Желтая линия

И сейчас, стоя в этой довольно грязной пивной, он был одет в прекрасное кашемировое пальто, а на пальцах топорщились перстни. И даже его лысина, окруженная коротким стриженым венцом, казалась чем-то очень дорогим, значительным и роскошным, словно подлокотник кожаного дивана.

Как он здесь оказался? Как его угораздило переползти сюда фактически с другого конца жизни?

Он отпил из кружки, поморщился. Так-то, знай, сука, чем народ живет…

– Вам не кажется, – сказал он, задумчиво глядя на курсантов, – что вот эти полосы на их лбах… Я имею в виду следы от фуражек…

– Ну? – изрек я без особого дружелюбия.

– Они похожи на следы трепанации. Кажется, что этим мальчикам сделали типовые черепно-мозговые операции, чтобы они стали офицерами.

К чему, интересно, он это сказал?

Он еще раз взглянул на бумажку, повертел ее, потом кисло улыбнулся.

– Что там такого смешного написано? – спросил я.

– А чего ж сами не прочитали? – Он исподлобья взглянул на меня. – Брезгуете людьми? Напрасно, вами тоже могут побрезговать.

Он сказал это с таким убеждением, будто им самим уже кто-то начал брезговать.

И меня вдруг разобрала тихая едкая злость. Так же, наверно, парижская голь злопыхала и веселилась, глядя на страх и унижение аристократов, когда их тащили к гильотине.

– Что? – ядовито сказал я. – Жизнь дала трещину?

Он печально взглянул на меня. Вздохнул:

– Да.

Что ж, каплю сочувствия ему удалось из меня выжать. Очень маленькую каплю.

– А я, представьте, в этой трещине с самого рождения ползу.

– Не преувеличивайте. – Он снисходительно качнул головой. – У вас было безмятежное детство, у вас были веселые студенческие деньки…

– Что, так заметно?

– Пять курсов – на лбу написано. – Он тонко улыбнулся.

– Четыре с половиной. Меня выгнали.

– Соболезную… За дело хоть выгнали?

Я промолчал. Он тоже молчал, с тоской глядя в пустоту. Он о чем-то раздумывал, следы этих раздумий ясно проступали на его широком холеном лице. Ему не нужен был я, не нужен этот бар, не нужно пиво. Он жил сейчас где-то внутри себя.

– И тебе здесь нравится? – неожиданно спросил он.

– Терпеть не могу, – признался я.

– Пошли ко мне.

– Что-о?!!

Я подумал, что ослышался. Но он смотрел на меня и действительно звал с собой.

– З-зачем? – растерялся я.

– Там есть кое-что получше, чем это… – И он флегматично вылил содержимое кружки под стол. Бармен Вася отметил этот факт лишь быстрым косым взглядом.

Проклятое мое безволие. На кой ляд, спрашивается, я согласился? Спору нет, интересно из простонародной забегаловки попасть в дом новой аристократии, посидеть в ее креслах, попробовать, что она ест и пьет.

Это приятно. Но кем я там буду? Дворовой собачонкой, которую пригрели из жалости. Черт побери, какой ему во мне прок, неужели не с кем больше выпить?

Проклятое безволие. Через минуту я семенил за ним через дорогу, пряча лицо от мокрых хлопьев снега. Сердце манил уют пушистых ковров, нежные объятия дорогой мебели, а если повезет, то и огонь камина.

– Так за что тебя выперли с пятого курса? – спросил он.

– Я не ходил на экзамены. Я был занят. Ночью я писал, а днем отсыпался. Мне очень нужно было это дописать.

– Стихи, что ли?

– А что, это тоже на лбу написано?

Он покачал головой и что-то пробормотал. Кажется: «Везет мне сегодня на идиотов».

Под козырьком подъезда он набрал код на замке и приложил к нему серебристый магнитный пятачок. Задвижка щелкнула, мы вошли в подъезд. Это был хороший дом. Здесь не воняло куревом, кошачьей мочой и пищеотходами.

Прозрачная коробка лифта в стеклянной шахте поползла по стене. В лифте пахло чем-то таким… не знаю, как сказать. Новыми вещами – вот! Так пахнет из коробки с телевизором, который вы только что принесли из магазина. Вы смотрите на него и еще не верите, что эта замечательная, совсем еще новая, сработанная умелыми руками вещь отныне будет стоять в вашем доме. Запах новых вещей – больше, чем просто запах.

Лифт шел быстро. Я смотрел, как двор, и люди, и машины становятся все меньше, меньше.... И вдруг показалось, что я взлетаю. И не просто взлетаю, а улетаю от этой земли и от этой жизни, улетаю навсегда в стеклянной капсуле с мягкими кнопками, мелодичными звуками в динамике и мерцанием разноцветных лампочек.

Наваждение прошло, когда мы оказались наконец в квартире. Она была большая и, наверно, очень роскошная, но совершенно пустая. В гулких светлых комнатах я обнаружил только пару стульев, тумбочку, да еще повсюду раскиданные картонные коробки.

Правда, на паркете обозначились следы от мебели. А на стенах зияли дыры – от полок или, может быть, даже от картин.

Целая шеренга непочатых бутылок с выпивкой ожидала нас у стены. Мой нежданный собутыльник, не снимая пальто, опустился на стул посреди огромной комнаты и жестом предложил мне поступить так же. Я сел, малость обалдевший.

Он начал разглядывать меня, чуть искоса, со скептической миной на лице. Закурил, медленно шевеля сигарету в толстых пальцах.

– Значит, поэт… – вздохнул он. – Это сейчас профессия такая?

– Нет, это призвание. А профессия – рабочий в театре.

– Рабочий в театре, – старательно проговорил он и расхохотался. – Слесарь муз! Регулировщик вдохновения! А за это платят зарплату?

– Я получал в четыре раза меньше жены-учительницы.

– Почему «получал»? Больше не получаешь?