Элианна, подарок бога

Я взял наугад несколько листков и… обомлел! Боже мой, чего там только не было! Целующиеся голубки, которые летели друг к другу из разных углов письма! Всяческие «жду ответа, как соловей лета» и «лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить!». И каждое письмо начиналось со слов: «Дорогой мой, ненаглядный голубок Мишенька! Целыми днями и ночами я все думаю о тебе – как ты там? сыт ли? обут ли? одет ли? А когда приходит твое письмо – это солнышко в мое окошко стучит…»

Читая эту высокую лирику, я устыдился своей похотливой связи с китайской продавщицей, доел гречневую кашу и ушел в свою комнату сочинять поздравление Гале с днем рождения. Конечно, я ориентировался при этом на сонеты Петрарки к Лауре и «Песнь песней» царя Соломона, но думаю, что даже с их помощью я не достиг такой голубиной нежности, какая была в письмах русской девушки Гали к простому эмигранту Мише Кацману.

7

Можете проверить: моя статья «ГОВОРИТ И ПОКАЗЫВАЕТ НЬЮ-ЙОРК» появилась в «Новом русском слове» в среду, 14 мая 1980 года. А уже 29 мая я продолжил обольщать читателей статьей «ТV ПО-РУССКИ: ПОТОК ВОПРОСОВ». «В Одессе за подобное радостное сообщение обычно говорили «Уже спасибо!» – цитировал я из писем, хлынувших в наш новый офис на двадцать первом этаже престижного небоскреба на Пятой авеню. – «Мечтаю попасть в число счастливчиков – первых 2000 подписчиков и слушателей вашей радиостанции». «Для моих родителей это вообще вопрос жизни и смерти». «В нашем пожилом возрасте освоить английский язык невозможно. А потому просим включить нас в двухтысячный список. С благодарностью, бывший политзаключенный в СССР с 1935 по 1956 год».

В эти дни Калифорнию трясло землетрясение силой 6,1 балла. По всей Америке бары и магазины бойкотировали советскую водку «Столичная» в знак протеста против вторжения СССР в Афганистан. «Бритиш Петролеум», «Галф Оил» и еще четырнадцать крупнейших нефтяных компаний объявили бойкот Катару в связи с повышением цен на нефть до тридцати восьми долларов за баррель. В Москве повторно арестовали украинского диссидента и поэта Василя Стуся, только что отсидевшего восемь лет за антисоветскую пропаганду. В Нью-Йорке сбежавший из Ирана шах Моххамед Реза Пехлеви лег в больницу. В Израиле Менахим Бегин назначил Ицхака Шамира министром обороны. На республиканских праймериз Рональд Рейган получил больше тысячи голосов и обеспечил себе победу на предстоящих Национальных выборах республиканской партии. А в Манхэттене по адресу 501 Fifth Avenue была зарегистрирована компания WWCS – World Wide Communication Service Inc. (Всемирный Коммуникационный сервис), предложившая эмигрантам из СССР подписку на русское радио и синхронный перевод американского телевидения всего за двадцать баксов в месяц (плюс сорок долларов за установку радиоприемника)!

Понятно, что это событие потрясло русскую колонию Нью-Йорка, Нью-Джерси и Пенсильвании сильней, чем калифорнийское землетрясение, победа республиканца Рональда Рейгана над республиканцем Джорджем Бушем и исчезновение советской водки из магазинов. Лиля и Мэри Перловы – две юные активистки нашего Культурного центра, а теперь секретари компании WWCS – не успевали открывать конверты с чеками. Поскольку в своей статье я упомянул, что первые две тысячи подписчиков из Бруклина и Квинса получат этот сервис в первую очередь, письма с чеками приходили буквально мешками, причем дважды в день, в 9 утра и в 3 часа дня, – так тогда, при Картере и экономическом кризисе, работала американская почта.

Палмер и Карганов – президент и председатель WWCS – клали эти чеки на банковский счет своей новой компании и чуть ли не каждый день приглашали главного редактора будущей радиостанции, то бишь меня, на свои домашние обеды и вечеринки. А когда пришел двухтысячный чек на шестьдесят долларов, то есть когда мои статьи собрали им сто двадцать тысяч… Нет, только не подумайте, что они сбежали с этими деньгами. Ничего подобного! Мы все – я, Чурайс, Лиля и Мэри Перловы и красавица Аня Палмер, главный бухгалтер WWCS (и жена Марка Палмера), – получили свои первые, в белых конвертах бонусы и даже визитные карточки!

Боже мой, подумал я, «вот и сбылась мечта идиота»! Двадцать лет назад – в 1961 или в 1962? – в одной из своих командировок от «Комсомолки» я был в Тольятти на закладке первого в СССР итальянского автомобильного завода FIAT, он же ВАЗ. Тогда там, на крутом волжском берегу еще не было ни города, ни завода, только экскаваторы распахивали холмы и буераки, но уже несколько тысяч работяг слетелись сюда со всей страны и даже с других комсомольских строек. Я спрашивал у них почему, что принесло их сюда, ведь зарплаты такие же, как на любой стройке? И почти все отвечали: а говорят, что итальянцы будут давать зарплаты в белых конвертах…

Да, страна мечтала о зарплатах в белых конвертах, как Остап Бендер о Рио-де-Жанейро…

Теперь, получив наконец свой первый белый конверт, я обнаружил в нем чек аж на восемьсот долларов и решил, что с такими деньгами и с визиткой Vadim Dvorkin, Editor-in-Chief, WWCS Inc. (Вадим Дворкин, главный редактор) могу пригласить в ночной бар не только китайскую продавщицу, но и саму Стефанию Сандрелли! Поэтому, обналичив чек в банке и дождавшись вечера, я побрился, надел все тот же единственный костюм, купленный на римской барахолке, и ровно без пяти десять возник в двери ее, этой китаянки, магазина.

Нужно ли говорить, что теперь за прилавком рядом с ней стоял ее муж – молодой высокий китаец с фигурой каратиста и умными глазами выпускника Гарвардского университета. Точнее, не стоял, а, готовя магазин к закрытию, легко заносил с улицы какие-то тяжелые ящики с товаром. Но, увидев меня, почему-то резко выпрямился и выжидающе посмотрел мне в глаза. Черт возьми, с момента той первой встречи с Луу я был тут двадцать раз, но ни разу его не видел и напропалую флиртовал с этой китайской Сандрелли. И каждый раз она загадочно отмалчивалась на мои двусмысленные комплименты и обещания сводить ее в ночной бар на Бродвее. «Ну что, Луу? – говорил я, если в магазине никого, кроме нас, не было. – Пора мне купить тебе дринк, как ты считаешь?» Она молчала, опустив глаза. «О’кей, – говорил я. – Значит, ты согласна. Вот напишу бестселлер, заработаю первый миллион и увезу тебя в Майами. Договорились? Ты согласна? Раз молчишь, значит, согласна. Дай мне, пожалуйста, молоко и овсянку…»

А теперь ее китайский муж смотрел на меня в упор, а затем вопросительно глянул на Луу, стоявшую за кассой. Мне показалось: дай она знак, и он приемом каратэ тут же свернет мне шею. Но Луу повернулась к полке, сняла коробку молока и баночку с медом.

– Milk and honey, as usual. Right? – пропела она невинным китайским голоском. (Молоко и мед, как всегда. Верно?)

– Yes, thank you, – ответил я и положил на кассу стодолларовую купюру.

Луу резко выпрямилась, почти отшатнулась. И посмотрела мне в глаза:

– Sir, do you have smaller bill? (Сэр, у вас нет мельче купюры?)

– No, sorry, mam, – усмехнулся я, глядя в ее черные зрачки. – I’m a rich man now (Нет, мадам, извините. Я теперь богат.)

– Congratulation… (Поздравляю…) – произнесла она совсем тихо и протянула стодолларовую купюру своему мужу, который, ревниво подойдя к нам, поднял эту купюру к яркому неоновому плафону на потолке и посмотрел на просвет.

8

«Любите ли вы театр? – спрашивала Татьяна Доронина в фильме по пьесе «Старшая сестра» Александра Моисеевича Володина и добавляла требовательно и с придыханием: – Нет, любите ли вы его так, как люблю его я?..»

А теперь, читатель, позвольте и мне спросить у вас столь же взыскательно: умеете ли вы раздевать женщин глазами? Нет, не ради похоти и вожделения, а из любви к чистому и высокому искусству ню в стиле Ботичелли и других художников эпохи Возрождения?

В Советском Союзе это искусство было мне ни к чему. Даже когда я жил в Москве на рубль в день (в 1972-м пачка пельменей стоила 28 копеек, при этом пельмени можно было сварить и юшку есть на первое с хлебом, а сами пельмени – уже на второе), так вот, даже в это время ко мне посменно приходили две нимфы – высокая, как Венера у Сандро Ботичелли, девятнадцатилетняя Алена, студентка МГУ, и крошечная, как Шоша у Башевиса-Зингера, семнадцатилетняя Вета, студентка хореографического училища. Поскольку в Москве стояла такая рекордная жара, что вокруг горели торфяники, обе нимфы (повторяю, посменно) сами раздевались догола еще с порога. Алена, абсолютно голая, забиралась на подоконник и с высоты шестого этажа часами, как кошка, наблюдала за суетой на улице Горького. А Вета мини-махой укладывалась на диван и, мечтая женить меня на себе, соблазняла страшными рассказами о каком-то офицере КГБ, который преследует ее повсюду и грозит похитить. Короче, как я уже сказал, в России женщины обожают нищих литературных гениев, и обходиться там женщинами вприглядку мне было ни к чему, они и сами приходили на «вприкуску».

А искусству раздевать женщин глазами я научился вынужденно – сначала в Италии, где в ожидании американской визы нищим эмигрантом пять месяцев жил на милю в день в Ладисполе, пригороде Рима. Каждое утро я с одним бутербродом в кармане зайцем уезжал электричкой в Рим и, ошеломленный его античной красотой, часами бродил по набережным Тибра и римским закоулкам, а потом выходил на виа Витторио Венето или в парки Виллы Боргезе и голодными глазами пожирал гуляющих там европейских красавиц и дорогих итальянских проституток. Впрочем, тогда это было еще ученичество и дилетантство, тем паче все итальянки, в общем, однотипны. Конечно, и среди них бывают такие экзотические экземпляры, как Софи Лорен, Джина Лоллобриджида и Стефания Сандрелли, но в массе своей… Ладно, не будем вдаваться в подробности. Италия это вам не Россия, и когда живешь там на милю в день, то вдаваться все равно некуда и не на что.

Высокое мастерство раздевания женщин глазами пришло ко мне в Нью-Йорке на Пятой авеню. Вот это, доложу вам, пленэр! Пятнадцать кварталов от 42-й стрит до Рокфеллер-центра и 57-й, где на каждом углу «Сакс», «Виктория Сикрет», «Шанель», «Версаче» и еще сотня самых модных магазинов, – это уникальный подиум в духе межпланетных станций Рэя Брэдбери. Сюда, в эти знаменитые магазины, слетаются не только все модели и стюардессы мира, а вообще все красавицы (с кошельками своих любовников) со всех континентов – белые, желтые, коричневые и черные. Летом, когда нью-йоркская жара позволяет им носить чисто символические лоскуты полупрозрачной ткани, которые и держатся-то всего лишь на тоненьких бретельках или, вообще, на одних сосочках, раздеть их можно буквально одним взглядом. И тогда вам открываются истинные «секреты Виктории», не прикрытые даже ладошками, как на картинах моего любимого Сандро Ботичелли, поскольку ладошки эти заняты увесистыми бумажными сумками от Saks, Lord & Taylor, Tiffany и т. п. Таким образом, вы за свои эстетические открытия не рискуете получить даже пощечину…

В Москве я знал двух выдающихся бабников, которые по утрам отправлялись в ГУМ – единственное на весь СССР место, где почти каждый день «выбрасывали» в продажу то польскую косметику, то чешскую женскую обувь, то финское нижнее белье. Там в огромных очередях за этим «страшным» дефицитом мои друзья снимали юных сибирских и украинских стюардесс с умопомрачительными бюстами и ногами Светланы Дружининой и Светланы Светличной. А в начале восьмидесятых в Нью-Йорке вышла и тут же стала национальным бестселлером книга How to pick up girls, «Как подцепить девчонку», в которой выдающийся американский бабник рассказывал, как он каждый день в магазине Saks Fifth Avenue снимает бразильских, филиппинских и шведских стюардесс.

То есть, не я первооткрыватель этой «клубничной поляны». Но при этом, хотите – верьте, хотите – нет, я никогда не решался на знакомство с этими интернимфами. Это в Москве можно даже с одним рублем в кармане подойти к любой красотке, но в Америке… Нет, визуальное пиршество в стиле ню на Пятой авеню лишь «вприглядку», как в музее изобразительных искусств, кормило меня шоколадными бразильянками, бронзовыми филиппинками, голубоглазыми шведками, грудастыми испанками и миниатюрными японками.

Впрочем, начав с такой откровенности, я обязан быть честным до конца. Был эпизод, который отлучил меня и от этого живительного источника. Как-то я шел по Бродвею в районе Линкольн-центра. Был жаркий летний день, все уличные кафе прикрылись от солнца тентами и козырьками, и вдруг прямо на улице, за столиком под одним из таких тентов, я увидел Джуди Фостер. Джуди Фостер из Taxi Driver! Юная, не старше двадцати, она сидела в пяти шагах от меня одна-одинешенька с высоким стаканом апельсинового сока. Конечно, я тут же подошел к ней и сказал:

– Здравствуйте, Джуди! Позвольте мне от имени двухсот миллионов российских кинозрителей сказать вам, что вы самая красивая и самая замечательная актриса согодняшнего кинематографа!

– Спасибо! – улыбнулась она. – А вы из России? Но ведь там не показывают Taxi Driver.

– Показывают, – сказал я. – Только на закрытых просмотрах для элиты советского кино.

– А вы из элиты? – снова улыбнулась она.

– Да, я автор семи советских фильмов, два из них запрещены цензурой…

– О! – сказала она. – Садитесь. Как вас звать?

– Я Вадим, – сказал я уже раскованно, садясь за ее столик. – А сейчас я пишу сценарий о еврейской эмиграции из СССР, и, конечно, главную роль в этом фильме сыграете вы!

Она засмеялась:

– Вот так сразу?!

– Конечно! – ответил я, пожирая ее глазами. – Настоящая любовь бывает или сразу, или никогда. Вы что выбираете?..

Стоп! Пока я не зашел с этой Джуди так далеко, как с давешней китаянкой, – стоп! Не было этого разговора! Одинокая Джуди Фостер за столиком уличного бродвейского кафе – была. И я, проходя мимо, действительно увидел ее в пяти шагах от себя. Но! Не зная английского, что я мог ей сказать? Да, господа, я, бывший московский ловелас и бабник, прошел мимо Джуди Фостер, не сказав ей ни слова! И это стало роковой ошибкой для нас обоих. Ведь ради чего молодые девушки, даже актрисы, часами сидят в одиночестве в кафе? Конечно, в ожидании принца! А я, тот самый принц, которого так ждала тогда Джуди Фостер, прошел мимо! И… пропустив меня, Джуди, как известно, стала лесбиянкой. А я…

Такая наглядная, такая моя отъявленная тупость и бессилие буквально убили меня! «Господи! – сказал я себе, удаляясь по раскаленному Бродвею от прелестной Джуди. – Разве не говорили тебе, что Америка всем дает шанс? Вот это и был твой шанс – Джуди Фостер! Ты должен был рассказать ей свой сценарий, пленить ее, влюбить в себя…» «Но как? – сокрушалось мое второе «я». – Представь: ты, сорокалетний глухонемой, подходишь к знаменитой актрисе и – что? Мычишь, не можешь сказать ни слова! Да ты посмотри вокруг – вот идет женщина с таксой, говорит ей что-то, и собака слушается. В Америке даже собаки знают английский! А ты…»

Понятно, что после этой невстречи с Фостер я перестал ходить на пленэр на Пятую авеню и, вообще, забыл о женщинах. Теперь по ночам мне снился только Баку, город моей юности – все его улицы и улочки, по которым я, может быть, никогда даже и не ходил. Эти сны были настолько яркими и живыми, что я уже с вечера мечтал поскорее нырнуть в них из безнадеги и серости своего никчемного существования.

И вот после года такого воздержания…

Впрочем, не будем забегать вперед. Дважды в месяц, по пятницам, Роберт Кугел, раввин и директор самой модной в Нью-Йорке реформистской синагоги на Восточной стороне 72-й стрит, отдавал холл этой синагоги для творческих мероприятий нашего Культурного центра. Как я получил такую халяву, я, честно, уже не помню. Помню, что через пару месяцев по приезде в Нью-Йорк я на той же Пятой авеню встретил знаменитого Мишу Богина, который летом 1965-го за свой дипломный фильм «Двое» получил Золотой приз Московского Международного кинофестиваля, потом поставил пронзительную «Зосю», «О любви» и «Ищу человека», а затем эмигрировал, чтобы покорить Голливуд.

– Миша! – бросился я к нему, радостно распахнув объятия. – Как дела? Что ты делаешь?

– Я работаю лифтером, – грустно сказал он и пошел прочь, и у меня до сих пор стоит перед глазами эта картина – как по солнечной Пятой авеню от меня уходит гениальный режиссер и простой лифтер Михаил Богин.

Эта встреча настолько меня потрясла, что тем же вечером я написал для «Нового русского слова» статью «Блуждающие звезды», в которой предлагал всем эмигрантам творческих профессий создать в Нью-Йорке свое Товарищество, Клуб или Общество спасения. «Процесс превращения Михаила Барышникова, Мстислава Ростроповича, Галины Вишневской, Эрнста Неизвестного, Михаила Александровича, Беллы Давидович и других советских мегазвезд в звезд американских происходит так стремительно, что они, как говорится, не успевают сносить башмаков, – писал я. – И это замечательно, мы рады за них. Но в бурном потоке нынешней эмиграции и невозвращенства есть люди, чьи творческие профессии не позволяют им перелететь одним пируэтом со сцены Большого театра на сцену Метрополитен Опера. Их приземление в Новом Свете даже больнее и болезненнее, чем приземление тут инженеров, мясников и парикмахеров. И вот уже вчерашний знаменитый режиссер работает швейцаром, журналист – сторожем, актер водит такси, а кинооператор подметает офисы. Мне самому, признаюсь, первые месяцы было тут так страшно, как сорок лет назад в бакинском роддоме, когда из маминого тепла пришлось выходить на свет божий. Ведь все здесь непонятно, чуждо, враждебно, а ты просто голый, без мамы, без профессии и даже без той пуповины, которая связывает с миром, – без языка! Да, еще вчера ты был фигурой – врачом, адвокатом, журналистом, кинорежиссером! А тут? Тут фигура – владелец такси и хозяин парикмахерской. А кто я? Стыдно сказать – писатель, да еще бывший. Все смотрят на тебя, как на убогого, и говорят: забудь! Иди на курсы бухгалтеров, программистов, страховых агентов…

И тот, кто вынужден кормить семью, идет даже в швейцары.

Но это не повод уходить в депрессию! Давайте создадим свой клуб, свое товарищество, где сможем встречаться и помогать друг другу!..»

О чем думает журналист, когда пишет такие статьи?

Он думает, что массы, вдохновленные его призывом, сами реализуют его идею. Но буквально на следующий день после этой публикации ко мне на 189-ю улицу приехал совершенно незнакомый эстонец Морис Чурайс и сказал, что уже договорился с руководством профсоюзного Workman’s Circle (Рабочего Круга) – они дают нам зал для проведения собрания «блуждающих звезд», осталось только наметить дату и дать объявление в «Новом русском слове». Деваться было некуда, денег на объявление тоже не было, и я отправился к Андрею Седых, он же Яков Моисеевич Цвибак. Гурман парижского дна, прославившийся сенсационной в двадцатые годы книгой «Ночной Париж», ученик и друг Куприна и литературный секретарь Ивана Бунина, а теперь толстенький семидесятивосьмилетний старик с катарактой на правом глазе был хозяином «Нового русского слова», и у нас, новоприбывших московских и питерских литераторов, не было к нему никакого пиетета. Наоборот, «Бульвар» уже отнимал у него читателей, да и Сергей Довлатов сотоварищи уже замышляли издавать конкурирующую газету.

– Я их понимаю, – сказал мне Яков Моисеевич. – Люди делают ошибки…