Оценить:
 Рейтинг: 4.6

Чаровница для мужа

1 2 3 4 5 ... 8 >>
На страницу:
1 из 8
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Чаровница для мужа
Елена Арсеньева

Писательница Алена Дмитриева
Писательница Алена Дмитриева приехала на Амур в город своей юности продать квартиру умершей тетушки и повидаться с близкими людьми. Дмитриева никак не ожидала, что сразу же станет участницей истории с несколькими загадочными убийствами: следователь не устоял перед ее чарами и посвятил в детали. Жертв трое – байкер, бизнесмен Вторушин и его любовница. На месте преступления каждый раз видели богато одетую высокую китаянку с выбеленным лицом. Появление колоритной фигурантки придало делу особенно интригующий оборот. А любопытную Алену может остановить только пуля. Лишь много позже она понимает, что из-за своей активности сама стала мишенью убийцы…

Елена Арсеньева

Чаровница для мужа

И потихонечку катится трап от крыла…

    Ю.Визбор

Высокая женщина в черной кожаной куртке и джинсах, тесно обтягивающих ее крепкие ноги, поглубже натянула козырек кожаного кепи и зябко переступила с ноги на ногу. Она пожалела, что надела кроссовки, а не сапоги: ноги замерзли. С утра поманило солнце, а сейчас копятся тяжелые тучи. Иногда пролетит ветерок, пахнущий близкой весной (все же апрель наступил), но от земли, которая всего только чуть оттаяла, из которой еще и травка-то не полезла, разве что около канализационных колодцев, где парит, слегка проклюнулась, исходит зимняя мертвящая стужа. Как ей надоел этот город… как ей не нравился чужой город в чужой стране! Но именно здесь она стала счастливой и богатой. Не дома… ее родной дом совсем близко, за Хейлундзян, рекой Черного Дракона, за Амуром, как эта река называется на русских картах, но домой она никогда не вернется, потому что никогда не изгладится память о полуголодном детстве, о чрезмерно большой семье, о вечно кричащей и ругающейся матери. Нет, туда она ни за что не вернется! Хотя, как говорят англичане, never say never again, или, по-русски, не зарекайся. Она прекрасно знала английский, но все же предпочитала русский, ведь когда-то училась в российском институте… Хотя, если дела с мужем обернутся совсем уж плохо, может быть, придется и уехать. Жаль будет бросать бизнес. Нет, свою торговлю она ему не отдаст. Ни за что! Эти торговые ряды – ее достижение, ее собственность. Муж не имеет на них никакого права. Конечно, строительные подряды, которые она получала, доставались ей только благодаря его связям. И небольшой ресторанчик, который она раньше так любила… Но подряды сейчас практически все приостановлены из-за этого чертова кризиса… и неизвестно, когда их удастся возобновить. А в ресторанчике всем заправляет нудный Лю-Ши-Цын, главный повар, который при виде хозяйки сразу что-нибудь пересаливает. Она постепенно перестала даже заходить в «Сяо». Странно, но на выручке это никак не отразилось. Ладно, пока деньги идут, пусть Лю делает все, что хочет.

Ах ты, да как холодно! Она вообще мерзлявая, отец, помнится, смеялся на ней: «Да что ты так дрожишь, будто с острова Хайнань в Маньчжурию приехала!» Не время еще в курточке бегать, пальто, ее любимое пальто с огромным меховым воротником – вот что нужно для ветреного приамурского апреля!

Правда, на задворках, где она сейчас торчит, белое пальто смотрелось бы дико. Кроме того, ее в том пальто только слепой не заметил бы. А в черной куртке и черном кепи, козырек которого прикрывает лицо, она почти сливается с полуразвалившейся стенкой черного обгорелого сарая – притулилась к ней, и та стала ее окопом. Ну да, она сидит в окопе и выслеживает врага. Врагом с некоторых пор стал муж.

Наверное, каждая женщина испытывает такое. Ну, или многие. Человек, ради которого принесено столько жертв, которому отдана жизнь, вдруг про все забывает. Как будто мокрой губкой – грифельную доску, кто-то неведомый стирает его память не только о любви, но и о долге, об обязательствах, некогда данных ими друг другу, о контрактах, подписанных ради того, чтобы брак их укреплялся, расцветал, а не хирел, не умирал.

Неужели он в самом деле все забыл? Неужели до такой степени потерял голову из-за этой девчонки? Да глупости, конечно, подобных девчонок было в его жизни несчитано за все эти годы… жена редко, но все-таки тоже могла поймать минутку краденого удовольствия, прекрасно зная: что бы ни говорила мимолетному любовнику и в какой бы страсти ему ни клялась, никогда не бросит мужа – так же, как он не бросит ее. Они связаны неразрывно. Они скованы одной цепью. Оба прекрасно знают, что очень многого лишатся, если расстанутся.

И вот вдруг… неужели он решился? Неужели хочет ЛИШИТЬСЯ?..

Да нет, нет, не может быть, это очередная интрижка!

Она вздрогнула. Не услышала – сердцем почувствовала приближающийся рокот мотора. Сколько автомобилей ранее промчалось мимо старого заброшенного сада – она их даже не замечала. А этот…

Этот остановился. Вдали хлопнула дверца. Потом раздались шаги.

Она попятилась. Повисшая на одной петле дверца сарая поддалась за ее спиной, и она шагнула в промозглую глубь, где пахло холодной гарью, а в углах еще лежал черный, словно бы тоже обгорелый снег.

Она скрылась вовремя – высокий осанистый мужчина быстро прошел мимо, оставив позади себя стойкий запах парфюма. Она несколько раз часто сглотнула, чтобы не чихнуть или не кашлянуть. Раньше от ее мужа пахло только сигаретами. Он многие годы курил синий «Kent», не меняя его ни на какие другие сигареты: ни американские, ни французские, ни китайские. «Может, они не очень элитные, – упрямо твердил он жене, когда та стала советовать ему изменить имидж, чтобы соответствовать новому положению богатого человека. – Зато мне с ними хорошо. Они мои нервы успокаивают. А поскольку нервы мои, я их успокаиваю тем, что мне хорошо, а не какой-то там элите». Точно так же упрям он был, когда речь заходила о необходимости пользоваться мужской парфюмерией. Сколько бесподобных мужских духов жена ему дарила… и эти, которыми он пользуется сейчас, «Obsession night for men» от Calvin Klein, дарила, только настоящие, а не китайскую подделку, какой торговали в одном из принадлежащих ей рыночных ларьков. Он от всех ее подарков отказывался: на самом деле у него была аллергия на многие парфюмы. Но когда какую-то вонючую подделку протянула ему худенькая продавщица и – простая, как русская печь! – сказала: «Молодой человек… – Молодой человек, главное, а ему под пятьдесят! – Купите себе духи, это же совершенно ваш запах. В нем скрыта утонченная гармония силы, нежности, света и тени. Яркий и чувственный парфюм привлекает сочетанием мужской силы и убедительной манерой соблазна, пробуждает вихрь горячих фантазий и чувств, погружая своего обладателя в атмосферу открытого флирта и темных летних ночей…»

«Молодой человек», которому было под пятьдесят, замер, слушая ее голос. И, словно под гипнозом простодушных синих глаз, полез за кошельком.

Ему казалось, что из ее рта вылетают невероятные, чарующие звуки. Как будто девушка пела ему о темных жарких ночах, аромате роз, шуме океана и сверкающих страстных очах. Голос ее был необычайно нежен, а слова… откуда она взяла такие слова?!

Ему не приходило в голову, что Люда Куницына – так звали молоденькую торговку, но имя ее он узнал куда позже, уже после того, как завладел ею, – просто-напросто вызубрила этот текст наизусть. Она продавала голимый, как говорится, контрафакт майд ин Чина, продавала задешево, и благодаря цене этот «настоящий французский парфюм» не нуждался в дополнительной рекламе, но Люда все же нашла в Интернете рекламу подлинных марок, переписала ее и выучила наизусть. Несмотря на свою молодость и кажущуюся неопытность, Люда Куницына чувствовала людей безошибочно… или почти безошибочно: «почти» в том смысле, что хорошо понимала мужчин, а вот женщин – не всегда.

Этого человека она поняла с полувзгляда. Он – ребенок. Ему нужна красивая обертка. Фантик. Слова, необычно, интригующе составляющие фразу, пусть даже в ней не таится никакого смысла…

– Светланочка Борисовненька, – молитвенно сложив руки на груди, лепетала старшая продавщица, преданно глядя в глаза хозяйке, – вот знаете, как будто петлей она его обвила, Евгения-то Константиновича, ну прям приворожила! Ему, видать, удивительно было, что его кто-то не знает. Повернулся, купил эту дешевку… и не знаю, что они там друг дружке в палатке сказали, только вечером он за Людкой приехал и ее увез. Вы уж простите, Светланочка Борисовненька, я как чувствовала: что-то не так, ну и проследила… Они сели в «Опель» Евгения Константиновича, он скромненько так приехал, на «опелечке», а не на «мерсе»…

Та, кого старшая продавщица называла «Светланочка Борисовненька», ненавидела это свое русское прозвище, но приходилось с ним мириться, чтобы люди не калечили ее подлинное имя и не издевались над ним, ни одной минуты не верила, что Людка Куницына не узнала ее мужа. Да его практически все в городе знают! Конечно, разные дуры бывают… может, у Людки зрение минус восемь и она забыла линзы вставить, если не отличила прикинутого хозяйкиного мужа от той серой шушеры, что мимо ее палатки ходит круглый день, но вообще-то это ведь сюжет для диснеевской анимашки: бедная служаночка заманивает на рынке покупателя, а он оказывается король!

Да… зря жена короля чохом считала всех русских баб дурами. Зря!

…Муж прошел мимо, и так же долго, как трепетал в ее чутких ноздрях аромат дешевки, с помощью которой его «обвили петлей» и «приворожили» (и никакая аллергия не возникла!), дрожало перед ней его лицо, вернее, выражение этого толстощекого, несколько обрюзгшего уже лица с покрасневшими глазами, под которыми провисли мешки. Чудилось, будто шел себе, шел измученный жизнью труженик, озлобившийся, недоверчивый, во всем на свете изуверившийся, и вдруг учуял аромат цветущей черемухи. И замер, не веря себе, не в силах вспомнить, что это вообще такое столь тревожно, щемяще, сладостно благоухает, в любое мгновение готовый бежать от этого пьянящего и, очень может быть, опасного запаха… но решивший все же помедлить. Он еще тешит себя надеждой, будто может в любую минуту оторваться от сильнодействующих чар, но не знает, что не черемуха то была, не цветок, а алчное, расчетливое животное, которое распустило свои щупальца и…

– Милый мой! Я так тебя ждала!

Восторженный женский голос заставил ее повернуться. Очарованное, влюбленное лицо мужа растаяло. Теперь она видела только его бритый затылок (он всегда брил голову, как новобранец, думал, наверное, что это его молодит, но «ежик» на большой круглой голове делал его похожим на уголовника), подскакивающие широкие плечи, на которых нелепо болталось длинное и легкое кашемировое пальто, слышала чавканье подтаявшей грязи под его ботинками… Он бежал, бежал со всех ног к тоненькой девочке, что стояла на покосившемся крылечке осевшего домишки и тянула руки к бегущему мужчине. На ней был неподвязанный простенький пеньюарчик, под которым сквозило худенькое голое тело, а на плечи она накинула серый оренбургский платок. Голые ноги в дешевых тапках с помпонами выглядели наивно и трогательно, ну до того трогательно, что на какой-то миг у женщины, которая наблюдала за ней и ненавидела ее, вдруг защемило сердце. В этот миг, в долю секунды она вспомнила себя семнадцатилетней, у нее были такие же точеные, тоненькие ножки…

Миг прошел. Она прикусила губу, глядя, как ее муж подбежал к девушке, стиснул ее, ломая в объятиях, как упал перед ней на колени – прямо на грязные, затоптанные ступеньки крылечка упал в эксклюзивных брюках от знаменитого японца Коби Имамуры, который раз в два-три месяца нарочно приезжал из Йокогамы обслуживать нескольких своих избранных русских клиентов, жителей города Ха! – и припал губами к тому месту, кое поэты Поднебесной издревле называли яшмовыми вратами. Девушка смеялась, закидывала голову, потом вдруг замерла под натиском жадных губ, вцепилась напряженными пальцами в кашемировое пальто…

Женщина, следившая за ней, зажмурилась, схватилась за сердце. Когда она вновь открыла глаза, на крыльце никого не было. Эти двое ушли в дом, заперли за собой дверь, и, конечно, ежу понятно, чем они там занимаются.

Очертания дома расплывались и качались перед глазами… слезы, что ли, накатили?

Она осторожно промокнула свои сильно накрашенные ресницы. Теперь с прежней отчетливостью стали видны убогое строение и убогий же, голый, по-весеннему неприглядный садик, в котором оно пряталось.

«Что ж он ей квартиру сразу не купил? – подумала она со злой насмешливостью. – И пеньюарчик с нашего рынка, синтетика, копеечный… что же не обмотал ее с ног до головы новыми шмотками?! Денег жалко? Нет, на него непохоже… А может, это потому, что ненадолго, и он не считает нужным тратиться? Или она ему продолжает мозг трахать? Говорит, будто ничего ей не надо от него, никаких денег и квартир, необходим только он…»

Жизненный опыт и проницательность говорили, да нет, просто кричали ей в оба уха, что дело именно так и обстоит. Оттого эта худосочная, с тоненькими ножками соперница и опасна. Очень может быть, ее муж до сих пор верит, что Людка не подозревает, кто он такой. Дурак, ох, дурак… Он хочет подольше упиваться иллюзией того, что его любят не за деньги! А Людка…

Нетушки, сейчас таких дур нет, чтобы любили не за деньги. Так его любила та, что стала его женой, заключив с ним договор, ставший залогом нерушимой верности… И верность, и договор он нарушил. На глазах своей обманутой жены.

«Я тоже дура, – сказала она себе. – Я могла бы сейчас заснять эту сцену хотя бы на мобильный, и тогда у меня были бы доказательства его измены. И я бы… точно, в суде с этим посчитались бы!»

Она испугалась своих мыслей. Ничего подобного никогда не приходило ей в голову! Суд? Развод? Нет. Она считала себя частью этого человека, а его – частью себя. И вот… вдруг эти мысли пришли…

Дружба дружбой, а табачок врозь, как говорят русские?

Неужели?!

Нет, нет, она не хочет, не хочет!

Женщина повернулась и ринулась прочь, не разбирая дороги.

Она не знала, что лишь только отошла от обгорелой стенки сарая, как ее высокая плотная фигура стала хорошо видна на фоне серого забора. И надо же было так случиться, что мужчина, который услаждал свою любовницу на стареньком диванчике, стоявшем около низкого, покосившегося, как все в этом домишке, окна, поднял голову и глянул поверх занавесок. Сперва его взгляд был бездумен и незряч, потом… потом он узнал эту черную фигуру. Он узнал свою жену.

Взгляд его стал холоден, даже черты лица словно бы разом усохли и заострились. И все же ничто, даже это мгновенное потрясение, не могло остудить тот любовный пыл, который зажгла в нем худенькая, простенькая девчонка, распластанная под его мощным телом. И он вновь склонился к ней, припал к ее губам, которые одни в целом мире могли заставить его отрешиться от ада повседневности, повести к счастью.

К любви, его последней любви…

Ему доставляло наслаждение само сочетание слов: последняя любовь. Он думал, они означают, что после этой девушки он никого уже не сможет полюбить, так сильно она его пленила. Он не знал, что смысл этих слов в другом. В том, что у него просто не осталось времени полюбить еще кого-то.

И у нее тоже не осталось времени кому-то еще задурить голову.

* * *

В коридоре захохотали – ну просто гомерически. Вернее сказать – заржали, словно там вдруг, откуда ни возьмись, возник полноценный жеребячий табун.

Алена Дмитриева оглянулась на дверь, осуждающе покачала головой и вновь повернулась к своей подруге. В глазах подруги тоска смешивалась с яростью. Тоску вызывало воспоминание о пропавшем Собакевиче. Ярость адресовалась жеребячьему табуну, бестактно заржавшему именно в ту минуту, когда Александрина (так звали подругу) рассказывала Алене, какой Собакевич был замечательный далматинец, какой умный, все понимающий, как он тонко чувствовал настроение хозяйки и как сердито лаял на Шурика, когда тот снова и снова ссорился с Настей. Шурик – это Александринин сын, которого она, приустав за двадцать пять лет воспитывать и перевоспитывать, мечтала пристроить за хорошую девушку. Настя из всех многочисленных Шурикиных девушек была самой лучшей, Александрина с дорогой душой благословила бы сыночка под венец, да ведь он опять показал свой вздорный нрав. Настя обиделась и убежала, хлопнув, само собой, дверью и присовокупив к сему клятву, что больше никогда-никогда-никогда ни ногой (ни левой, ни правой, ни обеими) шагу не сделает к Шурику. Александрина назвала сына старым дураком, и Собакевич звонко поддакнул, в смысле подгавкнул, поняв ее материнскую печаль, а Шурик топнул на него и сказал: «Заткнись, шавка чертова!», а Собакевич снова гавкнул и пошел в добрые руки Александрины, которую искренне считал не просто хозяйкой, а своей матерью, такой же, какой она была Шурику, и если в самом деле существует такая штука, как импринтинг,[1 - Импринтинг (запечатление) – психофизиологический механизм, благодаря которому впечатление или образ, воспринятые в определенный момент развития, прочно запечатлеваются в памяти, превращаясь в устойчивую поведенческую программу. Младенцы человеческие, а также детеныши животных и зверей отождествляют себя с тем существом, которое находится рядом с ними в самый трудный начальный период их жизни. Именно благодаря импринтингу Маугли считал себя волчонком.] то далматинец, несомненно, полагал себя человеком – таким же, как Александрина, – а если и удивлялся тому, что непохож на нее, то, наверное, не слишком, в смысле удивлялся не слишком, потому что длинный, мосластый, блондинистый и голубоглазый Шурик тоже мало напоминал свою изящную черноволосую и черноглазую маменьку. Шурик уродился весь в отца, ну и пес небось тоже считал, что и он со своими черными пятнами на белой шерсти – весь в отца, только не в Шурикиного, а в своего собственного, далматинского.

Бог его знает, что он там считал, Собакевич, но только никто так, как он, не умел успокоить Александрину и уверить ее в том, что все будет хорошо. И газету не закроют, а вот шиш этому кризису, врешь, не возьмешь, и Шурик женится на Насте, а если нет, то и ладно, глядишь, еще и получше Насти найдет, и Кирилл, давняя, вечная, можно сказать, неизбывная Александринина любовь, вдруг вывалится из гиперпространства с пылким, как встарь, поздравлением с днем рождения… И все это Собакевич умудрялся внушить Александрине, что характерно, не произнеся ни единого слова…

1 2 3 4 5 ... 8 >>
На страницу:
1 из 8