Хороший Ванькин день Максим Горький Максим Горький Хороший Ванькин день Эскиз … Проснувшись, Ванька запустил обе руки в свои волнистые, русые вихры, прилежно почесался, и круглая рожа его расплылась в широкую сияющую улыбку. Его щёки, приподнятые улыбкой кверху, округлились, как два румяные яблока, около голубых глаз собрались лучистые складки, и умильно прищуренные глаза, сверкая из двух узких щёлочек, осветили всю его молодую жилистую фигуру светом гордости и счастья… Вышел в люди! Третьего дня Ванька, придя из деревни, порядился в подмастерья к маляру Филимонову, у которого раньше прожил четыре лета в учениках, – порядился за целые тридцать рублей в лето! Вчера он получил треть денег в задаток, шесть рублей отослал домой, купил за рубль восемь гривен гармонию, – потому что как же можно мастеровому человеку без гармонии жить? – купил жилетку за три четвертака, а остальные деньги обрёк на «прогул». Сегодня – праздник, и Ванька намерен должным образом отпраздновать своё повышение. Он вскочил с нар и стал обувать сапоги. Вчера вечером он их смачно намазал дёгтем, и теперь от них идёт этакий задорный запах, от которого даже в носу щиплет; они стали мягкие, лёгкие и чуть ли не сами собой вскочили Ваньке на ноги. Обувшись, он взглянул на нары, где в разнообразных позах раскинулось шесть тел, а в самом углу, свернувшись в калачик, спал ученик Гришка, отбывавший второй год ученья. Ванька сделал строгое лицо и, подойдя к нему, дёрнул его за ногу. – Ты, дьяволёнок! Дрыхни! – А? – сонно спросил Гришка. – Иди воды налей в рукомойник… Заспался… – Счас… – пообещал Гришка и, поджав ногу, заснул. Новый подмастерье ещё строже сдвинул брови и опять протянул руку к ноге ученика… Но вдруг смешливо фыркнул, махнул рукой и пошёл в угол мастерской. Там над грязной лоханью висел глиняный умывальник, похожий на человеческую голову, повешенную за уши. Воды в нём было много, и Ванька, с удовольствием фыркая и отдуваясь, полными пригоршнями стал плескать её себе на лицо. Потом он отпер свой сундучишко, стоявший под нарами, достал оттуда рушник, новую ситцевую рубаху, жилет и гармонию, вытер лицо и руки, причесался, надел рубаху, жилет и захотел узнать – каково он теперь выглядит? Но зеркала у него не было. Это обстоятельство заставило Ваньку несколько секунд задумчиво простоять среди мастерской, после чего он нашёлся – вышел в сени и там, открыв кадку с водой, насладился отражением своей круглой довольной рожи. Оказалось, что нужно ещё раз причесаться. Он исполнил это и снова задумался – что же теперь делать? Идти в трактир? Но ещё рано, и трактиры по случаю праздника должны быть заперты… Он сел на лавку под окном и посмотрел на двор. Двор был грязный, сплошь заваленный всяким хламом, но всё это было облагорожено ярким блеском весеннего солнца, и оно настоятельно поманило Ваньку вон из низкой комнаты с серыми от сырости стенами, вон – на воздух и на свет. Он взял подмышку гармонию, надел картуз и вышел из мастерской, решив дождаться у ворот, когда проснутся товарищи, и вместе с ними идти пить чай… Степенно усевшись на лавке у ворот, Ванька положил гармонию себе на колени, а она при этом как-то просительно пискнула, точно говорила: – Поиграй! У Ваньки не нашлось резона отказать гармонике в её желании, – в нём широкой волной переливалось доброе и живое чувство радости, охота заиграть и запеть на всю улицу; он взял гармонику в руки и бойко извлёк из неё переливчатый аккорд. Хорошо! Он улыбнулся задорным звукам и, перебирая пальцами по клавишам, вполголоса стал подпевать: Д' и оженила молодца Да чужа дальня сторона-а И чу-ужа дальняя сторонка… – Фармазон! – раздался резкий возглас. – Обедня ещё идёт, а ты уже дьявола тешишь… Экий бусурман некрещёный! Это ругалась стряпка Тимофеевна, высунув красное толстое лицо из окна над головой Ваньки. В другое время он сцепился бы с Тимофеевной зуб за зуб, но сегодня у него не было такого желания, хотя эта баба много горьких обид нанесла ему в ту пору, когда он был ещё учеником. – Али ещё не отошла? – изумился он, поднимая кверху улыбавшееся и немного сконфуженное лицо. – Не отошла! Ишь выпялился, ни свет ни заря… – Где бы в церковь сходить… Окно закрылось… Ванька с сожалением взглянул на гармонию и живо сообразил, что если он пройдёт в конец улицы и там сядет на Фроловском пустыре, то может играть сколько душе угодно – никто ему не помешает. Поправив картуз на голове и сунув гармонию подмышку, он двинулся вдоль по улице неторопливой походкой гуляющего человека, гордо неся свою голову, степенно поглядывая по сторонам, а внутри его всё играло и вздрагивало в страстном желании вырваться наружу в песне, в смехе, в пляске – как-нибудь и в чём бы то ни было – лишь бы вырваться. Вот идёт навстречу ему старуха-нищая, стуча костылём по тротуару, изогнутая в дугу, обвешанная лохмотьями. Ванька, поравнявшись с ней, спрашивает её, сунув руку в карман своих штанов: – Копеечка есть у тебя, бабушка? – Есть, родимый, есть, – торопливо отвечает старуха. – Ну-ка давай её… а это тебе, для праздника, семишник… И он даёт ей две копейки, даёт и с чувством довольства и радости слушает добрые пожелания, которыми старуха устилает ему путь. На крыльце одного дома лежит большая серая длинномордая собака – Ванька чувствует неодолимую охоту приласкать её… Он складывает губы трубой, протягивает к собаке руку и, щёлкая пальцами, посвистывает ей: – Фью, фью! Цы! Подь сюда… Барбос! Дружок! Славный пёс… ну – фью, фью! Но собака не расположена любезничать с Ванькой; она косит на него глаза, скалит зубы и урчит. – Дура! – говорит ей Ванька, проходя мимо собаки, но он нимало не обижен её поведением. Телега ломового извозчика, нагруженная какими-то бочками, вывернулась из переулка и задела колесом за тумбу. Извозчик, восседая на бочках, бьёт лошадь вожжами и безнадёжно ругается. Ему лень слезть на землю, хотя положение дела и требует его присутствия на ней. Но Ванька сегодня готов помогать всем людям на свете: ему приятно жить в этот ясный день, и он, не думая, желает быть для всех приятным… – Вороти левее, дядя! – советует он извозчику, кладёт гармонию на тумбу и хватается за телегу, изо всей силы пихая её в сторону. – Спасибо! – говорит извозчик, оскалив зубы. – Молодчага ты, парень! – Вали, поезжай! – отдуваясь от напряжения, говорит Ванька. Вот он приходит на пустырь. Там толпа ребятишек играет в бабки. Ванька рад их видеть и в то же время чувствует, что неловко так прямо сесть да и заиграть, при мальчишках. Надо хоть поговорить с ними, что ли… И, присмотревшись к ходу игры, он уже командует мальчишкам: – А ты, картуз, с навеса-то не бей, это не порядок! Бей в разрез, чтобы, значит, – битка в кон, – бабки в бег… Вот… Ну-ка, рыжий, пометься хорошенько… р-раз! Ловко! Двух цен вышиб… аи да рыжий! Ну-ка ты теперь… а ты не нашагивай, шагай в меру, на что прискакиваешь? Вот те и мимо дал! Ребятишкам нравится Ванькино участие в их игре, они видят в нём знатока дела и внимательно прислушиваются к его замечаниям, один из них даже решается отдать под его опёку свои действия, начинает спрашивать его. – Куда мне катить? Остаться у кона? Ванька серьёзно рассматривает его битку, находит её легкой, выбирает другую. Потом советует, как надо целить в кон. – Ты левый глаз прищурь, руку вытяни по правому глазу, потом размахнись ей и, когда она в одну точку с глазом встанет, – пускай битку! Понял? Других ребятишек тоже интересуют его уроки, и, окружая его, они наперебой спрашивают у него советов. Он никому не отказывает и, чувствуя себя хозяином положения, становится внушительно серьёзным. Но вспомнив, что уже в мастерской, наверное, встали и пора идти в трактир пить чай, он оставляет мальчишек и вновь идёт по улице, углублённый в мечты о том, как он будет сидеть в трактире и слушать «машину». Она играет одну очень хорошую, но трудную музыку, которую куда как хорошо бы перенять и изобразить на гармонике!.. После полудён Ванька снова на улице. Заломив картуз на затылок, с лицом, красным от оживления и нескольких рюмок водки, выпитых давеча в трактире, Ванька шествует с гармонией в руках и с могучей радостью в сердце, – с радостью, которую он должен сдерживать, ибо у неё нет выхода, не во что отлиться, – шествует и смутно ждёт чего-то очень хорошего и от себя и от людей. Он не пьян, но считает нужным показывать, что немножко «клюкнул», – это придаёт человеку больше шика и удальства. Он пошатывается на ногах, щурит глаза и часто, размашистым движением руки, поправляет картуз на голове, сбивая его всё более на затылок. Ему хочется петь, и он затягивает высоким фальцетом: И уж ты, с-сад ли, м-мой сад! Да сад зелё-ененький… Но суровый полицейский солдат, стоящий среди улицы, против такого развлечения. – Эй ты!.. – говорит он Ваньке и внушительно грозит ему пальцем. Ванька обрывает песню и двигается на полицейского с добродушнейшей рожей, вопрошая его: – Нельзя рази? Полицейского подкупает эта праздничная фигура своим юным довольством, и он отечески внушает: – На улицах пение не дозволяется… – Не дозволяется? – переспрашивает Ванька. – Никак нельзя… Ступай домой… а то иди за город и там – можешь… – За городом? – Вот… Вон иди за кладбище и – вали там… – Там, стало быть, можно? – Сколько хошь… – Ну… благодарю! Спасибо… угостить папироской? Желаете? – Нам нельзя… на посту мы… – А то – извольте… – Не надо… иди себе тихо… иди. – Могу… я понимаю – строгость! – говорит Ванька, хмуря брови, и мирно отходит от полицейского. Но как же и чем ему выразить обуревающее его чувство жизни? Отойдя несколько сажен, он снова вполголоса начинает напевать: На том ли поле серебристом Стояла дева пред лу-уной И увер-ряла небо – чистым Хр-рани до гроба свой спокой… Вспомнив о полицейском, он оглядывается назад и видит, что страж укоризненно кивает ему головой. Тогда Ванька кричит ему, приставив ко рту кулак: – Не буду больше… не буду! И, махнув рукой, некоторое время идёт молча, чувствуя стеснение и чего-то желая. Вот маленькая бакалейная лавочка. Ванька фертом входит в неё и вежливо говорит: – Дозвольте папирос… – Каких вам?.. – Каких? В… пять копеек десяток! – Вот извольте – «Ласточка»!! – «Ласточка»? Хорошие? – Самые лучшие… – Беру… А теперь дозвольте… полфунта орехов. – Каких – кедровых, волоцких, простых? – Какие лучшие… которые скуснее… – Это волоцкие, – решает лавочник. – Дозвольте полфунта волоцких… У него есть папиросы, да и орехов он совсем не хочет, но нужно же что-нибудь делать! А тут, покупая, по крайней мере хоть с человеком говоришь… Из такого же мотива Ванька заходит в портерную и выпивает там бутылку пива. Но в портерной пусто, скучно и душно. Несколько ошалевший от пива, он снова шагает по улице и чувствует, что теперь уже ему можно и не притворяться пьяным – и так хорошо его пошатывает. В голове у него туман, и на сердце уже менее ясно… А всё-таки хочется петь. Он присноравливает гармонику и играет на ней знакомые мотивы, то и дело сбиваясь с одного на другой. Но и это не удовлетворяет его… Тогда он начинает подыгрывать на губах: Ти-рли-рлю-та, ту-та-ту-та… Это ему нравится, и он победоносно смотрит вокруг себя. Но он находится на какой-то глухой улице, на ней всего двое или трое прохожих… Даже и домов нет – одни заборы… а вон железная решётка, за ней – газон, за газоном и группой деревьев – большое белое здание с массой окон… Ванька мельком вспоминает, что это здание – институт и что два года тому назад он красил в нём полы… Он идёт дальше… и в душу ему змеёй вползает скука, губительница людей… Он чувствует это и делает усилие изгнать её. Гармоника растягивается в его руках во всю длину мехов и пронзительно, крикливо поёт забористые аккорды, а Ванька уже с яростью подпевает: Ти-рли-рлю-та, ту-та-ту-та — И шёл я и мимо института!.. Слова эти являются у него совершенно неожиданно, и он сначала даже изумлён ими… но после краткой паузы Ванька вдохновенно и во всё горло орёт: Ти-рли-рлю, та-ту-та-ту-т — Стоит крепко д' институт! Это кажется Ваньке ужасно смешным, он открывает рот и, прижав гармонию к животу, – хохочет во всю ёмкость своих лёгких, хохочет над своим творчеством, и долго он хохочет, прижавшись спиной к забору и покачиваясь на ногах… Заходит солнце, бросая на белую штукатурку домов розовый отблеск; бесшумно стелются по улице тени… Идут парами гуляющие, постукивая о тротуары тростями, в сыром весеннем воздухе звучит смех и говор… И рыдающий голос Ваньки громко возглашает: – Я сам м-мастер… а ты дерёшься… Можешь ты это… а? Ванька является в улицу из какого-то узкого переулка, является растрёпанный, развинченный и, очевидно, глубоко оскорблённый. Издали кажется, что он на каждом шагу своего пути преодолевает некоторые, ему одному видимые, препятствия, – так высоко он поднимает ноги и так часто сворачивает в сторону с прямой линии… Из уст его медленно исходят горькие упрёки по чьему-то адресу, а слова его так же путаются, как и ноги… М-мороз трещит, я вью-га воет, И тройка к-коней у ворот — Луна сия-ит… – Ты чего орёшь? – строго спрашивает Ваньку какой-то барин, высокий и в фуражке с красным околышем. Ванька таращит на него глаза и объясняет: – Я пою, ваша степенс… по случаю праздника… и как теперь я – ма-астер… фью! будет уж! шабаш! я теперь – сам мастер! Ванька с гордостью колотит себя кулаком в грудь и вдруг со слезами в голосе кричит: – Но он меня – за волосы… – А вот я тебя – в полицию отправлю! – сурово восклицает барин. – Не надо! – отрицательно качает головой Ванька. – Я больше не буду… я понимаю – порядок! И… я уйду. Что такое? Разве я – что-нибудь могу?..