Любовь через века. От Екатерины Великой до Гумилева и Есенина

Маша Дьякова – сестре Саше

Несколькими месяцами ранее Маша писала своей сестре вот такие письма:

«Августа 10 дня 1777 г.

Душенька моя сестрица! Спешу описать тебе новости нашей жизни. Случилось, наконец, долгожданное: вернулись из-за границы наши путешественники Соймонов Михаил Федорович с Хемницером и Львовым! Рассказов было, бесед – на три вечера! Хемницер записывал все в дневник наблюдений, а Львов зарисовывал механизмы, чертил фонтаны, парковую архитектуру. Побывали они в Голландии, где лечился Соймонов (за его счет и ездили), в Париже, Версале, видели “Комеди Франсез”, слушали итальянскую оперу.

Опишу тебе забавную историю с И. И. Х. Хемницер обожает Руссо Жан Жака, все мечтал с ним познакомиться и так досаждал Николаю Ал., что тот не выдержал (“Мне покоя не было, что, живучи с ним в одной комнате, не видал Жанжака”) и, встретив учителя графа Строганова, сказал, что это и есть Жанжак. Близорукий Хемницер поверил, а мой проказник только здесь, в России, признался в обмане.

Ах, Сашенька, знала бы ты, как трепетало мое сердце и даже наворачивались слезы на глаза, когда Львовинька признался мне, что все путешествие твердил: “Мне несносен целый свет – Машеньки со мною нет”. И еще:

Воздух кажется светлее,
Все милее в тех местах,
Вид живее на цветах,
Пенье птичек веселее
И приятней шум дождя
Там, где Машенька моя…

Какое счастье было смотреть на его быстро шевелящиеся губы, на лицо, полное огня, на жестикуляцию. Он привез новые драмы, ноты, но и я не осталась в долгу: без него выучила арию из оперы Сальери “Армида”, спела ему – восторгам не было конца. И немало книг без него прочитала, особенно французских. Возле камина у нас зашла “умная беседа”, и я не отставала. Спросила: “Какое главное отличие русских от тех, кто живет за границей?” Он ответил: “Главное отличие в том, что у тех давно общественная, народная жизнь пробудилась…” Тут Капнист добавил: “Достоинство у нас тогда проявится, когда самодержавие, корни его рабские будут вырваны”. Каково? Хорошо, что моего батюшки при том не было: этот Капнист – чистый Пугачев, недаром Львов называет его “Васька Пугачев”. Отчаянная голова!

И опять про французских философов заговорили, про религию. Они, оказывается, атеисты и утверждают: “Наслаждение блаженством единения с Богом ведет к утрате собственной личности”. Тут я никак не могла утерпеть и прямо спросила Львова: “И вы согласны с ними?” – “Нет, – отвечал он, – по той простой причине, что я сторонник активной, деятельной жизни, верю в культуру и искусство! Им буду служить”.

“Добрая или злая природа человеческая?” – о сем шла речь. Руссо принимает человека за чистый лист бумаги, на котором окружение “наносит свое влияние”. Львов усмехнулся по обыкновению:

– С львиной породой рождается человек, только люди делают его овечкой…

Уж два дня миновало, а у меня еще звучат в ушах голоса их: “Ах, полотно, писанное Рафаэлем! Богоматерь в сокрушенном отчаянии по правую сторону, Мария Магдалина по левую, и лицо совершенно заплаканное!.. А Грёз, Грёз – что за художник, слезы так и наворачиваются на глаза!..”

Да, забыла еще сообщить: Капнист предложил поставить драму Княжнина “Дидона”. Вот смельчак! Княжнин “в высших кругах на подозрении”, его судили, приговорили к “лишению живота”, если бы не Разумовский – несдобровать. Но я, конечно, согласилась играть Дидону – властительницу Карфагена! Мне по нраву сей образ: любящая сильная женщина отвергает трон, союз с нелюбимым человеком. Зимой будем репетировать сию драму, так что скорее приезжай, любезная Сашенька! Впрочем, батюшка и матушка, знаю, не отпустят тебя из усадьбы, пока не грянут холода.

На сем прощаюсь, милая Саша, и жду ответа.

М.».

«Сентября 10 дня 1777 г.

Дорогая сестрица Сашенька! Вот опять тебя увезли, а я тут осталась. Села я за стол, чтобы описать тебе вчерашний день. Ты меня, как никто, поймешь – ведь и ты, кажется, имеешь амурные отношения с одним человеком, который явился к нам из Украйны (молчу, молчу!).

Итак, вчера мы с Львовинькой встретились на Островах. Было еще светло, красочные лучи солнца устремлялись за горизонты. Знаешь ли ты, что с человеком, любезным твоему сердцу, те лучи еще красочнее! Мы глядели на рощу, на сосны, березы и мысленно беседовали с природой. Радость, кроткое чувствование заполняли мое сердце, но… все же пурпурные последние лучи солнца навевали настроение скоротечности жизни. Все располагало наши души к размышлениям, и я с наслаждением слушала его умные речи.

Ах, Сашенька, если б ты видела, каким было его лицо в те минуты! – оно подобно было рокоту волн… А потом Николай Александрович обнял меня, прижал к себе руку мою, и я чуть не потеряла сознание. Трепетала, как птичка, и не могла вымолвить ни слова…

Но – увы! – не дано нам свободно предаваться счастливым мгновениям, и тут встала опять меж нами стена: оттого, что заговорил он о будущем нашем.

– Машенька, – говорит, – душа моя, только с тобой могу я повязать свою жизнь, а если не отдаст твой отец за меня – так или в монастырь уйду, или жизнь порешу.

– Что ты, – говорю, – Львовинька, желанный мой, да разве можно такое говорить? Ведь и мне без тебя жизни нет!.. Смилостивится когда-нибудь батюшка.

– Когда же? Нет сил ожидать… Богатство твое – помеха, и не надо мне того богатства! Любовь – лучшее из богатств!.. Ах, как несправедливо устроен мир! – верно говорят философы.

– Уж не знаю, что говорят твои философы, – сказала я ему, – только и мне батюшкиного богатства не надобно, ежели нет тебя со мною рядом. Четыре раза просил ты руки моей, а все нет и нет – один ответ. Не терзай мою душу, лучше пожалей бедную свою Машу.

– Скажи: любишь ли ты меня? – спросил он.

– И рада бы, – говорю, – не любить, да твой пригожий вид, ясный ум да сердце привораживают меня.

Львовинька закручинился и вдруг вскричал:

– Сколько так длиться может?.. Увезу тебя, тайно обвенчаемся – и все!..

Тут он крепче обнял меня и стал миловать, приголубливать, а я не противилась. Щеки мои подобны были пурпурным лучам заката.

Потом сели мы на поваленное дерево; я спросила отчего-то про детские годы его: знаю, мол, я тебя в настоящем времени, а каков ты был ранее? Оказалось, что батюшка и матушка его в детстве думали: не сносить ему головы – такой был удалой! Однако когда он один оставался, то сильная задумчивость на него находила и так остро чувствовал он печали и горести!

– Взгляни, – говорит, – на беспечных птичек, которые с веселым писком вьются над нашими головами, но стоит забушевать холодам, как голоса их умолкают. Так и я… когда уезжаю, ни на минуту не перестаю о тебе думать, а ты – в свете, кавалеры вокруг вьются, и этот Хемницер…

Какой умный человек, а ревнует – и к кому! К Хемницеру, он очень мил, умен, но…

Солнце закатилось, кругом потемнело. И с печалью в сердце мы отправились домой.

Вот, Сашенька, что хотела я тебе описать, а ждать, когда вернешься ты из усадьбы, не было терпения.

Твоя М.».

«Сентября 26 дня 1777 г.

Дорогая Сашенька! Писала я тебе о любви нашей с Львовинькой, только теперь я обижена на него. Подумай-ка, недавно вернулся из Москвы, а доходит до меня слух, что едет к себе в имение, в Тверь. Господи Боже, а как же я? Увидела его у Бакуниных и спрашиваю: “Правда ли сие?” Не глядя в глаза и разрывая сердце мое на части, отвечает: “Да, я еду. Ежели батюшка ваш желает, чтобы был я богат, значит, не могу я хозяйство без надзора оставить”.

Я пожала плечами и отошла к камину, где сидел Хемницер и твой весельчак Капнист…

М. А. Дьякова. Художник Д. Г. Левицкий

Хотя у Ивана Ивановича вечно спущены чулки, а губы надуты, как у пятилетнего ребенка, все же он забавен, простодушен, и я все готова ему простить. Сколько стихов посвятил Львову, как восхищается им, а тот сие будто не занимает. Он не прочь и посмеяться над бедным Иваном Ивановичем. Неужто все оттого, что тот влюблен в меня? Это всем видно, только сам Хемницер, как страус, думает, что никто не догадывается…

Капнист вчера попросил баснописца прочитать новые вирши, тот покраснел, долго мялся, пуговицы на сюртуке неправильно застегнул… Совсем не умея притворяться, уставил взор свой на меня и стал читать. Только глухой не понял бы, что предназначались стихи мне. Не знаю отчего, я покраснела – и сие глупое обстоятельство вызвало, кажется, опять недовольство Львовиньки. А вирши были такие:

В печали я, душа моя,
Что не с тобой
Любезный твой.
Соснул я раз,
И в тот же час
Эрот во сне
Явился мне.
Сказав: “Пойдем,
И мы найдем
Что ты искал,
По ком вздыхал”.
Я с ним пошел