то, ловко лавируя в толпе.

– А что там? – спрашиваю я. – Да это Марьянович приехал, – сказал кто-то из сербов.

– Марьянович? – и я несусь следом. – У меня тоже, кстати, и фотка есть!

– А фильмы про индейцев? Гойко Митич! Да достаточно было в компании, где все приуныли, сказать: «ГОЙКО МИТИЧ!» – и сделать вот так, – Люба приосанилась, вскинула подбородок и приподняла локотки, – и у всех сразу поднималось настроение!

Он слушал, переводя взгляд с одной на другую. Мягко перебирал струны, словно сопровождая редкими аккордами наши восторги.

И вдруг сказал: «Слушай, а ведь это же готовая программа. Мы соберем в студии Джордже, Радмилу Караклаич…»

– А она еще жива? – бестактно вставила Люба.

– Да я сама ее видела на том же приеме, – осекла ее я, отмахнувшись, потому что идея уже завладевала мной, как массами.

Он встал и начал ходить по комнате.

– И вы в том же темпе рассказываете… Гойко живет в Германии. Но это не вопрос. – Он остановился и посмотрел на меня: – Нет, это даже не программа.

– Да, это вполне на телефильм. Полно у вас ведь наверняка осталось старых кадров, в наших архивах берем голубые огоньки.

Теперь Люба переводила взгляд с одного возбужденного лица на другое.

– Напишешь синопсис?

– Да плевое дело. Люба, нам пора.

– Как ты ловко упаковал наши восторги!

– Ах да, мы как раз с тобой вчера говорили – что мы продаем? Мы продаем свои эмоции.

– Это как у Вайды, помнишь? Все на продажу.

– Нам надо найти заправку.

– Ты как Рыбакова! – кричу я, – это она вечно сбивает всю мою романтику: «Таня, какая лунная дорожка на море, посмотри…» – «Где у тебя таблетки лежат? У собаки понос».

– Ты что, хочешь, чтобы мы здесь встали?

Хочу ли я, чтобы мы встали? Направо от нас идет вверх темная скала, а налево – голубая кромка моря, и на ней замерли лодки. Вода прозрачная и недвижная, и кажется, что эти лодки просто поставили сверху какой-то могучей рукой.

Хочу ли я, чтобы мы здесь остались? Что я вообще хочу?

2

Танин сад похож на подмосковную дачу. На ощупь, на цвет и на запах. Вот так же скользила моя ладонь по перилам, когда я спускалась по ступенькам, стаскивая вниз все, что могла унести в одном чемодане. И так же заглядывали на балкон красные розы. И пах сухой травой и перезревшими яблоками сад. Только за высоким забором московской дачи стоял – темной колючей стеной – густой сосновый лес, а здесь за легкой оградой круглился и уходил к горизонту крутой косогор с дальним леском на краю, откуда вечерами выбегали рыжие серны.

Сад спускался к реке. Наша умная Таня купила себе этот дом давно, раньше всех сообразив, что надо делать. Маленькое село, полтора часа езды до Белграда, и всего час – до Дрины. С веранды видна пустынная дорога, по которой изредка проходят соседи, то просто кивнув, то приветственно махнув рукой. Около дерева стоит корзина: на дне, как гранаты, плотно прижались друг к другу крепкие твердые груши. Ворота в гараж открыты, и видно, как вдоль стены неровным рядом стоят банки с зимницей – свидетели внезапных приступов непогашенного инстинкта запасать и долго хранить продукты. Утром хорошо спуститься к реке, шлепая резиновыми тапками по мокрой траве, обходить яблони с низкими ветками, заросшие грядки с помидорами причудливой формы, – где она только откапывает такие сорта? Цветущие кусты огурцов, – оказывается у них маленькие беленькие цветочки, – впервые увидела у Тани. А вот самих огурцов у нее не видела ни разу. Впрочем, вру – были какие-то корявые и бледные, как только что спустившиеся по трапу туристы. А вверх, обратно к дому, подниматься уже тяжелее – в горку, но можно присесть под орешник и смотреть вверх, как бегут светлые облака по светлому небу. Дом Таня покупала для большой семьи, но семья разбрелась, и теперь здесь живет она, кот, который охотится на кроликов, и черная собачонка с цыганскими глазами.

– Таня, мы словно вернулись в классическую русскую литературу – приезжаем друг к другу в деревню и гостим неделями.

Это мы гостим – я и Рюлова. Я гощу на веранде, перед экраном; наши ноутбуки поднимают крышки, как маленькие рояли, и мы выстукиваем на них свою музыку. На круглом столике с каменной мозаикой холодная шершавая поверхность точь-в-точь такая, что была под моей рукой, когда я, сидя на подмосковной даче, четыре года сочиняла свой первый роман. А теперь я сижу здесь, в Сербии, на Таниной даче, и пишу сценарий.

Точнее, сценарий пишет Рюлова. Она умеет. А я сочиняю: то ли пьеса, то ли короткий рассказ – да хоть и новелла, – кто сейчас пишет новеллы, кто вообще помнит, что это такое. Я называю коротко и осторожно: текст.

– Пиши! – кричит Рюлова, – Рожай! Уже головка лезет. Не заталкивать же ребенка обратно. Не думай, что с этим делать. Родится – дадим имя.

Она притаскивает и ставит на столик передо мной букет: мята, две палочки розмарина, лаванда. Я люблю запах трав. У меня уже есть один такой букет, золотые высохшие травы – он привез мне его со Златибора.

Рюлова варит цукаты из груш. Пряный запах ползет из кухни и дразнит.

– Рюлова! – зову я, – иди сюда, я прочту тебе готовый кусок.

Танина кухня похожа на поле боя, которое покинули даже мародеры. Заставленные столы, дрожащие дверцы шкапчиков, открой – и на тебя вывалится старое полотенце или пустая жестянка, полочки с китайскими болванчиками и сувенирными тарелочками из Мадрида с так и не снятой полиэтиленовой пленкой. Рюлова волочет на плиту огромную кастрюлю с прозрачным сахарным сиропом, в котором плавают мелко нарезанные груши.

– Надо же с ними что-то делать. С грушами…

На столе лежат розовые помидоры и две жиденькие веточки базилика. Если осилим, то сделаем салат. Если нет – достанем из холодильника желтый арбуз и будем пить вино на веранде.

– Я прочту. Ты не волнуйся. – Рюлова отбивает мои попытки забрать у нее тяжелую кастрюлю. – Только ты сначала вычитай мою статью.

– Я же ничего в твоей недвижке не понимаю.

– Не, ты только запятые. И так, вообще, типа человеческой логики.

Запятые – это мы завсегда, с нашим удовольствием.

– Прямо сейчас?

– Давай сейчас, а то у меня дедлайн уже три дня как кончился.

Рыбакова у нас умная, Рюлова чувствительная, а я романтичная. Рыбакова зарабатывает экономическими обзорами, Рюлова – специалист по жилищному рынку. А я пишу путеводители. Дедлайн, деньги, звонки, комментарии, эксперты – страдания с больной головой.

А еще Рюлова придумывает сценарии. А Таня пишет о Сербии. А я сочиняю текст.

Иногда все это переплетается вместе, да так, что не найти кончика нитки, чтобы дернуть за него и распутать клубок.

Обмотавшись цветастым цыганским платком как юбкой, Рюлова варит цукаты, – лишь бы не работать.