Декамерон

Так без сомнения я из влюбленных та,
На благо чье судьба все те дары послала
Тому, по ком томлюсь, надеждами полна.
Но так как спору нет, что женщины другие
Нисколько мне умом не уступают,
То трепещу от страха я,
Всего ужасного жду для своей любви я,
Боясь, что и себе другие пожелают
Того, кем жизнь похищена моя.
И вот, в чем для меня блаженство бытия,
В том и источник слез, и бедствий всех начало,
Которым я навек обречена.

Когда б властитель мой внушал мне столько ж веры
Умением любить, как доблестью душевной,
Я ревности не знала б никакой;
Но все мужчины – лицемеры,
Менять предмет любви готовы ежедневно.
Вот это-то и губит мой покой.
И смерти я желаю всей душой.
Какую б женщину я с ним ни повстречала, —
Боязнь быть кинутой во мне уж рождена.

Поэтому всех женщин ради Бога
Молю не делать мне обиды этой кровной.
Но если вздумает любая между них
Мне этот вред нанесть, открыв себе дорогу
К нему посредством слов, иль ласкою любовной,
Иль знаками, и о делах таких
Узнаю я, – пусть мне лишиться глаз моих,
Коль я не сделаю, чтобы она прокляла
Свое безумие на вечны времена.

Когда Фьямметта кончила свою канцону, Дионео, бывший рядом с нею, сказал, смеясь: «Вы сделали бы большое удовольствие, объявив всем о своем милом, дабы по неведению у вас не отняли бы владение, так как вы уж очень на то гневаетесь». После этого было спето несколько других канцон, и, когда прошла почти половина ночи, все, по распоряжению короля, отправились отдохнуть. Когда же настал новый день, все поднялись и, после того как сенешаль отправил их вещи, пошли под руководством благоразумного короля по дороге во Флоренцию. Трое молодых людей, оставив семерых дам в Санта Мария Новелла, откуда с ними вышли и, распростившись с ними, отправились искать других развлечений, а они, когда показалось им удобным, разошлись по своим домам.

Заключение автора

Благородные юные дамы, в утешение которых я предпринял столь долгий труд, мне кажется, что по милости Божьей, пришедшей мне на помощь по вашим благочестивым молитвам, не по моим, полагаю, заслугам, я вполне совершил то, что в начале этого труда обещал исполнить; с благодарностью за это, во-первых, Богу, а затем и вам, мне следует дать отдых перу и усталой руке. Но прежде, чем я то им дозволю, я намерен кратко возразить по поводу кое-чего, что иная из вас или и другие могли бы высказать, как бы побуждаемые молчаливыми вопросами; хотя мне кажется, и я в том уверен, что рассказы эти не дают на то большего права, чем другие, напротив, я, помнится, доказал в начале четвертого дня, что они его не дают.

Может быть, иные из вас скажут, что, сочиняя эти новеллы, я допустил слишком большую свободу, например, заставив женщин иногда рассказывать и очень часто выслушивать вещи, которые честным женщинам неприлично ни сказывать, ни выслушивать. Это я отрицаю, ибо нет столь неприличного рассказа, который, если передать его в подобающих выражениях, не был бы под стать всякому; и, мне кажется, я исполнил это как следует. Но предположим, что дело обстоит именно так (ибо я не намерен с вами тягаться, вы бы меня победили); я утверждаю, что в объяснение того, почему я так сделал, у меня наготове много причин. Во-первых, если в иной новелле есть кое-что такое, то того требовало качество рассказов, на которые, если взглянуть рассудительным оком человека понимающего, то станет очень ясно, что иначе их и нельзя было рассказать, если б я не пожелал отвлечь их от подходящей им формы. Если, быть может, в них и есть малая доля чего-либо, какое-нибудь словцо, более свободное, чем прилично женщинам-святошам, взвешивающим скорее слова, чем дела, и тщащимся более казаться хорошими, чем быть таковыми, – то я говорю, что мне не менее пристало написать их, чем мужчинам и женщинам вообще говорить ежедневно о дыре и затычке, ступе и песте, сосиске и колбасе и тому подобных вещах. Не говорю уже о том, что моему перу следует предоставить не менее права, чем кисти живописца, который, без всякого укора, по крайности справедливого, не только заставляет св. Михаила поражать змея мечом или копьем, св. Георгия – дракона в какое угодно место, но изображает и Христа – мужчиной и Еву – женщиной, а Его самого, пожелавшего ради спасения человеческого рода умереть на кресте, пригвожденным к нему за ноги не одним, а двумя гвоздями. Кроме того, ясно можно видеть, что все это рассказывалось не в церкви, о делах которой следует говорить в чистейших помыслах и словах (хотя в ее истории встречаются во множестве рассказы, куда как отличные от написанных мною), и не в школах философии, где не менее потребно приличие, чем в ином месте, и не где-нибудь среди клириков или философов, – а в садах, в увеселительном месте, среди молодых женщин, хотя уже зрелых и неподатливых на россказни, и в такую пору, когда для самых почтенных людей было не неприличным ходить со штанами на голове во свое спасение.

Рассказы эти, каковы бы они ни были, могут вредить и быть полезными, как то может все другое, судя по слушателю. Кто не знает, что для всех смертных вино – вещь отличная, как говорит Чинчильоне, Сколайо и многие другие, а у кого лихорадка, тому оно вредно? Скажем ли мы, что оно худо, потому что вредит лихорадочным? Кто не знает, что огонь очень полезен, даже необходим смертным? Скажем ли мы, что он вреден потому, что сжигает дома, деревни и города? Так же и оружие охраняет благополучие тех, кто желает жить в мире, и оно же часто убивает людей, и не по своей вредоносности, а по вине тех, которые злобно им орудуют. Ни один испорченный ум никогда не понял здраво ни одного слова, и как приличные слова ему не на пользу, так слова и не особенно приличные не могут загрязнить благоустроенный ум, разве так, как грязь марает солнечные лучи и земные нечистоты – красоты неба. Какие книги, какие слова, какие буквы святее, достойнее, почтеннее, чем Священное Писание? А было ведь много таких, которые, превратно их понимая, сами себя и других увлекали в гибель. Всякая вещь сама по себе годна для чего-нибудь, а дурно употребленная может быть вредна многим; то же говорю я о моих новеллах. Кто пожелал бы извлечь из них худой совет и худое дело, они никому в том не воспрепятствуют, если случайно что худое в них обретется и их станут выжимать и тянуть, чтобы извлечь его; а кто пожелает от них пользы и плода, они в том не откажут, и не будет того никогда, чтоб их не сочли и не признали полезными и приличными, если их станут читать в такое время и таким лицам, ввиду которых и для которых они и были рассказаны. Кому надо читать «Отче наш» либо испечь пирог или торт своему духовнику, та пусть их бросит, ни за кем они не побегут, чтобы заставить себя читать, хотя и святоши рассказывают порой и делают многое такое.

Явятся также и такие, которые скажут, что здесь есть несколько новелл, которых если б не было, было бы гораздо лучше. Пусть так; но я мог и обязан был написать только рассказанные, потому те, кто их сообщил, должны были бы рассказывать только хорошие, хорошие бы я и записал. Но если бы захотеть предположить, что я был и их сочинителем и списателем (чего не было), я скажу, что не постыдился бы того, что не все они красивы, потому нет такого мастера, исключая Бога, который всякое бы дело делал хорошо и совершенно; ведь и Карл Великий, первый учредитель паладинов, не столько их сумел натворить, чтобы из них одних создать войско. Во множестве вещей должны быть разнообразные качества. Нет поля, столь хорошо обработанного, в котором не находилось бы крапивы, волчцев и терния, смешанного с лучшими злаками. Не говоря уже о том, что, принимаясь беседовать с простыми молодухами, а вы большею частью таковы, было бы глупо выискивать и стараться изобретать вещи очень изящные и полагать большие заботы на слишком размеренную речь. Во всяком случае, кто станет их читать, пусть оставит в стороне те, что ему претят, а читает, какие нравятся. Все они, дабы никого не обмануть, носят на челе означение того, что содержат скрытым в своих недрах.

Будет, думается мне, еще и такая, которая скажет, что есть между ними излишне длинные. Таковым я еще раз скажу, что у кого есть другое дело, тот делает глупо, читая их, хотя бы они были и коротенькие. И хотя много прошло времени с тех пор, как я начал писать, доныне, когда я дохожу до конца моей работы, у меня тем не менее не вышло из памяти, что я преподнес этот мой труд досужим, а не другим; а кто читает, чтобы провести время, тому ничто не может быть длинным, если оно дает то, для чего к нему прибегают. Короткие вещи гораздо приличнее учащимся, трудящимся не для препровождения, а для полезного употребления времени, чем вам, дамы, у которых остается свободного времени столько, сколько не пошло на любовные утехи. Кроме того, так как никто из вас не едет учиться ни в Афины, ни в Болонью или Париж, следует говорить вам подробнее, чем тем, которые изощрили свой ум в науках.

Я вовсе не сомневаюсь, что явятся и такие, которые скажут, что рассказы слишком наполнены острыми словами и прибаутками и что было неприлично человеку с весом и степенному писать таким образом. Этим лицам я обязан воздать и воздаю благодарность, ибо, побуждаемые добрым рвением, они пекутся о моей славе. Но я хочу так ответить на их возражение: сознаюсь, что я – человек с весом, и весился много раз в моей жизни, потому, обращаясь к тем, которые меня не весили, утверждаю, что я не тяжел, наоборот, так легок, что не тону в воде; и что, принимая во внимание, что проповеди монахов, с укоризнами людям за их прегрешения, по большей части наполнены ныне острыми словами, прибаутками и потешными выходками, я рассудил, что все это не будет не у места в моих новеллах, написанных с целью разогнать печальное настроение дам. Тем не менее, если б они оттого излишне посмеялись, их легко может излечить плач Иеремии и покаяние Магдалины или страсти Господни.

А кто усомнится, что найдутся и такие, которые скажут, что у меня язык злой и ядовитый, потому что я кое-где пишу правду о монахах? Тех, кто такое скажет, надо извинить, так как нельзя поверить, чтобы их побуждала какая иная причина, кроме праведной, ибо монахи – люди добрые, бегают от неудобств из любви к Богу, мелят от запасов и не проговариваются о том, и если бы от всех не отдавало козлом, общение с ними было бы куда как приятно. Тем не менее я сознаюсь, что все мирское не имеет никакой устойчивости и всегда в движении и что, может быть, подобное случилось и с моим языком, о котором недавно одна моя соседка (ибо я не доверяю своему суждению, которого, по возможности, избегаю во всем, меня касающемся) сказала, что он у меня лучший и сладчайший на свете; и в самом деле, когда это случилось, оставалось написать лишь немногие из этих новелл. Тем, которые судят столь враждебно, довольно будет и того, что сказано.

А теперь, предоставляя каждой говорить и верить, как ей вздумается, пора положить предел словам, умиленно возблагодарив того, кто после столь долгого труда своею помощью довел нас до желанного конца. А вы, милые дамы, пребывайте, по его милости, в мире, поминая меня, если, быть может, кому-нибудь из вас послужило на пользу это чтение.

Примечания

Начинается книга, называемая Декамерон, прозванная Principe Galeotto… – «Декамерон» – «десятиднев», название, составленное по образцу многочисленных средневековых трактатов о шести днях творения, носивших имя «Гексамерон». Принц Галеотто – персонаж рыцарских романов артуровского цикла, друг и наперсник Ланселота, помогавший ему добиться любви королевы Джиневры.

Введение

С моей ранней молодости… приличествовало моему низменному положению... – Этот туманный биографический намек продолжает серию аналогичных указаний, которая содержится в раннем творчестве Боккаччо. Героиней его юношеского романа традиционно считается Мария д’Аквино, фигурирующая в произведениях Боккаччо под именем Фьямметты. Любовь к даме, превосходящей возлюбленного по своему социальному положению, входит в число традиционных топосов куртуазной культуры.

…сто новелл, или, как мы их назовем, басен, притч и историй... – Указание на жанровую неоднородность сборника. Новелла (букв. «новость», слово, ко времени создания «Декамерона» только начинавшее приобретать жанрово терминологический смысл) – рассказ о событиях, хронологически близких слушателю, и о лицах, ему известных, но у Боккаччо, как следует из данного пассажа, новелле присваивается более общее значение, родовое по отношению к другим видам рассказа. Басня – вымышленная история, которая никогда не происходила и не могла происходить. Притча – история, имеющая дидактико-моралистическое задание (в средневековой жанровой номенклатуре ближе всего ей соответствует так называемый пример). История – рассказ о событиях, имевших место в действительности (противоположность басне).

…в губительную пору прошлой чумы… – Чума 1348 г., поразившая всю Европу; в эту эпидемию погибли петрарковская Лаура и покровитель Петрарки кардинал Колонна, историк Джованни Виллани, поэт Франческо да Барберино (1264–1348), художник Амброджо Лоренцетти (ок. 1280–1348), из близких Боккаччо людей – его отец и мачеха.

День первый

Вступление

Вступление дает общую картину так называемой декамероновской «рамы»: апокалиптическое бедствие, разрушающее все межчеловеческие связи, и создание нового миниатюрного общества, построенного на началах гармонии. В европейскую литературу рамочные композиции проникли из литератур Востока, где «обрамленная повесть» пользовалась значительной популярностью. Композиционная новация «Декамерона» лежит у истока долгой традиции, утратившей обязательность лишь в XIX в.

…со времени благотворного вочеловечения Сына Божия минуло 1348 лет… – Эпидемия достигла Флоренции в начале апреля, в Пизе была уже в январе (начало года по флорентийскому календарю считалось от Благовещенья).

…умерло, как полагают, около ста тысяч человек... – В хрониках, современных «черной смерти», называются цифры от 50 до 96 тысяч за весь период эпидемии (которая пошла на убыль в октябре). Современные оценки колеблются также в довольно больших пределах. Так или иначе, цифра, названная Боккаччо, сильно завышена.

Гален, Гиппократ и Эскулап… – Эскулап – древнегреческий бог медицины, Гиппократ (ок. 460 – ок. 370 до н. э.) и Гален (ок. 130–200) – знаменитые греческие врачи.

Санта Мария Новелла – церковь во Флоренции, начатая в 1278 г. и оконченная в 1360 г.

…семь молодых дам… – Вместе с тремя кавалерами, присоединившимися к ним в той же церкви, эти дамы образуют общество рассказчиков «Декамерона». Встреча происходит во вторник, в среду они покидают город и в среду же, через две недели, в него возвращаются, один раз за это время поменяв свое местопребывание (в начале третьего дня). Все трое молодых людей имеют возлюбленных среди своих спутниц, с остальными связаны родством. Молодым людям – от 25 лет и старше, дамам – между 18 и 28, т. е. они уже миновали обычный в ту эпоху брачный возраст (между 14 и 18). Истинные имена автор скрывает и заменяет их значащими псевдонимами (подробнее см. ниже); поиски прототипов, однако, убедительных результатов не дали. Дам – семь, по числу дней недели, планет, натуральных и богословских добродетелей, свободных искусств. Их имена отсылают к прославленным героиням поэзии (Вергилия, Данте и Петрарки), в том числе к раннему творчеству самого Боккаччо – им принадлежит в мире декамероновской «рамы» роль муз. Мужчины воплощают разные типы отношения к любви и все трое в какой-то степени представляют автора. Соединившись (что дает совершенное число – десять), они образуют идеальное общество, построенное на началах разума, добродетели и красоты, сочетающее свободу и порядок (выборность и сменяемость короля или королевы, которые правят слугами, дают тему дня и устанавливают последовательность рассказчиков) и противопоставленное тому социальному хаосу, который царит в охваченном чумой внешнем мире.

Пампинея («цветущая»). – Ей принадлежит ведущая роль в организации декамероновского социума: она предлагает покинуть Флоренцию, выбирать «главного» (короля или королеву дня) и рассказывать новеллы; она – королева первого дня.

Фьямметта – псевдоним возлюбленной Боккаччо неаполитанского периода его биографии. Под ним, как дал понять сам Боккаччо, скрывается Мария д’Аквино, незаконная дочь неаполитанского короля Роберта, что, однако, весьма сомнительно: ее существование не подтверждается ни одним документальным источником и, кроме того, сама история их любви явным образом воспроизводит прославленные литературные образцы. В «Декамероне», где Фьямметта появляется в творчестве Боккаччо последний раз, она – одна из рассказчиц и единственная, чей портрет (впрочем, составленный из общих мест) дается в книге (четвертый день, заключение), королева пятого дня.

Филомена («любительница пения») – псевдоним первой возлюбленной Боккаччо (до Фьямметты), ей посвящена его юношеская поэма «Филострато». Королева второго дня, она предлагает ограничить рассказчиков одним предметом (в первый день каждый рассказывал о том, что ему «заблагорассудится»).

Емилия («ласковая») – имя, часто встречающееся в произведениях Боккаччо («Тезеида», «Амето», «Любовное видение»). Особо отмечается ее красота (VIII, заключение); королева девятого дня.

Лауретта. – Имя отсылает к героине поэзии Петрарки. Отличается в танце и пении: дважды «ведет» танцоров. Королева восьмого дня, она по примеру Неифилы объявляет перерыв в рассказах на пятницу и субботу.

Неифила («влюбленная вновь» или «новая в любви») – предмет любви одного из рассказчиков (предположительно Памфило), отличается кротостью нрава. Королева третьего дня, она предлагает воздержаться от рассказов в пятницу и субботу и вернуться к ним в воскресенье, перейдя «в другое место».

Елиза – носит второе имя вергилиевской Дидоны. Отличается насмешливостью (III, 5). Королева шестого дня, она ведет подруг в Долину Дам.

Памфило («весь любовь») – имя неверного любовника, встречающееся в эклогах Боккаччо и во «Фьямметте». В «Декамероне» в отличие от других рассказчиков никак не характеризуется; король десятого дня.

Филострато (по ложной этимологии, «сраженный любовью»). – Постоянно влюблен (во время действия книги предположительно в Филомену) и постоянно несчастлив в любви, не желает забавных рассказов. Его имя встречается в названии юношеской поэмы Боккаччо, посвященной трагической любви Троила к Крисеиде. Король четвертого дня, которому дает тему в соответствии со своим умонастроением.

Дионео («сладострастный», «преданный Венере»). – Единственный рассказчик «Декамерона», имеющий «льготу» уклоняться в выборе сюжета от темы дня, поэтому за исключением первого дня (где ему принадлежит четвертая новелла) рассказывает всегда последним и почти всегда (самое существенное исключение – заключительная новелла о Гризельде) выбирает предметы, соответствующие смыслу своего имени (которое уже встречалось в «Амето»). Он представляет в многообразном идейном спектре «Декамерона» образ любви плотской, не помышляющей ни о каком духовном алиби. Король седьмого дня.