Костешские скалы Александр Фомич Вельтман Рассказ Александра Вельтмана «Костештские скалы» из его романтического «бессарабского» цикла знакомит нас с жизнью и работой молодого офицера-топографа, ведущего съемочные работы в Бессарабии и квартирующего у молдаванки. В рассказ о любви молодого офицера к юной Ленкуце введено молдавское сказание о скалах Костештских, речь о котором идет и в рассказе «Два майора». Александр Вельтман Костештские скалы В тысяча восемьсот таком-то году один юный «офицер-ди-императ»[1 - Так называли молдаване офицеров свиты его императорского величества по квартирмейстерской части, производивших съемку земель Бессарабских (прим. автора).] сидел в белой, раскрашенной вавилонами снаружи и внутри «касе» селения Каменки; сидел в сонливом, а может быть, и грустном положении, склонив голову на перекрещенные руки на столе. – Боер дорми! Боярин спит? – спросила хорошенькая, миленькая Ленкуца, дочь хозяйская, входя в комнату с букетом цветов в руках. Юный офицер, которого мы назовем хоть Световым, молчал. – Яка, флоаре! Посмотри-ка, вот цветы! – сказала Ленкуца нежно. – Эй, кто тут есть! Скоро ли лошади? – вскричал юный «офицер-ди-императ», подняв голову. Взор его был мрачен. – Я давно сказал Афанасьеву, чтоб запрягал, – отвечал, притворив, двери, денщик. Офицер опять склонил голову на руки. – Ты сердишься? – сказала Ленкуца печальным голосом. – А тебе что за дело? – сказал Светов, приподняв голову. Взоры его блеснули, как у победителя. – Как что за дело? – отвечала Ленкуца. – Так ты любишь меня, Ленкуца? – Нет. – Как нет? – Я и хотела бы, да не могу тебя любить… – Отчего, Ленкуца? Скажи, драгуца моя. – Оттого, что ты любишь другую. – Это кто тебе сказал? – Я сама знаю. Ты только в будни говоришь, что любишь меня, а сам всякой праздник уезжаешь бог знает куда. – Что ж такое? – Как что? Кто любит, тот праздники проводит с теми, кого любит… Вот и сегодня едешь… – Я езжу к товарищам. – И, полно! что ты нашел у товарищей? – Уверяю тебя, Ленкуца. – Если ты любишь меня, так не поедешь. – Мне должно ехать. – Так поезжай! – сказала Ленкуца, вырвав свою руку из рук Светова, и быстро выходя из комнаты. Казалось бы, что одно только образование может дать природной красоте очаровательную приятность, голосу сладость, взорам томность, движениям непринужденность, стану статность, а сердцу нежную любовь; но это все было в Ленкуце, дочери «мазила», или молдаванского однодворца. Ленкуца скромно удалялась от юношеских преследований Светова; он был в отчаянии. В первый еще раз она высказала ему неожиданно свою любовь, но он не мог исполнить ее требований остаться дома. Для свода съемок он должен был съехаться с товарищами, и эти съезды обыкновенно бывали по праздничным дням. Колокольчик зазвенел, четверка быстрых коней, запряженная в маленькую каруцу, украшенную резьбой, подъехала к хате. – Ах, какая скука! – вскричал Светов. – Готово, ваше благородие, – сказал вошедший пионер.[2 - Пионер – сапер.] – Кому прикажете с собой ехать? Молдавану или мне? – Ты поедешь. Светов накинул на себя плащ и хотел уже садиться в каруцу, как вдруг с горы несется во весь опор четверка и прямо поворотила на двенадцатисаженную веху, которая возвышалась над палацом Светова и на вершине которой был воткнут соломенный «ивашка-белая-рубашка». Правил конями кто-то в широких шароварах, в белой куртке и в белой фуражке, правил стоя, как Аполлон конями солнца, и свистел, как Соловей-разбойник. – Это наши, ваше благородие, – сказал Афанасьев, лейб-возница Светова, радостно смотря на полет коней. – Кто ж это так отчаянно правит? Не успел Светов произнести этих слов, кони как вкопанные, в пене и в паре, остановились подле хаты. Лихой кучер бросил к черту вожжи, соскочил с каруцы. – Лезвик! – вскричал Светов. – Каков у нас кучер? – крикнули сидевшие в каруце, которых под пылью нельзя было узнать в лицо. – Лугин и Фантанов! Вы под пылью, как мертвецы в саванах. Ай, Лезвик, чудо! Я думал, что вас под гору несут лошади… прямо с крутизны к черту. – Как бы не так! – сказал Лезвик. – Уж мы и править не умеем! – Не с большим в три четверти часа двадцать верст. – Как бы не двадцать! – Ну, теперь пошел Лезвик спорить. – Да разумеется: двадцать одна и триста сажен. Да и где ж три четверти часа?.. Мы выехали половина десятого… – После поспорим, Лезвик; а теперь позавтракать да и в Костешти. А у тебя уж, Светов, и лошади готовы? Прикажи и нам дать свежих лошадей. – Да мы трое усядемся на твоей каруце, а Лезвик опять будет править. Вместе веселее. – Так уж лучше знаете ли что? Я велю запречь воловью каруцу: засядем в нее и будем играть дорогой в бостон. – Браво! Славная выдумка! Приказывай! – Эй, Афанасьев, ступай распорядись, чтоб сейчас же была воловья каруца, запряженная двенадцатью рысистыми волами. Каруцу обтянуть и покрыть сверху коврами, накласть в нее подушек и разостлать на них мой большой ковер. Не успел денщик Светова поджарить куриных котлет, как послышался скрып каруцы, крики и хлопанье бичами. – Как прикажете, ваше благородие, я не умею править волами, – сказал вошедший Афанасьев. – А ты не знаешь службы? Что прикажут, то и должен уметь. – Уж, конечно, ваше благородие, наше подчиненное дело. – То-то же! Поставить в каруцу складной стол и четыре складных стула… Да в погонщики волов двух верховых. Покуда завтрак кончился, все уже готово. Около каруцы собралась вся громада[3 - мир сельский (прим. автора).] села; все заботливо, как будто делали важное дело, помогали Афанасьеву укладывать и устанавливать в воловьей каруце, которая стояла, как дом на колесах: в ширину сажень, в длину две; колеса два аршина в диаметре, а ничем не смазанные буковые оси в палец толщины. Вообще молдавские воловьи каруцы бывают без обшивки; бока их составляют параболу, рогами вверх и на подставках. – Это что за кавалерия, вооруженная бичами? – Я приказал двух погонщиков, а их наехал целый взвод, – отвечал Афанасьев. – Ной мержем ку боерь! Мы поедем с боярином! – сказали вершники молдаване, которых набралось человек десять. – Только двух нужно! – сказал Светов. – Лас, боерь… лас! Оставь их, боярин, оставь! – сказал ватаман, кланяясь. – Пусть их едут. Хайд! Мимо Ста-Могил! – Садимся! Товарищи засели в каруцу, покрытую сверху и завешенную по сторонам коврами. Афанасьев хлопнул хворостиной по волам; вершники крикнули «хайд!» и хлопнули залп бичами. – Буна друм, боерь! Доброго пути боярину! – крикнула вся громада, сняв кушмы и провожая каруцу, которая со скрыпом потянулась из селения. – Хэ! маре драку костра боерь, тота каса ла рота пус! Хэ, большой черт наш боярин, целый дом поставил на колеса! По неровной дороге, берегом реки Каменки и в гору, волам дозволялось идти обычным своим шагом. Светов, Лугин, Фантанов и Лезвик играли спокойно в бостон; но едва волы выбрались на отлогий скат к реке Пруту, верховые молдаване гикнули, хлопнули бичами по ребрам волов, и – волы поскакали, складной стол прыгнул с ножек, карты полетели, один из бостонистов опрокинулся на подушки, крича «восемь в сюрах».[4 - …в сюрах – т. е. в козырях.] – Проклятые! расстроили игру! – Какая же игра, господа, на почтовых волах! Пошел! – Хайд! – повторили в десять голосов лихие «калараши»,[5 - вооруженные всадники (молд.).] свистнув и хлопнув по ребрам волов арапниками. Выпучив глаза и подняв хвосты, волы скакали; каруца, не уступавшая величиной вагону железной дороги, мчалась быстрее паровоза; верховые молдаване как сумасшедшие скакали по сторонам с криками и хлопаньем. Лезвик, не утерпев, выскочил на передок, выхватил из рук Афанасьева хворостину, гикнул – одно мгновенье каруца была уже на береговой дороге, повернула к Костешти и вскоре очутилась на пространстве Ста-Могил. – Тут, верно, было какое-нибудь сражение? – спросил любознательный Лугин. – Это просто обросший от времени обвал крутого берега. – Не может быть! – сказал Лезвик. – Отчего не может быть? – Да так, быть не может. – Доказательство ясно! – Разумеется, что не может быть! – повторил утвердительно Лезвик. Лезвик заспорил бы всех, но, к счастию, крик, хлопанье бичей, грохот и дребезг каруцы мешали спору. С горы и по ровной дороге волы дружно несли ярмо, но едва подъехали к скалам Костештским, в гору, не тут-то было: ни волы, ни крик, ни арапники, ничто не везет. Нечего делать: послали Афанасьева в Костешти пригнать пары три свежих волов, а между тем Лугин, Фантанов, Лезвик и Светов вышли на отдельную высоту полюбоваться игрой природы. Так называемые «скалы Костештские» выдаются из крутого берега реки Прута и берега реки Чугура и перелетают зубчатой стеной через реку Прут, которая течет сквозь брешь, пробитую, вероятно, волнами всемирного потопа. Лезвик уже стал спорить, что это искусственные, а не природные скалы, но пригнанные три свежих пары волов втащили на гору прежних двенадцать и каруцу. Пора было ехать, чтобы не опоздать в Костешти к обеду товарища Рацкого. Девять пар волов прибыли наконец к деревне Костешти. Тут им придали рыси, и они скоком привлекли каруцу к хате Рацкого. Все, что было у него товарищей, высыпало дивиться торжественному приезду патриархальной колесницы. – Посмотрите, господа, – сказал Лезвик, едва только успели надорваться груди от смеху: – вот говорят, что это природные скалы! – Ха, ха, ха! – раздалось снова. – Похожи на природные! – Какие же природные, господа? – сказал один «офицер-ди-императ». – Это искусственные. – Это просто была плотина, которую прорвала вода, – сказал Леззик. – Пойдемте, посмотрите сами. – Пойдемте, пойдемте сами! – вскричали все. – Пойдемте. До скал было не более двухсот шагов от квартиры Рацкого. Берегом реки подошли к гранитным воротам, сквозь которые катился сжатый Прут и где впадал Чугур. По камням пробрались на другую сторону, где был пикет казачий. – Что, Лезвик? Искусственные скалы? Плотина? – Разумеется. Спросите хоть у казака. Эй, казак, что это, плотина или, природные скалы? – Чертова плотина, ваше благородие, – отвечал лихой казак. – Все-таки моя правда, – сказал Лезвик. – Согласны, если черт строил ее. – По мне все равно, кто строил. Только я говорю, что искусственная, а не природная! – Действительно, ваше благородие, черт строил, только не русский, а молдаванский, по имени «Драку».[6 - …по имени «Драку». – Имя «Драку» дали черту в память о воеводе Дракуле, прославившемся своей жестокостью.] – Ты не был ли при этом? – Нет, ваше благородие: это было в давние времена, при моем деде. Он вот как раз стоял на этом месте на часах и видел, как все происходило. – А как же все это происходило? – Долга сказка, ваше благородие, да притом же и не даровая. – Вот тебе задаток, – сказал Светов, подавая казаку золотую монету. – Извольте слушать, – сказал казак. «Вот, по сю сторону Чугура было царство Болгарское, а по ту сторону жили хохлы-руснаки. У хохлатского царя была дочь Лунка-царевна, а у болгарского хана «бритая голова, плешь засаленная» был сын Тартаул-царевич, великий богатырь и наездник. Когда пришло время выдавать прекрасную Лунку-царевну замуж, хохлатский царь послал гонцов во все царства с портретами своей дочери и просил царей и царевичей к себе на пир великий и ратоборство, кому честь, и слава, и рука царевны. Вот съехались со всех стран цари, и царевичи, и богатыри великие. Сам царь встречает, есаулы гостей под руки принимают. Началось полеванье. Всех победил угорский королевич. – Ну, – говорит, – богатыри и витязи, с кем еще копья померять, силы изведать? Или нет больше ни храброго, ни удалого? – Есть еще один! – крикнул богатырским голосом витязь «светлая броня, ничьим копьем не оцарапана». – Не нужно, – говорит, – ворот отворять, моему коню высокий тын не помеха. Глядь, уж стоит посреди поля. Разъехались добрые молодцы, тупым концом позабавились. Не успели глазом моргнуть, а угорский королевич лежит на земле. Повели витязя в палаты под руки, встречают его с кубками заздравными, подносит царевна венец ему, просит снять шлем богатырский. Снял витязь шлем, а под шлемом шлык:[7 - Шлык – островерхая шапочка.] так все и ахнули. – Нет, – говорит царь хохлатский: – не пойдет моя дочь замуж за бритую голову! – Царь-государь, – сказал витязь: – не в хохле дело, а дело в том, полюбит ли меня прекрасная дщерь твоя; если любит, то я, изволь, отрощу хохол до пяты. Царевна сладко очи потупила. А царь сказал: – Ну, будь по-твоему, будь ты мне зять нареченный; проси у твоего родителя благословенья. Поехал Тартаул к своему родителю просить благословенья жениться на единородной дщери царя хохлатского. – Как? – говорит хан «бритая голова, плешь засаленная». – Чтоб ты женился на хохлачке, на бараньей голове? Молил, молил Тартаул отца своего – ничто не берет. – Ну, – говорит Тартаул: – если не позволяешь, так уж быть беде! Струсил хан: любил он сына. – Хорошо, – сказал, – согласен. Только пусть дает в приданое за дочерью море. Поехал Тартаул к возлюбленной невесте и говорит царю: так и так. – Помилуй, твой отец с ума сошел! У меня и моря нет в целом царстве. Земли сколько хочешь! – Хитер у меня отец! – сказал Тартаул. – Что делать? Есть, говорят, чародей Чугур; поеду, посоветуюсь с ним: у него есть на все отводы. Приехал к Чугуру: жил он отшельником в горе; посреди леса сидел сиднем на пне и не двигался с места. Приехал, рассказал свое горе: вот так и так, что делать? – Драку шти! Черт знает! – сказал Чугур. – Коли черт знает, так попроси его, сделай милость, научить, что делать. – Что дашь? – Что хочешь. – Видишь: в вашем владенье, у Гнилого Моря, есть сто могил моих предков; перевези их все сюда, со всем, что в них есть. – Изволь! хоть тысячу! Обрадовался Тартаул и тотчас же отправил подводы на Гнилое Море. Вот их и перевезли на то место, где теперь Сута-Моджиле. – Ну, – сказал Чугур: – спасибо! Я тебе услужу. Ступай к отцу и скажи, что царь хохлатский дает море в приданое дочери. Вези его на свадьбу. Поехал Тартаул к отцу, говорит ему: так и так, будет море в приданое. – Да откуда он взял море? – спросил хан. – Не могу знать. Верно, было какое-нибудь. – Быть не может. Поедем! А если моря нет, так нет тебе и согласия моего. Поехали, подъезжают. Царь и царица их под ручки принимают, за браные столы сажают. – Ну, – говорит хан болгарский: – дочь твоя хоть куда царевна, а где же ее приданое? где же море? – Где ж нам взять моря, любезнейший наш брат, хан болгарский… Только что он сказал это, вдруг слышат шум, точно морские волны хлещут о берег. Глядь в окно: не река Прут течет, а бушует пространное море перед палатами. – Ба, ба, ба! Да как же это сказали мне, что в твоем царстве и моря нет? Да какое же это море? – спросил хан болгарский. Царь хохлатский от удивленья не знает, что и говорить. – У нас море Черное, а это море Проточное, – отвечает за него Тартаул-царевич. – Если так, то сдержу мое слово. Сыграем свадьбу. Вот начали играть свадьбу. Сыграли. Сели за браные столы. Вдруг прискакали гонцы из царства Ордынского к хану и говорят: – Помилуй нас, хан великий, многомилостивый! Зачем позволил ты строить чертову плотину на Пруте? Все наше царство пересохло. Черное море иссякло, ни капли воды нет. – Как? – крикнул ордынский хан. А тут же и к царю прибежали люди земские: – Батюшка-царь, смилуйся! Зачем ты позволил царю ордынскому чертову плотину на реке Пруте строить? Вода разлилась по всему царству, вздулась словно море, все топит, подступает под твои царские палаты. – Как? – крикнул и царь хохлатский. А потом оба в один голос: – Так такие-то вещи ты, царь хохлатский, со мной делаешь! Вздумал пересушить все мое царство? Плотины строить! Эй! ломать плотину! – Так такие-то вещи ты, хан болгарский, со мной делаешь! Плотины строить? Вздумал затопить все мое царство? Эй! ломать плотину! – Едем, сын! – Пошла, дочь, в свою светелку! – Помилосердуйте, любезнейшие родители! Плотину не вы строили, ни царь хохлатский, ни хан болгарский, а плотина сама построилась на мое счастье. – Как? – Да так. Позвольте, я пойду с народом снесу ее. Вот и принялись ломать плотину. Ничто не берет, ни лом, ни топор. Как быть? Поскакал Тартаул-царевич к Чугуру. Нет его на пне; искать, искать – а он поселился в пещере, вот что со стороны дороги, и сидит там молча. – Благодетель ты мой! – говорит Тартаул-царевич: – помоги! Вот так и так: плотина твоя затопила царство хохлатское, пересушила все земли болгарские… Помоги, сделай спуск! – Нелегко, тут от руки ничего не сделаешь; надо прогрызть зубами. – Помилуй, какой зуб возьмет? – Надо попросить зубатого. – Попроси кого знаешь! – Что дашь? Да постой, не нужно. Обещай сослужить мне службу: холодно мне стало на белом свете; перенеси ты мои косточки туда, где сто могил моих предков, и приодень землицей. – Изволь, дедушка Чугур, целой горой завалю твои косточки. – Ну, добре, ступай: будет по-твоему. Как настала ночь, дедушка мой стоял здесь на карауле; служил он в чередном казачьем полку на границе. Стоит себе, как я, пика в сошках, а голая сабля на руке – вдруг видит, кто-то идет. – Кто тут? Убью! – Здешний, – откликается: – «мошуль[8 - дедушка (прим. автора).] зубатый». Как взглянул на него дедушка мой, так и остолбенел: черные зубы из пасти, точно тын железный. Как начал он, ни слова не говоря, грызть каменную плотину, так и хрустят камни; погрызет-погрызет, да оселком зубы поточит. К утру прогрыз вот, как видите, целые ворота, да не остерегся: вода как хлынет вдруг, сбила его с ног и понесла; только его и было. Вот царь с ханом видят, что дело пришло на лад; помирились и принялись снова пировать. Как оженился царевич, сдержал слово Чугуру, перенес его, посадил посреди Ста-Могил, прикрыл землицей. Вот самый большой курган – это его, сто первый. – Видишь, хан болгарский, – сказал царь хохлатский: – чего нет, того и не проси. Царь и хан наделили молодых свежими землями, собрали всех молодцов и всех красных девиц и отдали им в приданое. Вот и пошли пиры и «младованье». Я там был, мед пил, по усам текло, а в рот не попало!» – Спасибо, казак! вот тебе на придачу. – Покорнейше благодарю, ваше благородие! Если угодно, мы и еще кой-что порасскажем, например про Надежду-царевну «магнитные глазки». – В другой, брат, раз! – Я говорил, что это плотина… – Ты прав, ты прав, Лезвик. Теперь мы знаем, что и Сто-Могил не обвал. – Смейтесь! – Пора обедать, господа, – сказал Рацкий, и все отправились к нему на квартиру. Стол уже был готов. После обеда привели верховых лошадей, все вооружились хлыстиками, засели на коней и – на луг. Начались «бары», или игра в войну.[9 - Игра колонновожатых в Асташове. Название, без сомнения, происходит от «bacrja» – «сражаться» (прим. автора).] Потом, во время чая, по обычаю, началось очередное чтение: повестей, стихов, статьи ученой, военной. Каждое произведение поступало в рукописный сборник, которого части, по прошествии известного времени, разыгрывались по жребию – кому достанется в память товарищества и молодости лет, проведенных не без пользы. День прошел. Пора по домам. – Господа, в следующее воскресенье ко мне. Кстати, я и именинник, – сказал Светов, прощаясь с товарищами. – Что, и назад на колеснице воловьей? – Нет, покорно благодарю? Еду на легких. Четверка лихих коней, управляемых Афанасьевым, стояла ужо у подъезда. Светов вскочил в каруцу и при свете ночного светила помчался в Каменку, где бедная Ленкуца таяла от ревнивой любви. В продолжение всей недели она не показывалась на глаза «юному». Чем свет уедет в поле, воротится поздно или уйдет в касу своей тетки и ткет ей ковры. Воскресенье приближалось. Светов распорядился к приему гостей. Подле дома не было саду: лес близок, нипочем; в один день весь двор обратился в сад, усыпанный свежей, душистой травой и цветами. За десять рублей «чиновник-ди-исправничия»[10 - исправник (молд.).] привез десять возов разных плодов: воз арбузов, воз дынь, яблок, груш, персиков, абрикосов, слив, волошских орехов, вишень, винограду, а усердная команда развесила все на деревья. Для гостей на кухне шпарят и потрошат баранов, уток, гусей и цыплят; на погребе заготовлено янтарное «Одубешти», полынковое и мускатное; для джока выписаны цыгане музыканты; для громады взято в корчме несколько ведер ракю.[11 - фруктовая водка.] Чучела на вехе одета в новую красную рубашку. Настало воскресенье. «Юный» проснулся грустен, сходил в церковь. Его поздравили с именинами денщик, вся команда, вся громада. Парентий принес огромную просфору, а Ленкуца не идет поздравить его. К полудню товарищи съехались, расположились на коврах, постланных на мягкой траве посреди армидина сада,[12 - …армидина сада… – Армида – героиня поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим». Завораживала крестоносцев своей красотой, увлекла Ринальдо на далекий остров в свои волшебные сады.] курят трубки, беседуют в ожидании завтрака. Светов прилег на голой траве. Вдруг прошла Ленкуца в хату, взглянув мельком на Светова. – Ба! формошика,[13 - красавица (молд.).]формошика! – крикнули все в один голос, увидев ее. – Не твоя ли хозяйка, Светов? – Да, – отвечал он. – Что ж ты покраснел? – И не думал. – Браво, браво, браво! – закричали все. – Понимаем! Как умильно, нежно она взглянула на тебя! – Мечта! Это, господа, суровая красавица, не слишком нежничает с нашим братом… – Фата формоза![14 - Прелестная девушка! (молд.).] – вскричали все снова, увидев Ленкуцу, которая вынесла из хаты прекрасный махровый ковер. Не обращая ни на кого внимания, она подошла к Светову и разостлала свое приданое. Но Светов не хотел обратить внимания на ее услугу. Ему стыдно было товарищей. – Добрая хозяйка! Как она заботится о своем постояльце! А подарила ли ты ему что-нибудь в день именин? – Нет еще! – сказала она. – Он, верно, сердит за это на меня. И вдруг Ленкуца бросилась к Светову, обняла его, пламенно поцеловала. Он вспыхнул, она скрылась. – Браво, браво! – повторили все, захлопав в ладоши. Поздравления посыпались на бедного Светова. Он надулся. Этот случай помешал общему веселому расположению. Все как будто подозревали, что Светову веселее дома без гостей. И Светов что-то был невесел: он как будто сторожил, не придет ли Ленкуца, чтоб и ее поцеловать так же пламенно, но без свидетелей! После обеда оживилось. Вдруг колокольчик. – Кто это? Афанасьев прибежал запыхавшись. – Полковник едет, ваше благородие! – Вот тебе раз! Вскоре коляска остановилась подле хаты. – С генералом, ваше благородие! – Действительно, полковник, убей меня бог, прекрасное местоположение! – Здравствуйте, господа! Каким это образом вы все здесь? – У именинника, ваше превосходительство. – И прекрасно! – Вот и все планшеты[15 - Планшеты – приспособления, на которых во время съемок закреплялись карты и чертежные листы.] здесь, ваше превосходительство, – сказал полковник. – И прекрасно! Так я осмотрю работы и прямо отсюда в Хотин. Прикажите мне переменить лошадей. Г. Светов, вы сдадите свою съемку и поедете со мной. Светов побледнел. Так поразили его эти слова. – Мы выберем вместе места для смотров; вы снимете их и потом явитесь ко мне. – Укладывайся! – сказал Светов денщику почти со слезами на глазах. – Что, брат, горе! – говорили товарищи шепотом, подходя к нему по очереди. – Что такое? – отвечал им Светов. Вскоре свежие лошади были запряжены в коляску. Светов простился с товарищами, посмотрел кругом, нет ли где Ленкуцы? – Нет! Только и видел он ее. Примечания редакции В Дополнения включены отдельные стихотворные и прозаические произведения Вельтмана, а также их фрагменты, иллюстрирующие творческую историю «Странника» показывающие, как развивались поднятые романом темы в последующем творчестве писателя. Часть предлагаемых сочинений Вельтмана и отрывков публикуется впервые, другие печатались при жизни писателя и с тех пор не переиздавались. Рассказ «Костештские скалы» был напечатан в «Одесском альманахе на 1840 год», а затем включен в сборник повестей Вельтмана, вышедший в 1843 г. Описывая жизнь офицеров-топографов, занятых полевыми съемками, автор обратился к собственным воспоминаниям, вывел реальных людей, наделив их вымышленными фамилиями. Так, Светов – это сам автор, передавший немецкое значение своей фамилии: Welt – «мир, свет», Mann – «человек». Фантанов – это Фонтон де Верайон; Рацкий – это Полторацкий; Лугин – это Лугинин; все – офицеры по квартирмейстерской части, прикомандированные к военно-топографической комиссии. Ленкуца – уменьшительное молдавское от Елена. С предположением Е. М. Двойченко-Марковой, что Ленкуца – это Елена Кубе, нельзя согласиться. (О Елене Ивановне Кубе см.: Ю. Акутин. Загадка Елены Кубе. – «Наука и жизнь», 1976, № 6.) Образ Ленкуцы вновь возникает в романе «Счастье – несчастье». «Не без удовольствия можно прочесть рассказ Вельтмана «Костештские скалы»…», – писал В. Г. Белинский в рецензии на «Одесский альманах на 1840 год» (Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. IV. М., 1954, с. 122). notes Примечания 1 Так называли молдаване офицеров свиты его императорского величества по квартирмейстерской части, производивших съемку земель Бессарабских (прим. автора). 2 Пионер – сапер. 3 мир сельский (прим. автора). 4 …в сюрах – т. е. в козырях. 5 вооруженные всадники (молд.). 6 …по имени «Драку». – Имя «Драку» дали черту в память о воеводе Дракуле, прославившемся своей жестокостью. 7 Шлык – островерхая шапочка. 8 дедушка (прим. автора). 9 Игра колонновожатых в Асташове. Название, без сомнения, происходит от «bacrja» – «сражаться» (прим. автора). 10 исправник (молд.). 11 фруктовая водка. 12 …армидина сада… – Армида – героиня поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим». Завораживала крестоносцев своей красотой, увлекла Ринальдо на далекий остров в свои волшебные сады. 13 красавица (молд.). 14 Прелестная девушка! (молд.). 15 Планшеты – приспособления, на которых во время съемок закреплялись карты и чертежные листы.