Дело Корнилова

Выход группы министров из Врем. Правительства (т. к. за Кокошкиным, вероятно, последовали бы остальные министры: к.-д.) накануне открытия Всероссийского Совещания по основаниям, которые были у Кокошкина, т. е. из-за Корниловских «требований», сделало бы дальнейшее сохранение национального равновесия невозможным. Правительство, однако, слишком хорошо знало о положении страны, чтобы рисковать гибельным опытом «однородной власти», и должно было устранить всякий повод, которым большевики справа могли бы воспользоваться для подготовлявшейся попытки на Московском Совещании создать так называемую сильную власть и во всяком случае отклонить Правительственный курс направо. Конечно, такая попытка сама по себе только жестоко оконфузила бы своих участников. Опасность ее могла быть только в том, что она отбросила бы руководящие демократические круги, в это время честно и искренно шедшие в ногу с Правительством влево. Ведь, я думаю, Московское Совещание доказало, что мечта о том, что народные массы в то время могли бы быть отброшены от Временного Правительства вправо, была вреднейшей утопией, т. к. подобные мечтатели, бессильные что-либо сделать, только раздражали и усиливали недоверие к верхам низов. Тогда, на Московском Совещании, правые утописты были благополучно поставлены на свое место, но никакая действительность не могла их отрезвить, и они продолжали шуметь настолько, чтобы быть в руках левых демагогов удобным орудием для раздражения зверя в массах, который и вырвался, наконец, на свободу!..

Потом, после Московского Совещания, я предложил и уговорил Савинкова не выходить в отставку. Когда в Москве, как казалось, всем стало ясным, что борьба с Врем. Правительством на такой почве невозможна, я решил, что дальше не стоит развивать все последствия (из этой истории с запиской и вызовом Корнилова).

Конечно, решение это, может быть, покажется неправильным, но я не видел в действиях Савинкова злого умысла, а видел только чрезмерное проявление его боевого темперамента. Во всяком случае его уход не предотвратил бы Корниловской попытки, т. к. я убежден, что события 27–29 августа подготовлялись за спиной Савинкова. Из дальнейшего, я думаю, будет видно, что этот мой вывод правилен.

Председатель. Были ли донесения Вам Филоненко о заговоре в Ставке и на чем основывались они; в частности, по поводу Лукомского и Тихменева?

Керенский. Я читал в газетах, что некоторыми свидетелями какое-то большое значение придается тому, что якобы мне были донесения о заговоре чуть ли не под руководством Лукомского и я не обратил на это внимания… На самом деле обстоятельства были совершенно иные. Разговор о Лукомском был, но вот в какой обстановке. Когда Филоненко был назначен Комиссаром при Верховном Главнокомандующем, то дня через два после этого мне говорит Савинков, что Филоненко что-то «раскрыл» и что он настаивает на «немедленном увольнении» Лукомского. Я ответил – как это он узнал, ведь он только что приехал в Ставку. Тут Филоненко приехал сюда и заявил мне, что «я не доверяю ген. Лукомскому и настаиваю на его немедленном увольнении». Я ответил на это, что не могу этого сделать, потому что уволить начальника Штаба Верховного Главнокомандующего без основания и без данных совершенно невозможно, что мое положение будет совершенно нелепым – скажут, что это произвол в совершенно недопустимой форме: сегодня почему-то увольняет одного, завтра уволит другого. Ген. Лукомский до сих пор добросовестно исполнял свои обязанности и ни в чем не замечен, – если Вы представите данные, тогда разговор будет другой.

Шабловский. А данных он не представил?

Керенский. Данных он не представил, он только сказал: я заявляю, что я совершенно не доверяю Лукомскому и настаиваю на его немедленном увольнении. М.И. Терещенко, который как раз в это время был в Ставке, приехав, говорил мне, что настроение там чрезвычайно тяжелое, потому Филоненко ведет самую настойчивую кампанию против Лукомского. После этого никаких новых сообщений о Лукомском не было, больше того – до меня доходили сведения, что взаимоотношения там наладились.

Шабловский. В связи с этим указанием Филоненко на отсутствие данных, подтверждавших желание его видеть Лукомского уволенным, не было ли дано Вами разъяснение Филоненко, что ему, как Комиссару при Верховном Главнокомандующем, надлежит с Начальником Штаба поддерживать хорошие отношения?

Керенский. Я сказал так: я вообще считаю такое поведение нежелательным, что без достаточных оснований не следует делать мне подобные заявления и что я настаиваю на том, чтобы отношения с Начальником Штаба были хорошие, корректные.

Председатель. И что, пока Лукомского Вы не подозреваете в контрреволюционности?

Керенский. Да. Потому что никаких данных к тому не было. [Генерал Лукомский был назначен Наштаверхом одновременно с назначением Главковерхом А.А. Брусилова. Сравнительно молодой, энергичный, очень умный, опытный специалист с большой административной и боевой практикой, ген. Лукомский образцово нес свои обязанности Начальника Штаба в очень тяжелое время войны, умея тактично очертить круг своих обязанностей и не вмешиваясь ни в какую политику, поэтому для меня последовавшее потом присоединение ген. Лукомского к ген. Корнилову было крайне неожиданно и непонятно. Теперь, когда я ознакомился подробнее со всем тем, что происходило в Ставке перед 27 августа, и когда мне выяснилась роль самого Филоненко в Ставке, я понял, почему в последний момент Лукомский оказался с Корниловым. Тогда же, в конце июля, поход против Лукомского можно было объяснить (да это, видимо, так и было) только стремлением устранить из Ставки человека, в котором не были уверены. Вот характерное место из показания кн. Трубецкого, подтверждающее мои догадки. «Должен сказать, что еще 24 августа, зайдя после разговора с Корниловым к ген. Лукомскому, я указал ему на окружающих генерала Корнилова лиц, высказав опасения на возможность вредного с их стороны на него влияния. Ген. Лукомский, вполне разделяя мои на этот счет взгляды, заметил, что он был совсем в стороне от политических разговоров последнего времени… и что он поставил Корнилову вопрос о доверии, после чего и был ознакомлен в общих чертах с политическими вопросами момента». В другом месте Трубецкой рассказывает, как 27 августа в его присутствии Лукомский просил Корнилова «предоставить ему возможность хотя несколько минут переговорить с ним наедине».

Я не думаю, чтобы попытка в июле удалить ген. Лукомского была сделана без ведома ген. Корнилова, т. к. его желание переменить Начальника Штаба мне было известно и только на Московском Совещании ген. Корнилов сказал мне, что он столковался с ген. Лукомским.

Председатель. В частности, г. Министр, по поводу Тихменева, не требовалось ли того же самого на том основании, что он является чуть ли не главой заговора, и не было ли это чем-нибудь обоснованно?

Керенский. Должен признаться, что история с Тихменевым как сквозь сон прошла для меня. Я слышал, что была послана телеграмма с вызовом Тихменева в Военное Министерство, что потом он был возвращен с пути назад и что все это было сделано на основании той телеграммы Филоненко к Савинкову, фраза из которой потом еще была найдена у Корнилова при аресте на блокноте «о коне бледном». Эта история до меня официально не доходила, весь этот переполох был основан на том, что почти сейчас же по приезде в Ставку Филоненко послал Савинкову условную телеграмму о том, что Тихменев ведет против Корнилова («Мирта») войска («коня бледного»). Потом Филоненко объяснил эту телеграмму тем, что как раз в то время было передвижение 3-го корпуса с юга к Ставке…

Шабловский. Не поручался ли тогда, в частности, за Тихменева полковник Барановский, говоря, что относительно Тихменева до настоящего времени никаких подозрений не возникало, и что это и послужило реабилитацией Тихменева?

Керенский. Насчет Лукомского разговор был, – а Тихменевская история до меня не доходила. Только кто-то рассказывал, как курьез, что телеграмма получена такого мистического содержания. Может быть, я путаю, но, кажется, было так.

[Генерал Тихменев был Начальником военных сообщений при Ставке, а следовательно, распоряжения о перевозке войск посылались из Ставки за подписью этого генерала. Но Тихменев мог делать такие распоряжения, только получив соответствующий приказ Штаба. Таким образом, роль Начальника военных сообщений чисто техническая и служебная. Случай с ген. Тихменевым совершенно ничтожный, почти комический, затронут был Следственной Комиссией, видимо, в связи с той версией, которую усиленно развивал Филоненко и некоторые другие: заговор-то был, но только нити шли из Штаба, а Керенский, успокаиваемый Барановским, закрыл на это глаза… В действительности недоразумение с Тихменевым случилось потому, что во время приезда в Ставку ген. Корнилова туда же шел третий корпус, который был вызван после событий 3–5 июля, для расквартирования в районе Ставки. Дело в том, что, получив ложное сообщение о победе большевиков в Петербурге, Могилевские их советские товарищи пытались произвести такой опыт со Ставкой и являлись уже к генералу Брусилову с предложением о таковом подчинении им. В разговоре по этому поводу выяснилось, что Ставка, собственно говоря, совершенно беззащитна против всякого озорства. А ведь внести, хотя бы только временную путаницу в деловой механизм Ставки – предприятие слишком соблазнительное не только для русских большевиков!.. Поэтому мы с Брусиловым и решили усилить охрану в Ставке. Вот и все.

Председатель. Затем приезд Корнилова 3 августа. Причина, цели и все, что имело здесь место. И Корнилов и Савинков высказываются по этому поводу очень подробно.

Керенский. 3 августа. Корнилов приезжал для…

Раупах. Для изложения стратегического положения вещей…

Керенский. Да, Да…

Председатель. Они ссылаются на записку, которую Савинков написал Корнилову и передал через Министра Терещенко. В связи с этим Корнилов дает обширное показание, говорит, что тут произошел перелом в его представлении…

Керенский. В его показании говорится, что я сказал… Не говорите тут всего.

Шабловский. Да, а Савинков ему записку дал… Корнилов был вызван Правительством или явился, как 10-го, по вызову Савинкова?

Керенский. Не могу сказать, по чьей инициативе. Правительство ли его вызывало, или он заявил желание представить доклад. У нас был такой порядок: Верховный Главнокомандующий приезжал, чтобы непосредственно делать общий обзор военного положения и обсуждать совместно с Врем. Правительством самые основные вопросы фронта. Во всяком случае приезд Корнилова 3 августа был совершенно лояльный. По чьей инициативе, все равно. Он приехал, и днем было назначено специальное заседание Врем. Правительства, на котором Корнилов и сделал доклад. Да, этому докладу предшествовало вот что. Корнилов приехал с докладной запиской (не им, конечно, лично написанной, а кем-нибудь в Ставке, не знаком), с запиской такого содержания, что я считал невозможным огласить ее во Врем. Правительстве. Там был изложен целый ряд мер в огромном большинстве вполне приемлемых, но в такой редакции и с такой аргументацией, что оглашение ее привело бы к обратным результатам. Во всяком случае был бы взрыв и при опубликовании ее сохранить Корнилова Главнокомандующим было бы невозможным. Тогда я попросил Управляющего Военным Министерством устроить так, чтобы эта записка не читалась во Врем. Правительстве. Было решено, что записка эта будет переработана вместе с Военным Министром, вместе со мною так, чтобы сделать ее приемлемою для Ставки, для общественного мнения и для меня, а генерал Корнилов в этот день сделает только доклад о стратегическом положении Армии и о возможных военных событиях. Кстати, не знаю, – знаете ли вы, что во второй записке, представленной 10 августа, появилось два совершенно новых отдела – фабрично-заводской и путей сообщения.

Шабловский. А 3-го не было?

Керенский. Не было. И оба эти отдела совершенно Щедринского содержания! Они не были, как оказалось, известны Корнилову до приезда его в Петроград 10 августа. В этот день мы, т. е. Некрасов, Терещенко и я, настоятельно просили Корнилова, чтобы он по крайней мере этих отделов не касался на Московском Совещании. Причем говорили ему, что если он эти отделы огласит, то будет просто большой скандал. Действительно, если бы кто-нибудь хотел Корнилова «провалить» на Московском Совещании, ему нужно было бы сделать одно – допустить оглашение этой записки и особенно обоих – путейского и фабрично-заводского – отделов. Тогда все было бы кончено совершенно!

[Я хорошо помню, как Некрасов и Терещенко осторожно, чтобы не обидеть как-нибудь генерала, всячески старались объяснить ему, ссылаясь на свой опыт в Государственной Думе, Военно-Промышленном Комитете и других общественных организациях, что все его мероприятия по оздоровлению тыла (милитаризация железных дорог и заводов) уже выдвигались в свое время Министрами старого режима и тогда же были забракованы не только общественным мнением, но и знающими бюрократами и специалистами, что нельзя, например, за технические погрешности машиниста карать смертной казнью или прикреплять рабочих к заводу угрозой репрессий и т. д., что выступление ген. Корнилова с таким взятым из бюрократического архива проектом едва ли усилит его авторитет и т. д. Все было напрасно. Слишком в вопросах государственных и экономических наивный генерал, с плеча подмахнувший эту стилизованную под Угрюм-Бурчеева ученическую письменную работу, не верил ни одному слову обоих министров и был убежден, что Врем. Правительство под тем или другим предлогом не хочет, чтобы вся Россия узнала о новой программе спасения страны. Между прочим, ген. Корнилов так был уверен в исключительной значительности содержания этой записки, что в речи на Московском Совещании даже авторство ее приписал себе. «Мой доклад представлен (Врем. Прав.) и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий Военным Министерством Савинков и Комиссар при Верх. Главнокомандующем Филоненко (Возглас «браво».)].

А 3 августа все случилось так, как было решено. Ген. Корнилов сделал в заседании Врем. Правительства доклад стратегически, заявив, что о мероприятиях по оздоровлению армии он доложит в следующий приезд. Что же касается показания Корнилова в связи с запиской, полученной им в заседании 3 августа от Савинкова, то я не знаю, что Савинков писал ген. Корнилову. Я не хочу судить теперь, искренно или неискренно толкует Корнилов мои слова в связи с этой запиской, но разговор мы имели с ним совершенно иного содержания. Он очень долго докладывал. И по вопросу о предполагаемой тогда наступательной операции на Юго-Зап. фронте, и о целом ряде других мер он уже сказал, а затем начал говорить о разных технических подробностях, деталях. Тогда я наклонился к нему и сказал: «Генерал, здесь эти подробности совершенно не нужны». Вот и все.

Шабловский. Так общая часть военно-стратегического положения была обрисована?

Керенский. Больше того – он даже сказал, повторяю я, о готовящемся на Юго-Западном фронте наступлении. Только когда я увидел, что все существенное изложено, я сказал: «Генерал, здесь эти подробности не нужны». Больше ничего. Нужно сказать, что я всегда (члены Врем. Пр-ства могут подтвердить) стремлюсь к возможной краткости заседаний Врем. Пр-ства и совершенно беспощадно режу и Министров, и не Министров, когда вижу, что суть дела уже изложена…

Крохмаль. Мысли о необходимости конспирации не было?

Керенский. У меня не было. Просто, если бы это был член Временного Правительства или человек мне близкий, я бы сказал: «Иван Иванович, довольно, это уже ясно». Я не хотел его… Крохмаль, обидеть…

Керенский. Поставить в неловкое положение и сказал: «Генерал, эти подробности здесь совершенно не нужны».

Шабловский. А записка Савинкова какого содержания?

Керенский. Этого я не знаю. Записка Корнилову?

Шабловский. Да. Корнилову пришла записка от Савинкова, и в своих показаниях теперь он подчеркиваете эту записку.

Керенский. Я думаю, не было ли этого потом, – и не записки, а разговора. Я сидел рядом с Корниловым и заметил бы, если бы ему была передана записка. Даже если бы это и было сделано за моей спиной, я бы заметил, как Корнилов протянул бы руку.

Шабловский. Этот эпизод не в Вашей памяти…

Керенский. Да, я не помню.

[Чтобы стало ясно, судьбу какой записки и почему так старательно выясняла Следственная Комиссия, привожу известные мне по этому поводу показания Корнилова и Савинкова. Говоря о заседании Временного Правительства 3 августа, ген. Корнилов добавляет: «Я считаю долгом отметить, что, когда я коснулся вопроса о том, на каком фронте можно было бы перейти при наличии некоторых условий в наступление, Министр-Председатель, сидевший со мной рядом, наклонившись ко мне, шепотом предупредил, что в этом вопросе нужно быть осторожным. Немного спустя мне была передана записка Савинкова с таким же предупреждением. Я был страшно поражен и возмущен тем, что в Совете Министров Российского Государства Верховный Главнокомандующий не может без опаски касаться таких вопросов, о которых он в интересах обороны страны считает необходимым поставить Правительство в известность. По окончании заседания из некоторых слов Савинкова мне стало ясно, что предупреждение имело в виду Министра». Об этом же эпизоде Савинков говорит так: «Во время заседания Врем. Правительства я послал А.Ф. Керенскому записку приблизительно следующего содержания: уверен ли Министр-Председатель, что сообщаемые ген. Корниловым государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке. Кроме того, по окончании заседания я сказал ген. Корнилову, что я, к сожалению, не уверен, что все сказанное во Врем. Правительстве останется тайной. Я, разумеется, не имел в виду обвинять кого-либо из Министров в сношениях с противником, но я знал, что некоторые члены Врем. Правительства находятся в постоянном и товарищеском общении с членами Ц.И.К.С.Р. и С. Д., среди коих, по сведениям контрразведки, имелись лица, заподозренные в сношениях с противником. Помимо этого, мне было известно, что на заседании Ц.И.К. С Р. и С.Д. был однажды приглашен офицер австрийской службы (Отто Бауер)». Из сопоставления этих двух показаний как будто выходит, что Корнилов от Савинкова записки не получал. Что я получил записку от Савинкова, которую тут же и изорвал, – это я помню.] Савинков был очень насторожен, как близко соприкасавшийся с контрразведкой, и учитывал все агентурные сведения. Так в другом месте своего показания он говорит: Господин Завойко подозревался в участии в заговоре и в то же время на него мною было обращено внимание (контрразведкой) в виду его добрых отношений с г. Кюрцем, высланными в г. Рыбинск по подозрению в германском шпионстве…»

Такова история с запиской на заседании 3 августа. А Следственная комиссия заинтересовалась этой историей, и я подробно ее излагал потому, что вся эта история послужила для ген. Корнилова достаточным основанием для гнусного заявления: «Врем. Правительство… действует в полном согласии с планами Германского Генерального Штаба» – заявления, помещенного в первом знаменитом манифесте Корнилова к «русским людям» (составленном, к слову сказать, приятелем Кюрца – Завойко).

Председатель. Не ездил ли 3–4 августа в Ставку генерал, полковник тогда, Барановский и чем была вызвана эта поездка? Мы имеем в виду выяснить, когда начинаются более определенные доклады относительно возможного заговора в Ставке.

Керенский. Это давнишняя история. Гораздо раньше поездки Барановского.

Шабловский. Раньше 3–4 августа?

Керенский. Вы знаете, что на Московском Совещании была попытка…

Шабловский. Это было уже позднее, а 3–4 августа…

Керенский. Почему ездил Барановский? Может быть, тогда шел вопрос о введении военного положения в связи с Ригой.

Крохмаль. Нет, Рига была взята после Московского Совещания.

Раупах. Барановский 23 августа ездил…