Резидентура. Я служил вместе с Путиным

– Поехали на рыбалку! – предложил генерал.

Между прочим, была самая середина рабочего дня. Я попросил разрешения побеседовать с его подчиненными. Он позволил, но велел беседу не затягивать. Его тянуло на природу. На природе, как известно, водка лучше пьется.

– Ну и чем вы тут занимаетесь? – поинтересовался я у двух одичавших оперов.

Что они скажут, мне было хорошо известно: они нянчили генерала. Выражения «нянчить генерала», «нянчить начальника» в ГДР были в широком обиходе. Генерал, да и полковник, не владеющие языком страны пребывания, – это очень тяжелая обуза для маленького коллектива. Во-первых, у таких начальников высокие зарплаты и соответственно высокая покупательная способность. Их жен надо возить по магазинам и помогать отовариваться. Во-вторых, самих начальников надо возить иногда к туземным боссам и переводить. В-третьих, их надо развлекать и ублажать, чтобы они не лезли в дела, в которых ни черта не смыслят. Ведь многие начальники приехали в ГДР с дальних окраин Союза, где они всю жизнь пытались ловить шпионов там, где их быть не могло, и сражались с диссидентами, а тут следовало заниматься разведкой.

Я не обнаружил в Зуле стоящих дел и наводок по своей линии. Мы поехали на рыбалку, а закончили трудовой день в ресторане «Калуга». Зуль, оказывается, назначили побратимом древнего русского города. Больше я туда никогда не ездил.

Примерно в то же самое время в другом маленьком окружном центре сидел другой печальный генерал. Он приехал к нам после инсульта и сразу же огорошил свой крошечный коллектив длиннющим докладом, посвященным празднику Первомая. Потом ушел в себя и занялся сочинением стихов о любви, которые издавал сборниками в одной из союзных республик, где у него были связи в писательской среде.

Однако не все генералы грустили на чужой стороне. Были среди них и люди мажорные, деятельные. Помню, один из них покинул свою квартиру, где оставил старуху-жену с внуками, и поселился на нашем объекте с молоденькой женой какого-то прапорщика. Последний подобным «родством» очень гордился. Генерал брал не шибко воспитанную девчонку даже на официальные приемы. Другой обложил немецкие предприятия данью в буквальном смысле слова. Он приезжал средь бела дня и брал по пятьдесят пар обуви, по десять кожаных курток, по штуке костюмной ткани. Не крал, не грабил, а просто брал. Видимо, у него была куча родни.

Само собой, мы докладывали нашему руководству о генеральских «шалостях». Руководство, смущаясь, отвечало, что эти люди, дескать, уже привыкли быть большими начальниками и ведут себя в соответствии со своими привычками, а перевоспитывать их уже поздно. Секретарь же парткома, выслушав нас, только рукой махнул. От партии в 80-х годах осталось одно название. Она превратилась в ритуальную службу.

Тут я вспоминаю старинную картинку из русской истории. Обедневший боярин валится царю в ноги и просит послать его «на кормление» в какую-нибудь там Астрахань. Царь идет ему навстречу. Боярин уезжает на дальнюю периферию в легкой таратайке, а через несколько лет возвращается в Москву во главе тяжелого скрипучего обоза. Вот и блатва стала ездить в Представительство не на работу, а «на кормление».

Читатель спросит: «Ну а кто же все-таки работал?» Отвечаю: московские кадровики не были идиотами. Они укомплектовывали берлинскую точку сильными начальниками отделов и сильным оперсоставом. Вот эти и работали за блатных. Примерно пятьдесят процентов старших офицеров связи в округах тоже были в порядке. И дело они знали, и язык. Однако общая атмосфера тлена, аморальности и развала сказывалась весьма негативно на оперативных результатах.

Не хотелось бы мне давать оценку моему «верховному» руководителю Василию Тимофеевичу Шумилову. Не хотелось бы, но придется. Надо. Он сам был безупречен. Никого ни разу не обидел без повода, трудился, не разгибая спины, был скромен в быту. Против него ни разу никто не проголосовал на выборах членов парткома. Это при тайном-то голосовании! Но ведь с его молчаливого согласия и при попустительстве с его стороны в структурах Представительства творились несусветные безобразия. Солдат-фронтовик удивительным образом уживался в нем с партийным номенклатурщиком. А может, он просто махнул на все рукой? Дескать, «с Божьей стихией царям не совладать». Кто знает, что творилось в его душе. Василий Тимофеевич прибыл к нам цветущим красивым мужчиной, а уехал старым, уставшим, погасшим человеком с шаркающей походкой. За десять лет он разительно изменился.

Когда обрушилась ГДР и был арестован шеф МГБ Мильке, которому Василий Тимофеевич клялся в вечной дружбе и обещал всяческую поддержку, когда обрушился и Советский Союз, старый солдат не выдержал. Вскоре после подписания беловежских соглашений он застрелился. Мир его праху!

Но пришло время вспомнить о моих непосредственных начальниках берлинского периода. Первым из них был полковник Иван Николаевич Сорокалетов. Ничего плохого при всей моей злопамятности сказать о нем не могу. Он и дело знал, и человек был хороший. Остается только сожалеть о том, что работать мне с ним довелось всего несколько месяцев. Срок его командировки истекал.

Мы все, люди много повидавшие, ждали нового начальника без всякого энтузиазма, ибо он, по слухам, происходил из среды партийных номенклатурщиков. Особого страха, правда, никто из нас не испытывал. Во-первых, мы были тертые-перетертые, битые-перебитые, а во-вторых, у нас была мощная «крыша» – первый заместитель руководителя Представительства генерал Иван Алексеевич Ерофеев, курировавший разведгруппы в округах, а значит, и нашу группу координации. Ерофеев относился к нашему коллективу очень доброжелательно, постоянно с нами контактировал, советовался. Он был в разведке известной личностью. О нем, как и о Короткове, на Западе даже фильм сняли. Я был с ним знаком, когда он руководил одним из линейных отделов Первого главка КГБ (ПГУ – разведка). Мне тогда пришлось заниматься вопросами компьютеризации нашей службы. Ученым-разработчикам автоматизированных систем управления не всегда удавалось донести свои идеи до руководителей оперативных подразделений и найти с ними общий язык. Вот и посылали меня за визами к Ерофееву и другим начальникам отделов. Иди! Ты, мол, оперработник, они тебя скорее поймут. Ерофеев вздыхал, вчитывался в ученую заумь, спрашивал:

– А не облапошат они нас?

– Как пить дать, облапошат, Иван Алексеевич, – отвечал я. – Однако в пределах допустимых норм.

Он еще раз вздыхал и визировал документ.

Был Ерофеев человеком умным, веселым, с хитринкой. Старый солдат-фронтовик, он чем-то походил на сильно постаревшего Василия Теркина. Любил рассказывать разные фронтовые истории, но и слушать чужие побасенки тоже умел с великим вниманием. Знал наизусть массу стихов редкоземельных поэтов, в которых путался даже я, филолог. Он был единственным из генералов, который мог запросто зайти в кабинет к оперу и покалякать с ним по душам. Другие все на ковер вызывали. Свое шестидесятилетие он отмечал пышно и щедро. По-моему, его поздравили по очереди все подразделения, причем заходили к нему целыми коллективами и для каждого у него нашлась стопка водки и закусь. Работать бы нам с ним и работать, да случилось несчастье. Однажды я прихворнул, зашел в медпункт и встретил там Ивана Алексеевича. Он был хмур и подавлен. Спросил, что у меня. Я ответил, что, кажется, грипп.

– Счастливый! – сказал он.

– А в чем мое счастье? – удивился я.

Он промолчал.

Вскоре его отправили в Москву на операцию. У него обнаружили рак. Вернулся он нескоро, сильно похудевший, усохший. Устроил отвальную, простился со всеми и уехал навсегда. Вскоре его не стало.

Фронтовики уходили мужественно. Никогда не забуду, как покидал наш объект в Ясеневе смертельно больной Будахин, о котором я писал выше. Пройдя через КПП, он остановился, оглянулся и некоторое время смотрел на великолепный разведывательный комплекс, ярко освещенный вечерними огнями, после чего сказал с грустинкой:

– Ну что ж, отзвонил звонарь и с колокольни – долой!

Постоял еще и твердой походкой не спеша пошел к ожидавшей его машине.

Ну вот дошла очередь и до моего предпоследнего непосредственного германского начальника полковника Забоки. Забока, в отличие от некоторых наших руководителей, навязанных органам партией, проделал обратную эволюцию: он превратился из оперработника в партийного функционера и к нам прибыл с поста секретаря парткома КГБ одной из союзных республик. На этом посту полностью разложился и утратил веру во все святое. Говорят, что во всех наших бедах виноваты Маркс и Ленин. Я же считаю, что виноваты партийные чиновники, ибо больших антимарксистов и антиленинцев не было даже в так называемом мире капитала. Мало того, что они не имели ни малейшего представления об учении Маркса и Ленина, они всем своим поведением, каждым своим поступком активно боролись против официальной государственной идеологии Советского Союза, компрометировали и разрушали ее.

Забока при кажущемся своем демократизме, показушной простоте обожал подхалимов, любил подношения и угощения, формировал в руководящих кабинетах перекошенные, искаженные образы собственных подчиненных. Мне лично он подложил свинью, рассказав генералу Титкину, сменившему Ерофеева, о том, что я окончил школу с золотой медалью, а университет – с красным дипломом. Такого генералы не прощают никогда и никому. Я тайну своего золотого дубля тщательно скрывал, однако начальники в конце концов откапывали ее в моем личном деле и с этой минуты начинали косо на меня поглядывать. Я оправдывался, что это, мол, заблуждения юности и от этого ничего не осталось. Все было тщетно.

Единственное, что сохранилось у нашего начальника от опера, так это здоровый цинизм. Он называл вещи своими именами. Всю блатву в округах пронумеровал: вор № 1, вор № 2, вор № 3 или дурак № 1, дурак № 2, дурак № 3 и т. д. и т. п. Эту нумерацию мы активно использовали в разговорах по внутренним телефонам Представительства в целях соблюдения конспирации. Скоро Забокины кликухи дошли до высокого руководства, и нашего шефа за них взгрели, но он моментально свалил все на меня и вышел сухим из воды.

Вором № 1 был веселый генерал с братской Украины, о котором я рассказывал выше. Дурака № 1 как-то привез в багаже из родного Питера сам Василий Тимофеевич и посадил его воеводой в шумном портовом городе на берегу Балтийского моря. Едва успев освоиться на новом месте, дурак начал активно проявлять себя. Он позвонил мне (а я в отсутствии начальника группы исполнял его обязанности) и испуганным голосом сообщил, что в порту на судно под либерийским флагом грузят советскую военную технику, в том числе танки. Для чего предназначалась эта техника, в порту знали все, а дурак не знал. Я для порядка сделал ему замечание: нельзя, дескать, вести служебные разговоры по открытой связи, когда под рукой есть аппарат ВЧ. Затем попросил выяснить у немцев, кто и где собирается воевать на наших танках. Через несколько минут он радостно доложил, что танки и другая техника направляются нашей союзнице – одной из развивающихся стран. Прошло немного времени, и дурак натворил такого, что с ним пришлось разбираться нескольким московским и берлинским комиссиям, в работе которых мне довелось участвовать. Когда комиссии уже свернули свою деятельность, я поехал к нему один, чтобы проверить, как он отреагировал на разносы. Решив свои задачи, отправился домой, в Берлин. Но на выезде из стольного града дорогу моему «Вартбургу» неожиданно преградила «Волга» дурака с немецким шофером. Мы оба вышли на дорогу. Дурак, никчемный, затурканный, бесхребетный человечешко с внешностью и повадками героя гоголевской «Шинели», стоял передо мной бледный с трясущимися руками.

– Что случилось? – спросил я.

– Не пишите обо мне плохо, – попросил он.

У меня ком подкатил к горлу, до того стало его жалко. Я пообещал ему, что свою докладную без согласования с ним никому показывать не буду.

Все знают, что Питер – город, где обитает наша интеллектуальная элита. Но мало кто помнит, что в этом городе живут сотни тысяч потомков коллежских регистраторов и титулярных советников, городовых, половых и вышибал из дешевых трактиров Выборгской стороны, бандерш бардачных притонов. Как раз эта «братва» с лицами гоголевских и чеховских персонажей правит сегодня бал в России. Именно она, а не интеллектуальная элита, которую у нас в реальную власть никто никогда не звал, косяком приехала в столицу, чтобы потеснить потомков московских лабазников и нэпманов. В двадцатые годы Герберт Уэллс писал, что русское правительство самое интеллигентное в мире по числу прочитанных и написанных книг. Это был российский нонсенс. После смерти Ленина интеллигентов выкинули из Кремля и пустили в расход. Историческая закономерность восторжествовала. Думаю, что России интеллигентный режим понадобится лет через триста, а пока она его просто не поняла бы.

Сегодня кухаркиных детей сменили кухаркины внуки.

Однако вернемся к Забоке. Поначалу он был в большом фаворе у руководства, а потом зазнался и решил, что ему все можно. В Представительстве определенной категории лиц можно было действительно делать все, но только потихоньку, так, чтобы никто не видел. Можно было трахать содержательниц конспиративных квартир из числа наших вольнонаемных девиц, уводить на «заклание» жен своих подчиненных, пить по-черному и т. д. и т. п. Помню, один из наших начальников секретариата любил совершать инспекционные поездки по стране в компании какой-нибудь из хорошеньких машинисток. Хорошенькие машинистки печатают протоколы сверки наличия секретных документов на уровне мировых стандартов. Некрасивая так не сделает. Окружные резиденты относились к этой паре проверяющих с пониманием и поселяли их на одну из конспиративных квартир. Никто не видел, чем они там занимаются. Может, спят, забившись в отдельные комнаты, может, музицируют на фортепьянах, а может, разучивают наизусть стихи великого Гейне:

Юность кончена, приходит
Дерзкой зрелости пора,
И рука смелее бродит
Вдоль прелестного бедра.

Такое было позволено. Нельзя было, упившись, плясать голяком при полной луне в обнимку с чужой женой на берегу озера перед дачей секретаря парткома. А Забока плясал. Правда, у него было смягчающее обстоятельство: рядом тоже нагишом плясал с его женой лучший Забокин друг. После этого мелкого эпизода репутация нашего шефа пошатнулась. Окончательно он погорел на одном конкретном оперативном деле, но мы ведь договорились: о делах – ни слова.

Забоку сменил ленинградец – полковник Юрий Сергеевич Лещёв, мужик во всех отношениях правильный. Вот как бывает: если начальник правильный мужик, то и писать о нем скучно.

Расскажу-ка я лучше о ковре. «Что еще за ковер?» – спросит читатель. Ковер этот имел славную историю. В начале века персидский шах подарил его кайзеру Вильгельму. Потом он лежал в приемных канцлеров Ваймарской республики, во времена фашизма – в рейхсканцелярии, в приемной Гитлера, с 1945 года – у нас в приемной руководителя Представительства. Ковер был огромен и великолепен. На фоне естественной небесной голубизны цвели чудесные цветы, летали диковинные птицы. Такие персидские ковры ручной работы живут века. Один служивший у нас азербайджанец, который знал фарси, перевел мне надписи, вытканные на ковре, после чего сказал:

– Я бы отдал за него все, заработанное тут за пять лет.

– И что бы ты с ним делал? – поинтересовался я.

– Продал бы умным людям, а на вырученные деньги построил бы трехэтажную дачу на берегу Каспия, машину купил бы хорошую и безбедно прожил бы остаток жизни, не работая.

Однажды ковер исчез. Вместо него на пол приемной положили модный, но дешевый ширпотреб. Хозяйственники утверждали, что ковер шахиншаха пришел в ветхое состояние. Пришлось сжечь его по акту и заменить новым. Никто не видел, как огромный ковер горел, окруженный высоким облаком вонючего желтого дыма. Выходит, его сперли прямо из-под носа руководства. Читатель может спросить: для чего ты, Ростовцев, все это рассказываешь? Отвечу! Да все для того же.

Но вот уехал Василий Тимофеевич Шумилов и на смену ему пришел генерал Титкин, последний наш главный шеф, которому предстояло похоронить Представительство и вогнать в его могилу осиновый кол. Я благодарю судьбу за то, что мне не довелось при этом присутствовать. Я уехал на родину за два года до крушения ГДР.

Новый шеф Представительства был хорошо известен в разведке, но, в отличие от Ерофеева, его известность носила минусовый знак. За ним тянулся хвост крупных провалов. Им была провалена наша резидентура в одной из европейских столиц, он оказывал покровительство знаменитому на весь мир предателю, чьи книги, написанные их автором в тесном содружестве с английской разведкой, теперь продаются у нас в каждом подземном переходе. От полной катастрофы его всякий раз спасали какие-то могущественные покровители, и он возникал на новом месте в новом, более высоком качестве.

Я хорошо помню, как начальник административного отдела ЦК КПСС, опустив глаза долу, представлял Титкина нашему коллективу, заполнившему до отказа просторный клуб Представительства. «Не стану скрывать, – говорил он, – что привез вам руководителя со строгим выговором, однако надеюсь, что тут его организаторские способности раскроются в полной мере и этот выговор вскоре будет с него снят по заслугам”. Титкина посадили сперва на должность первого зама Василия Тимофеевича, а после отъезда последнего он автоматически занял кресло Шумилова.

У меня от Титкина остались самые гадкие впечатления не только потому, что у него была неприятная внешность: огромная его голова, похожая на продолговатую кормовую тыкву с отверстиями для глаз и рта, давала повод для появления в рабочих тетрадях сотрудников десятков веселых карикатур. Нет! Дело вовсе не в голове. У нашего нового начальника был препоганый характер – капризный, своенравный, непредсказуемый. Из Титкина так и перли спесь, чванство, презрение к нижестоящим. Уязвить, унизить человека для него было высшим наслаждением. А ведь он когда-то притопал в город из дальней карельской деревеньки и рода был отнюдь не княжеского. Он принадлежал к новой советской аристократии, которой выпала историческая миссия разрушения великой Российской империи.

Говорят, что Титкин был креатурой Крючкова. А что Крючков? Умный, хитрый, осторожный, взвешенный, он семь раз отмеривал, прежде чем отрезать, и в конце концов перехитрил самого себя – в 1991 году его арестовала кучка проходимцев, в то время как он имел под рукой, в Москве, сто тысяч вооруженных чекистов. Партаппаратчик Крючков не был способен на поступок, именно поэтому могильщик Советского Союза Горбачев и доверил ему охранку. Ведь, как сказал Наполеон, стадо баранов, предводительствуемое львом, опаснее, чем стадо львов, предводительствуемое бараном. При всей своей проницательности Крючков и в людях-то не разбирался: вокруг него вечно вертелось немало личностей недостойных.

Но вернемся к Титкину. Я хочу привести только один пример, характеризующий стиль его работы. Сидел я однажды в приемной руководителя Представительства в роли дежурного офицера. Сидел – никому не мешал. Вдруг позвонил Титкин от министра МГБ ГДР и приказал мне срочно связаться с приемной председателя КГБ в Москве и сказать дежурному офицеру, что с председателем хотел бы поговорить Мильке. Если председатель не занят, то немедленно. Я быстро исполнил это указание. Через минуту снова позвонил Титкин и сказал, что Мильке, кажется, раздумал говорить с председателем.