Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919-1920 Хадлстон Уильямсон Роль Англии во внутренних делах России, история так называемой интервенции и трагедия раздираемого Гражданской войной населения – вот основной предмет повествования Хадлстона Уильямсона. Записи велись по горячим следам событий. Автор рисует яркие запоминающиеся портреты Корнилова и Деникина, делает впечатляющие панорамные зарисовки фронтов и эпизодов важнейших сражений, дает характеристику организации и боевого духа Российской армии и отдельных ее представителей. Хадлстон Уильямсон Прощание с Доном. Гражданская война в дневниках британского офицера. 1919 – 1920 Охраняется Законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке. ПРЕДИСЛОВИЕ Хадлстон Ноэль Хедворт Уильямсон родился 27 декабря 1886 г. Он был сыном капитана Сесила Хедворта Уильямсона из Касл-Дугласа в Керкубришире. Учился в Итоне и Королевской Военной академии в Вулидже. В 1907 г. поступил на службу в Королевскую артиллерию и служил в Индии и во Франции всю Первую мировую войну с 1914 по 1918 г. Награжден Военным крестом и Бельгийским Военным крестом, был ранен и трижды упоминался в официальных донесениях. Он отправился в Россию, когда там все еще шла Гражданская война, последовавшая за революцией. Британское вмешательство в дело, являвшееся чисто национальной ссорой, требует некоторого разъяснения. Она началась с большевистского революционного переворота 1917 г., свергнувшего царя и практически прекратившего участие России в Первой мировой войне, а завершилась поражением антикоммунистических лидеров – адмирала Колчака в Сибири в 1919 г. и генерала Врангеля в Крыму в конце 1920 г., и причины ее были в большой степени случайными. Когда русская армия устранилась от войны, жившие в России чехи, которые еще в 1914 г. высказали пожелание вместе с Россией освободить собственную страну от господства союзника Германии – Австрии, решили отправиться в путь через Сибирь до Владивостока по железной дороге, а затем по морю, чтобы соединиться с союзниками во Франции. К тому времени полки 1914 г. превратились в армейские корпуса, и, хотя им и полагалось сдать оружие, многие из них фактически сохранили его в целях собственной безопасности, и разгорелись бои между ними и большевиками. Активно действуя, чехи захватили все важные города на Транссибирской магистрали до самого Иркутска, а затем оккупировали Владивосток и города на Амуре. Тут же, видя их успех, амбициозные или заблуждающиеся люди в различных районах России стали создавать правительства в знак сопротивления большевикам и некоторое время смогли управлять крупными регионами страны, а также предпринимать нерешительные попытки победить Красную армию, которая к тому времени была по-новому организована блестящим и кровожадным юристом Львом Троцким. Спорадические стычки перешли в тотальную Гражданскую войну, и до того, как она закончилась, высадились британские, французские, американские и японские войска; в Одессе произошло чуть ли не восстание французских частей; русские солдаты убивали британских офицеров в их постелях, и тысячи бездомных беженцев устремились на юг или в пустыню Центральной Азии, чтобы спастись от наступающих красных армий или умереть на обочинах дорог и в глиняных лачугах среди киргизских степей либо на бесплодных равнинах у китайской границы. В Сибири и Южной России неуклюжие молодые крестьяне в британских хаки неумело сражались против своих соотечественников, при первой возможности толпами дезертировали к большевикам, а тысячи беженцев месяцами жили в поездах в неописуемой грязи и нищете. Это был рассказ о трагедии, страданиях и тщетности, когда рука об руку шли неумение, предательство и трусость. И все-таки в июне 1919 г., казалось, все предсказывало победу. На юге генерал Деникин оккупировал треть России и почти дошел до Москвы, на северо-западе генерал Юденич был уже на подступах к Санкт-Петербургу, а на востоке адмирал Колчак почти достиг Волги. И все же антибольшевистские силы довели ситуацию до того, что все победы утекли сквозь пальцы. Интервенцию союзников сурово осуждали с обоих полюсов общественного мнения. С милитаристской точки зрения было послано слишком мало войск, чтобы они смогли принести хоть какую-то пользу, а также ни одно из антибольшевистских правительств не предприняло каких-либо согласованных действий, чтобы отобрать власть у советских лидеров. Противоположное мнение осуждало этот эпизод как неоправданную авантюру, которая лишь увеличила трудности российского населения и не имела иной цели, кроме как сменить у власти ненавистных Романовых. Договор в Брест-Литовске, в результате которого русские вышли из войны весной 1918 г., позволил германским войскам вторгнуться в Финляндию, Литву, на Дон и Украину. Внешне дело выглядело так, будто они пришли, чтобы помочь слабому советскому правительству поддерживать порядок, но фактически они находились там, чтобы добыть как можно больше продовольствия для того, чтобы преодолеть союзную блокаду, которая ставила своей целью посредством голода заставить Германию покориться. Кроме того, немцы хотели завладеть огромными запасами военных материалов, посланных Антантой России во время войны, а теперь лежащих в железнодорожных вагонах в Архангельске, Мурманске и Владивостоке. Конечно, для союзников было жизненно важно не дать немцам обрести какую-либо выгоду от крушения России, и в марте 1918 г. британские военно-морские силы произвели высадку десанта в Мурманске для охраны этих складов, хотя в тот момент не было и мысли об участии в российских делах. Однако, воодушевляемые успехами чехов и встревоженные растущей дружбой между немцами и большевиками, союзники, которых в значительной степени убедил Уинстон Черчилль, в то время военный министр, высадили войска; а растущий хаос, наглость все еще непобежденных немцев вместе с жестокостью и конфискациями, осуществляемыми большевиками, начали производить ободряющее действие на быстро появлявшиеся контрреволюционные правительства. Еще более их подбодрило то, что стали приезжать союзные военные миссии – они имели целью помочь обучить войска и восстановить стабильное правительство в стране, которая стремительно сползала к анархии. Британские офицеры вроде Уильямсона вскоре оказались заняты распределением оружия, упряжи, военной формы и т. п., а также обучением русских добровольцев. Все эти колесики организации были приведены в действие до перемирия, которым завершилась война с Германией, а когда оно наступило, уже было невозможно, да и не благоразумно остановить машину одним махом. И после долгих колебаний и лицемерной болтовни на конференции по перемирию было решено сохранить эти миссии для облегчения страданий русского народа. Конечно, настоящая правда была в том, что все боялись коммунистической угрозы и надеялись свергнуть Советы, и французский государственный деятель Клемансо фактически выразил свое убеждение в идее создания «санитарного кордона», как это видел Уинстон Черчилль, между Россией и остальным миром. Однако поддержка в любых размерах в чисто внутреннем конфликте не подлежала обсуждению, и все, что было сделано, делалось лишь наполовину, и с монотонной регулярностью оказывалась поддержка не тем людям. И в результате осенью 1919 г. белые, или антикоммунистические, армии начали рушиться в этом переплетении разрухи, железные дороги, по которым они отступали, для поредевших полков и тысяч и тысяч беженцев, их сопровождавших, становились via dolorosa (дорогой страданий и скорби. – Примеч. пер.). Тем не менее весной 1919 г., когда Уильямсон впервые оказался причастен к этой истории, шансы на падение правительства Советов и уничтожение навсегда угрозы коммунизма, который уже начал распространяться на запад в сокрушенную Германию и даже во Францию, государственным деятелям Антанты казались многообещающими, и молодые люди вроде Уильямсона отправлялись в Россию, полагая, что занимаются мудрым и почетным делом. Им было суждено пережить прискорбное заблуждение. Они взялись за почти невозможное предприятие. Царская империя столь долго гнила от коррупции, и слишком много людей, с которыми им пришлось работать, стали продуктом этой системы. В то время как, несомненно, было много храбрых и достойных уважения людей, гораздо больше было ленивых, безразличных, фанатичных, корыстолюбивых и даже трусливых. Дневник Уильямсона описывает, как возвышенные надежды, с которыми он отправился в Россию в 1919 г., закончились в 1920-м разочарованием и катастрофой. Пролог Осенью 1915 г., когда я был капитаном и командовал полевой батареей в Круа-Барб во Франции, меня по телефону предупредили о том, что ко мне должны прибыть два высокопоставленных русских артиллерийских офицера, которых вместе с переводчиком скоро доставят на автомашине на мою боевую позицию. Мне надлежало сопровождать их при осмотре моих орудий, ознакомить с моим наблюдательным пунктом и устроить демонстрацию огневой мощи гаубиц калибра 4,5 дюйма, которыми в то время британское правительство в значительных количествах снабжало Российскую армию. «Постарайтесь, чтобы им понравилось пребывание, – было сказано мне. – Но никоим образом нельзя допустить, чтобы их там убило или ранило!» У меня было достаточно времени, чтобы предупредить своих младших офицеров и орудийные расчеты, перед тем как подъехала машина и из нее вышли полковники российской императорской артиллерии Виноградов и Геркович вместе с переводчиком Борисом Анрепом – хорошо известным лондонским художником. После соответствующего количества поклонов, улыбок и рукопожатий я обнаружил, что оба полковника говорят по-французски, так что я смог подключиться к разговору и обмену личными комплиментами и фотографированию. А тем временем мои артиллеристы уставились на ряды медалей, блистающие стальные ножны для клинков и шпоры – ведь ничто из этого перечня отнюдь не способствовало передвижению ползком по траншеям, – а обладателям этих аксессуаров неизбежно предстояло именно так добираться до моего наблюдательного пункта. Но когда Виноградов попросил баночку с землей с одного из окопов, где располагались орудия, которую он обещал высыпать на русском орудийном окопе как символ доброй воли между союзниками вообще и артиллеристами в частности, энтузиазму не было границ, и специально для него была устроена демонстрация артиллерийской выучки и артиллерийской наводки. Посещение НП началось не без серьезных опасений с моей стороны, поскольку полковники в своих зеленых шинелях до пят и в полных воинских доспехах не очень-то были настроены на то, чтобы перемещаться по деревянному тротуару, настланному вдоль залитого водой хода сообщения, который был для нас естественным путем для подхода к НП. Начав путешествие, в котором я имел честь сопровождать их, по верху траншеи, мы вскоре были вынуждены спрыгнуть в полузатопленные снарядные воронки, поскольку начался неизбежный прицельный огонь германской полевой пушки. После визита вежливости к командиру батальона на оборонительном рубеже мы в конце концов достигли своей цели несколькими выстрелами для уточнения места германского опорного пункта, а за этим сделали еще один-два выстрела по заранее зарегистрированным целям. Конечно, это действие вызвало ответный огонь немцев по траншеям нашего прикрытия – для которого мы ни в коей мере не испытывали избытка своей пехоты, – а потом опять по моей орудийной позиции. Опять поклоны, салюты и рукопожатия – и полковники Виноградов и Геркович навсегда исчезли из моей жизни. Несмотря на удовлетворение, которое они продемонстрировали, я не был уверен в том, что визит оказался успешным. Их комментарии не очень многое разъясняли, поскольку русские почти не выходили за рамки сравнения наших методов – конечно, с невероятной вежливостью, но все-таки снисходительно неблагосклонно – с теми, что сами использовали в Русско-японской войне 1905 г. и на ранних этапах 1914 г. Насколько я помню, ни в одной из этих кампаний русские не достигли сколько-нибудь значительных военных успехов. Тем не менее я был рад своим гостям, несмотря на то что в качестве рекламы восхваляемого русского парового катка они были не столь впечатляющи. Три года спустя, в декабре 1918 г., я был очень молодым майором, засидевшимся в небольшом бельгийском городке и наблюдавшим за расчленением армейских частей и лихорадкой демобилизации. И тут новости из внешнего мира стали вновь обретать свою обычную значимость; и, что еще примечательней, новости из России, нашего давнего союзника, стали захватывающе интересны. На Западном фронте наша война уже закончилась, но теперь, казалось, вдали, в Юго-Западной России, на северном побережье Черного моря, велась страшная борьба за выживание немногими остатками императорской Российской армии, которая, находясь под командой Ренненкампфа и Самсонова, в 1914 г. была загнана глубоко в Восточную Пруссию и ценой колоссальных жертв ослабила германское давление на Западе, когда немцы гнали британцев назад к портам на Ла-Манше. Сейчас, как рассказывали, эти разбросанные части, верные своему убиенному царю и союзникам, которые вступили в войну от их имени, и тем своим товарищам и их семьям, что могли бы избежать первоначальной резни революции, находились в бедственном положении. Как бы там ни было, думалось мне, но в тот момент они олицетворяли собой бастион на пути быстро нараставшей волны коммунизма, которая уже обрушивалась из Восточной Европы на Запад. Страх его (коммунизма. – Примеч. пер.) уже широко распространился, потому что из-за усталости от войны, неприязни к дисциплине и искусной коммунистической пропаганды, которая вызывала отклик в каждой стране, эта угроза стала вполне реальной. Я думал о тех двух русских полковниках, побывавших на моей орудийной позиции в 1915 г. Где они теперь? Может, их уже зверски убили революционеры? Я думал об их загубленном царе, который был внешне так похож на нашего собственного короля Георга. А поскольку вести о коммунистических зверствах шли широким потоком, я думал о великой армии и великой нации, подвергшихся процессу жуткого распада, зависящих от милости революционной толпы, которая не щадила ни женщин, ни детей в своем бешеном стремлении к воплощению так называемой свободы. Там, в русских степях, отчаянно нуждались в помощи. И нуждались именно сейчас; я впервые услышал, что набирают офицеров-добровольцев, которые нужны для работы в британской миссии для оказания помощи антибольшевистским армиям в распоряжении военным снаряжением и использовании его и тех запасов, которые британское правительство решило отправить в Россию. И перед этим призывом я устоять не смог. Я предложил себя, будучи охвачен духом поиска приключений и поддержания традиционной этики касты, к которой я принадлежал. У меня было не больше времени на мятежных солдат и матросов, которые издевались над своими офицерами и устраивали побоища, чем на политических авантюристов из преступных классов, убивших своего царя и его беспомощную семью. Я вышел из тех слоев общества, чьи привилегии в то время были очень весомыми, и рассматривал русскую революцию не столько как борьбу рабочих за то, чтобы поправить многое, что было неправильно, сколько как борьбу злых людей, стремившихся покончить с обществом, которому я принадлежал. Российское общество вполне могло заблуждаться и зачастую было коррумпированным, а революция вполне могла положить конец конкретному типу человека моего класса, но, как и многие другие, я считал себя преданным делу крестового похода ради сохранения того, что считал положительным. Мы не были очень умными, эрудированными и, возможно, бывали порой не правы и приписывали идеальные черты некоторым вещам, того, может быть, не заслуживавшим. Но этот идеализм руководил нашими действиями, и мы по-прежнему были горды им, потому что такие поступки были характерны для поколения, к которому мы принадлежали. Та же самая моральная сила посылала тысячи молодых людей в вербовочные пункты в 1914 г. и вела их на смерть на Сомме и у Пасхендале ради идеи, в которую они верили. Хотя это ощущение уже исчезло, в те дни оно было искренним, и я просто не мог тратить времени на ожидание. Мне дали недельный отпуск, и я отправился прямиком в Военное министерство, где меня зарегистрировали для отправки в миссию. Потом опять в Бельгию на пару дней, чтобы попрощаться с последним из расформированных штабов моей дивизии, затем неделя – с матерью в Уилтшире, пара вечеринок в Лондоне с друзьями, которые думали, что я совсем сошел с ума. И вот 12 апреля 1919 г. я расстался на причале в Саутгемптоне с некоторыми из этих самых товарищей. Что представляла собой эта дурацкая одиссея, в которую я ринулся по своей воле? Был ли я сумасшедшим, как уверяли мои друзья? Тогда я совсем не считал себя безумцем. Глава 1 Саутгемптон был забит высокотрубными судами и войсками, возвращающимися из Франции по демобилизации. Они просто мечтали сбросить военную форму и избавиться от армейской дисциплины, но я вместе с другими офицерами, откомандированными в качестве инструкторов в белогвардейские войска на Кавказе и в Крыму, направлялся еще на одну войну. В группу кроме меня входили Линг – физически крепкий, краснолицый артиллерист, Пейн из Королевских ВВС, а также Стентон из 7-го полка гвардейских драгун. Путь наш лежал через Гавр, Модан и Турин, и после трех с половиной очень утомительных дней, проведенных во втором классе итальянского воинского эшелона, мы прибыли в Таранто. Там мы простояли достаточно долго для того, чтобы запастись небольшим резервом консервированных продуктов и летнего военного обмундирования, которое, как мы начали понимать, могло нам понадобиться, а также для того, чтобы к нам подключились шесть сержантов из Королевской полевой артиллерии, а потом мы поднялись на борт корабля Elkantara. На вторую ночь мы прошли Коринфский пролив, а на следующий день сошли на берег в Афинах. Однако у нас хватило времени лишь на то, чтобы взглянуть на Акрополь и Парфенон до того, как в спешке ринуться назад на корабль, но и за это короткое время нам удалось оказаться замешанными в огромной уличной драке, в которой также участвовали два трамвайных вагона, несколько полицейских и толпа из минимум двухсот человек всех мыслимых национальностей. Она началась из-за количества пассажиров, допускаемых на борт судна, но в результате была лишь одна жертва – водитель одного из трамваев, которого ударили ножом в шею. Также в Афинах мы впервые увидели беженцев, которые уже покинули Южную Россию перед наступлением большевиков. Они представляли все классы общества, но больше всего было бывших царских офицеров, дворян и зажиточных торговцев, которых революция лишила собственности. Похоже, никто из них не испытывал неудобств, потому что они смогли убраться из России вовремя, но на свое положение они жаловались во весь голос. Они ввели нас в курс событий, происходящих в России, где генерал Корнилов, этот первый настоящий командующий Белой армией, занял активную позицию в борьбе против большевиков. Невысокого роста, худощавый, Корнилов был выходцем из бедной казачьей семьи, и его монгольские корни проявлялись в мускулистой маленькой фигуре, черной эспаньолке и раскосых глазах и к тому же тонких ногах, искривленных годами, проведенными в седле. В обществе его считали грубым и резким, но армия его любила за простоту манер. Хотя какой-то соперничавший с ним генерал и описал его как личность с «львиным сердцем и бараньей головой», он все же был в состоянии воодушевить свою армию личным примером. И он достиг высочайшего ранга в императорской Российской армии в то время, когда такое было нелегко сделать, не имея благородного происхождения либо влияния, и также отличился как в Русско-японской, так и в Европейской войнах. Попав в плен к австрийцам, он переоделся в австрийского солдата и бежал, а когда революция низложила царя, новые руководители выбрали его для командования мятежным гарнизоном в Петрограде – бывшем Санкт-Петербурге. Однако он разошелся во взглядах со своими политическими хозяевами на то, как они руководили армией, и вернулся на фронт. В результате неудавшейся попытки заставить правительство восстановить в армии хоть какую-то дисциплину и навести порядок в стране над ним нависла угроза тюремного заключения. И, однако, опять он ускользнул вместе со своей дивизией и, приказав своим воинам рассеяться, бежал через всю Россию на Дон с небольшой группой сторонников. Легко одетые люди замерзали в пути, у лошадей изнашивались подковы, отряд подстерегали пулеметные засады, и в конце концов Корнилов, переодетый крестьянином, добрался один. Он тут же подключился к попытке генерала Алексеева, бывшего начальника штаба Верховного главнокомандующего Российской армией, сформировать – из сбежавших от большевиков офицеров и казаков – новую армию для борьбы с немцами и красными. И в феврале 1918 г. он смог выступить в поход из Ростова во главе отряда из 5000 человек, положивших начало Добровольческой армии, к которой нам предстояло присоединиться. Бойцов этого отряда сопровождали жены, семьи, больные и раненые, и после потери Екатеринодара они брели по степям Кубани в форме, превратившейся в лохмотья, все запасы медикаментов и хирургических инструментов были практически израсходованы, их единственным оружием и боеприпасами было то, что им удалось захватить у большевиков. Русские дамы, прежде привыкшие к комфорту и роскоши светской жизни Москвы и Петербурга, сопровождали войска в качестве медсестер, а то даже сражались бок о бок с мужчинами. Для офицеров попасть в плен значило смерть под пытками, а женщин ожидало то же самое и еще более страшное. В большевистских войсках было много китайских трудовых корпусов, использовавшихся во время войны на тыловых работах, а сейчас мобилизованных и вооруженных Троцким, и всякого пленного, которого надо было подвергнуть особым пыткам, большевистские комиссары передавали им. Китайцы за свою жестокость были достойны своей репутации. Ряды корниловского отряда косили мартовские ветры, жгучий холод, переправы вброд через ледяные реки и вынужденные переходы в метель. – В оставшуюся часть зимы, – продолжал рассказчик, – во всех деревнях свирепствовал тиф, и донские казаки поддались коварной большевистской пропаганде. Но доброармейцы не впадали в отчаяние. И тут на нас устремился косой взгляд. – Они, понимаете, надеялись на помощь Британии и Франции. Но никакая помощь не пришла. И опять взгляд – на этот раз слегка высокомерный. – Но эта маленькая армия держалась, и те русские, которых вы видите, с наградами в виде короны из шипов, пронзенной кинжалом, висящей на красно-сине-белой ленте царской России, – это мужчины и женщины, которые воевали до конца в этой суровой Кубанской кампании. Однако к настоящему времени и Алексеева, и Корнилова уже не было в живых. – Алексеев умер от тифа, – сказали нам, – а Корнилов – от ран, полученных при разрыве снаряда под Екатеринодаром в апреле 1918 г. Теперь командование легло на плечи генерала Антона Деникина. Но тут случилось чудо, и с казаками Дона, Кубани и Терека на своей стороне Добровольческая армия Деникина обеспечила себе короткую передышку, а большевистские силы были отрезаны от берегов Черного моря, Донецкого угольного бассейна, зерна Дона и Кубани, а также кавказской нефти. К несчастью, искусная пропаганда, утверждавшая, что белые сражались только за восстановление помещиков и нового царского режима, возымела свое действие на донских казаков и даже оказала влияние на французские войска в Одессе, и Одесса была потеряна, когда французский командующий стал действовать слишком поспешно и приказал начать эвакуацию. Гражданское население, зная, что красные войдут в город сразу же, как только французы его покинут, было охвачено паникой, и эвакуация велась в полном беспорядке, многие тысячи людей заполонили причалы, стремясь попасть на борт французских крейсеров, при этом многие кончали с собой во время ожидания. Это было позорное событие, негативно повлиявшее на боевой дух белых, особенно потому, что теперь люди считали, что оставление французами Севастополя – лишь дело времени. В результате Крым, за исключением Керченского полуострова, охранявшегося орудиями британского Черноморского флота, был потерян. Весь Дон к северу от Новочеркасска находился в руках красных. Пал Царицын, и большевистские силы приближались к тихорецкому узлу, который находился на прямой линии связи между Добровольческой армией вместе с донскими казаками в районе Ростова и штабом и остатками деникинской армии в районе Екатеринодара – Новороссийска. – Каждый корабль, покидавший порты Черного моря, был забит беженцами – в основном женщинами, больными и ранеными офицерами, отставными генералами и государственными деятелями. Похоже, большевики их ненавидели больше всего. – А как те, кто не смог выбраться? Он пожал плечами: – Остававшиеся в руках Деникина деревни были выше пределов переполнены беженцами, а поскольку цена денежных рублевых ассигнаций упала, для них очень острой стала проблема найти достаточно денег хотя бы для того, чтобы купить даже хлеб. И вновь наступление большевиков потеряло силу, и, пока они продвигались по территории Кубани, все возрастающее число кубанских казаков, возмущенных бесчинствами, творимыми красными войсками в их станицах, стало сплачиваться вокруг Деникина. Было предпринято последнее отчаянное контрнаступление в направлении р. Маныч и Царицына, и группа из 8000 кубанских казаков под командой генерала Петра Николаевича Врангеля и ведомая генералами Шкуро и Улагаем отбросила большевистскую кавалерию назад, на северный берег Дона, окружила Царицын и соединилась с правым флангом войск донских казаков. Армия вновь была спасена, и на этот раз появилась новая надежда на будущее, потому что действительно шла долгожданная помощь из Британии. На причалах Новороссийска один за другим корабли сгружали орудия и боеприпасы, военную форму и медикаменты. Орудия Викерса и ручные пулеметы Льюиса уже поступали разобранными на две-три части с полками на фронте, и вместе с ними прибывали британские офицеры, занявшиеся обучением устройству этой военной техники, ведя из них огонь по большевикам и вкладывая душу в остатки Добровольческой армии. Мы слушали все это с большим интересом. Но это была история, а мы были солдатами и шли воевать, и нас интересовали красные армии. – Как они выглядят? – спросили мы. – Есть ли в них хоть что-то положительное? – Иногда да, – был ответ. – Троцкий – опасный человек и на удивление хорошо знающий дело. – А Деникин? – Честный солдат и стойкий либерал с буржуазным прошлым. Сын скромного офицера и совсем не друг Романовых. Врангель происходит из германо-скандинавской семьи, которая дала десятки солдат. Он всегда отличался умом и до поступления на службу в армию получил образование горного инженера. Шкуро немножко бандит. Похоже, беженцы восприняли победу белых как само собой разумеющееся, а среди британцев было очень много возбужденных разговоров о ситуации в Южной России. – Там, должно быть, интересно, – решили мы. – Судя по всему, там уйма работы, – сказал кто-то. Все это выглядело волнующе, а мы были достаточно молоды, чтобы надеяться, как мы надеялись в 1914 г., что Гражданская война не закончится до того, как мы туда приедем. Следующим портом были Салоники, где нам пришлось на неделю сойти на берег, но нас комфортабельно устроили в великолепном доме отдыха, ранее являвшемся турецким консульством. Здесь к нам присоединился Гарольд Куртни Армстронг из 67-го пенджабского полка, который направлялся в Константинополь по делам разведывательного ведомства. В Куте он был среди осажденных вместе с генералом Таунсендом и, выдержав экзамен на выполнение обязанностей британско-турецкого переводчика, очень широко использовался на разведывательной работе. После взятия Куга он был интернирован в Малую Азию, но сумел устроить себе побег и стал подстрекать коренных жителей на совершение набегов на вражеские линии связи. Из-за чьего-то предательства его вновь схватили и интернировали, но на этот раз в другой лагерь, ближе к Черному морю, где он столкнулся с начальником тюрьмы, отличавшимся очень дурным характером. Однако, обладая даром убеждения и знанием языка, он до такой степени вошел в доверие к остальным туркам, с которыми контактировал, что, когда пороки начальника стали настолько резко выраженными, что обратили на себя внимание властей, Армстронга использовали для обвинения начальника, и последний был за свои зверства осужден на семь лет заключения. Он продолжал проявлять очень большой интерес к туркам и после войны написал авторитетную биографию Кемаля Ататюрка. Мы с Армстронгом в Салониках встречали многих турков из всех слоев общества, и, хотя они жили под постоянным страхом резни от рук греков как возмездия за времена господства Оттоманской империи, они казались учтивыми, благородными и образованными. В течение недели, проведенной нами в Салониках, мы сумели одолжить машину и на ней отправились за город. К сожалению, единственный мост через невероятно раздувшийся поток был смыт, и нам пришлось довольствоваться обзором издалека, поскольку не было возможности найти машину для переправы. В то время центр страны был наводнен комитаджами – солдатами балканской нерегулярной армии, которые были немногим лучше бандитов, – в случае чрезвычайного положения они превращались в партизан или группы сопротивления. После болгарского отступления в конце войны они собрали урожай винтовок, боеприпасов и даже пулеметов и часто постреливали по гостям своей страны, хотя никогда не предпринимали организованных акций. У нас, однако, встреч с ними не было, хотя, пока мы обедали, появился какой-то очень живописный и свирепого вида македонец на белой лошадке и уставился на нас. У него был крайне агрессивный вид, но в конце концов он приблизился к нам в принятой в этой стране манере – с головным убором в руке, выпрашивая подаяние. Два дня спустя пришел приказ подняться на корабль Seangbee, который перенесет нас еще на несколько этапов вперед в нашем путешествии до Константинополя. Перед посадкой в нашем распоряжении в Офицерском клубе оказалась некоторая интересная информация. Между собой беседовали два человека, бывшие командирами батарей в полевой артиллерии, и они должны были вот-вот передать полный комплект оборудования своих подразделений. Один из них жаловался на большое количество запасных частей, которых нам не будет хватать, и боялся, что его заставят нести за это ответственность. – Почему бы тебе не сходить на деникинскую свалку? – спросил другой офицер и после того, как от него добились объяснений, рассказал, что парк военных материалов, предназначенных для Деникина, – это просто отличный охотничий заказник для любого офицера, нуждающегося в комплектации вооружения своей части перед передачей. Очевидно, там не было никакой охраны, и любой командир батареи мог найти там все, что его душе угодно, стоит только попросить. Линг взглянул на меня. – Считаю, нам надо что-то делать, – решил он. – Иначе нам будет куда тяжелее передать эти штуки Деникину. Давай-ка договоримся со штабом и попросим надежную охрану. Хотя эта акция не прибавила нам популярности, я уверен, от этого наша последующая работа стала намного проще. При отплытии из Салоников мы не досчитались одного из нашей группы – капитана Стентона из 7-го драгунского полка, который появился на причале, когда корабль был уже в 10 метрах от него, и, сохраняя невозмутимость до безразличия в испытанной кавалерийской манере, остался на месте. Но к нам присоединился ряд офицеров и других военнослужащих 47-й эскадрильи Королевских ВВС, которым предстояло подключиться к авиационной части миссии. В Константинополе мы бросили якорь примерно в 11 часов утра, и нам сообщили, что отплытие назначено на вечер того же дня. К счастью, у меня была почта для генерал-майора сэра Тома Бриджеса, главы британской миссии в Константинополе, а потому я смог отправиться на берег на катере офицера береговой службы. Я встретил генерал-майора Онслоу, под чьим командованием служил в 1910 г. в Ирландии, и попытался выудить от него и его штаба хоть какую-то информацию о силах Деникина. – Деникин? – услышал я в ответ. – Это те еще типы! – И что вы можете мне рассказать о них? – спросил я. – Не так уж много. Не очень похоже на родословную нашей страны. – Почему? – Вам надо их увидеть! Налицо было явное безразличие, а то и сопротивление любому действию, которое могло быть предпринято британской миссией на юге России. Никто ничего не знал, никто, казалось, не хотел ничего понимать, и никто ни о чем не заботился. Тем не менее я добился, чтобы мне переслали несколько учебных пособий, справочников и другую литературу, которая никому уже не была нужна, но мне, я знал, она понадобится, когда я начну артиллерийское обучение русских офицеров. Из-за изрядного количества турецких мин, все еще плававших у побережья Черного моря, нам потребовалось два дня неспешного пути, пока мы добрались до Варны. Это здесь, в Варне, в 1854 г. британские полки, направлявшиеся на войну в Крым, впервые столкнулись с холерой, которая, превратившись в эпидемию, потом опустошала их ряды, но в 1919 г. это был чистый и опрятный морской порт. Французские и британские войска там исполняли оккупационные функции, но единственными носившими оружие людьми были сами болгары, которым союзники поручили самим поддерживать порядок в городе. Из Варны мы направились через Черное море в субтропический Батум и прибыли туда рано утром, оказавшись, как это часто бывает, окутанными пеленой тумана, да к тому же в неподвижном воздухе стоял тяжелый запах нефти с нефтеперегонных заводов. Тут нам пришлось найти приют в офицерской гостинице для путешественников, чтобы дожидаться момента, когда будет следующий пароход, который возьмет нас в Новороссийск. Последнюю неделю апреля 1919 г. ситуация в Батуме была крайне сложной. Все союзники обладали здесь внушительными войсковыми отрядами для охраны порта и для того, чтобы не дать, насколько возможно, многочисленным местным фракциям хватать друг друга за горло. Его огромное значение заключалось в его расположении на западной оконечности нефтяной трассы из Баку, а население Батума носило чрезвычайно смешанный характер, при этом доминировали грузины, татары и армяне. Там также было много военнопленных офицеров из турецких армий Кавказского фронта, которые заполняли две лучшие гостиницы и, похоже, жили в заметном комфорте и свободно. Штаб британских войск, занимавших территории к югу от Кавказских гор, находился в Тифлисе, столице Грузии, и его функции по поддержанию общественного порядка в городе исполнялись без труда, потому что из-за своих собственных семейных конфликтов местные жители понимали, что сами поддерживать порядок они не в состоянии, и были крайне благодарны британцам за то, что те взяли на себя эту работу. Тем не менее после наступления темноты по соседству с причалами часто раздавались выстрелы, и это было не самое безопасное место для прогулок. Нам не очень нравилась офицерская гостиница, поэтому мы договорились, что останемся в своих каютах на Seangbee и будем закупать продукты на берегу, а поскольку за английский фунт сейчас давали 80 рублей по сравнению с 10 рублями до войны, то можно было жить весьма недурно. Однако в течение последних двух лет город был охвачен периодическими эпидемиями тифа, и все еще сохранялись значительные очаги болезни. Ею действительно заразились два или три британских офицера, а люди на базарах и в бедных районах жутко от нее страдали. После наступления темноты появились две повозки, их кучера что-то пробормотали, и если б их спросили, зачем они здесь, ответ был бы: «За мертвецами». Шел проливной дождь, и висел туман, что не улучшало нашего настроения, потому что мы без успеха стремились разузнать, что происходит внутри России. Среди нас мало кто говорил по-русски, а те, кто мог читать на этом языке, пользовались огромным спросом для перевода газет. Зайдя в гостиницу, мы встретили турецкого военного преступника Нури-бея, брата пресловутого Энвер-паши, которого обвиняли в организации резни тысяч армян. Он находился под стражей, состоявшей из одного британского офицера и нескольких пенджабцев, но ему была предоставлена значительная свобода. У него была приятная внешность, он великолепно говорил по-английски и сдружился со многими британскими офицерами, на которых очень любил рисовать скетчи. Год спустя он сбежал во время прогулки, когда его охраняли лишь один британский офицер и два индийских солдата. Он присоединился к Мустафе Кемалю – впоследствии Кемалю Ататюрку, – возглавлявшему турецкое национальное движение в Малой Азии, и развлекался тем, что рассылал напыщенные послания, в которых обещал новую резню. У нас было вполне достаточно времени, чтобы увидеть в Батуме столько, сколько нам хотелось, пока из Константинополя не пришел сторожевой корабль его величества Chalkis с приказом забрать весь британский персонал, дожидающийся переброски в Новороссийск. На борту мы встретили еще одного офицера из Константинополя, направлявшегося в военную миссию. Капитан Лэмкирк, кавалер орденов «За боевые заслуги» и Военного креста, был британским офицером русского происхождения, прослужившим в российской авиации сухопутных войск и в пехоте, за отвагу дважды награжденным Георгиевским крестом. Он поступил на британскую службу в то время, когда генерал Данстервиль – прообраз киплинговского Сталки – и генерал Баратов действовали рука об руку в Северо-Западной Персии, и сопровождал экспедицию в Красноводск для оказания помощи некоторым меньшевистским – или правым, то есть антибольшевистским, – элементам в их отпоре красным, пришедшим с Урала. Теперь его откомандировали в британскую военную миссию для разведывательной работы, поскольку он был блестящим русским лингвистом, хотя его двойственные корни и делали его весьма сомнительной личностью. После двух дней пути по крайне бурному морю мы пришли в Новороссийск и были высажены на берег больше со скоростью, чем с комфортом, и столкнулись с проблемой поиска жилья в городе, в котором как будто никого не было. При наличии всех войск, которые там были, комнаты и дома сдавались в аренду и субаренду, а потом и в суб-субаренду, пока уже никто не понимал, кто там живет, и было практически невозможно отыскать квартиру. Весенняя оттепель была позади, а жаркое солнце и резкие, иссушающие летние ветра еще впереди, так что было все еще холодно и неуютно. Город, серый под луковичными куполами церквей, казалось, целиком состоял из слякоти. Местами на обочине дорог засасывающей грязи было по щиколотку, а доски и камни, уложенные для пешеходов, уже исчезли из вида. Казалось, грязь была повсюду: на стенах, на колесах транспорта, на ботинках и на одежде, мешая движению и замедляя работу. Город как будто купался в ней, особенно потому, что, похоже, здесь было необыкновенно мало дорог, покрытых щебнем. Одна-две широкие мощеные улицы, застроенные запущенного вида общественными зданиями из камня, и несколько крупных жилых домов, вероятно, и составляли весь центр города. Все остальные улицы были заполнены глубоким слоем грязи, и повозки в ней тонули по самую ось. Несколько раз мы видели несчастных пассажиров, которых переносили до деревянных тротуаров. Учитывая, что большевики, как говорили, не так далеко отсюда, торговля, казалось, практически прекратилась. Ни у кого не было иной мысли, кроме того, что происходит там, в России. Улицы были полны оставшихся без копейки беженцев и неописуемого вида нищих. Город превратился в очаг преступности, а так как бумажные деньги Белой армии практически утратили свою цену, в городе вовсю шла спекуляция иностранной валютой. Здесь наблюдалась такая же пестрая коллекция рас, как и в Батуме, – русские в британских хаки, бывшие царские офицеры в серых шинелях, окантованных алым шелком, с эполетами, похожими на большие соски, на плечах, только что прибывшие и пробующие сделать здесь первые робкие шаги сквозь клубок бюрократии заграничные коммерсанты, ливанские торговцы, донские казаки в меховых шапках, женщины сомнительной репутации, евреи в поношенных сюртуках, дьявольского вида балканские авантюристы, длинноносые турки, спекулянты и милиционеры и, наконец, еще и немецкие и австрийские военнопленные, ожидавшие репатриации. Очень многие русские, находившиеся в Новороссийске и на курортах юга, бежали из северных городов вроде Петрограда и Москвы, и когда-то зажиточные люди теперь жили в ужасающих условиях, набивались в маленькие комнаты, загроможденные их имуществом и пахнущие креозотом, которым они пользовались, чтобы отпугнуть «животный мир». Они помещали ножки кроватей и стульев в кастрюли с этим веществом, пытаясь помешать вшам проникнуть в их одежду и на кожу. Правда, это было не так легко. В то время по всей Южной России везде была такая теснота, и было нетрудно подхватить всякую мыслимую болезнь – от оспы и дифтерии до тифа и холеры. Хотя в тот момент большевиков на самом деле нигде поблизости не было, народ все-таки находился в крайне нервном состоянии. Многие пережили ужасы революции и в своих родных городах и поселках видели улицы, с утра до ночи запруженные солдатами, которые прохаживались, украсившись красными ленточками и нагло глазея на своих офицеров, при этом даже не пытаясь отдать честь, оскорбляя женщин, находящихся при офицерах, и бродя шумными бандами, по пути нагло расталкивая прохожих. Они видели бесконечные митинги, которые устраивались повсюду – в школах верховой езды, казармах и в школах, – и печать, переполненную лозунгами. На каждом перекрестке они слышали ораторов, возбуждающих народ против них, и ради безопасности они устремились в города Черного моря. Но станции тоже были забиты пьяными солдатами, марширующими под красными флагами, кричащими, хохочущими и задирающими машинистов, и людям приходилось терпеть солдат, когда те поднимались в вагоны и оскорбляли женщин. Когда идущая вслед за ними на юг Красная армия достигла Кавказа, этих людей подвергали мучениям всеми мыслимыми способами, но настоящий террор начался тогда, когда стали подходить белые. Тут большевики расстреливали людей сотнями, и почти каждый из встреченных нами потерял мужа, брата, сына или отца, а большинство лишилось всего на свете. Огромные массы все еще жили в ужасе от того, что красные вернутся. Британские офицеры, которых мы здесь встретили, жили в самых ужасных условиях, без переводчиков, транспорта или ординарцев, и не было в наличии никаких британских войск для охраны грузов, предназначенных для Деникина. А материалы прибывали ежедневно и размещались на пристани как попало. Офицеры при содействии нескольких сержантов, приехавших сюда для работы инструкторами, выполняли обязанности кладовщиков, сторожей и носильщиков, сообщали нам самые обескураживающие новости. – Всякий, кто туда попадет, наверняка подхватит тиф, – вот один из их комментариев. – А если у тебя тиф, то наверняка умрешь! – На многие войска у Деникина нельзя положиться, – это другой комментарий. – А если очутишься среди казаков, то они в любой момент могут превратиться в большевиков и перерезать тебе горло. Да, приятная перспектива! Мы представились начальнику порта и попросили немедленно отправить нас в Екатеринодар. – Простите, – был ответ, – но никаких распоряжений в отношении вас не поступало. Конечно, – добавил он, – вы, если пожелаете, всегда можете оставаться в Новороссийске. Тут вам найдется куча работы. Но мы сюда приехали не для этого и добивались своего все более настойчиво, пока наше требование отправить нас на север не было удовлетворено, и после весьма неряшливой еды в ресторане «Элефант», которая, правда, включала в себя изобилие водки и икры, мы уселись в поезд, отправляющийся вечером. В вагоне не было никаких удобств, и он выглядел таким старым, как будто его смастерили где-то в середине прошлого столетия. Все в нем – его латунные детали, окна – было устаревшим и старомодным, а так же было полным-полно народу, как и во всех российских вагонах. Все купе были забиты, чемоданы, корзины и узлы с вещами были растолканы по всем углам, даже размещены на крыше и на буферах. Вместе с нами в одно купе втиснулась группа русских генералов, которые прибыли с нами на Chalcis, и мы делились с ними ужином из консервов, которыми нам помогла солдатская столовая, а мы привезли это из Салоников. Путешествие было долгим, и всякий раз, когда поезд останавливался на станции, чтобы заправиться топливом и водой, возникала организованная гонка пассажиров третьего класса к водопроводному крану, чтобы запастись водой для мытья, питья или чая. Остальные пассажиры спускались на перрон, чтобы размять ноги, а британцы, все еще находясь в плену незнания обстановки, проталкивались сквозь людей, покупавших жареную дичь и овощи у крестьян, к телеграфному пункту, пытаясь отправить домой письма с наклеенными на них неправдоподобными марками. В Екатеринодар (назван в честь Екатерины Великой) мы приехали где-то после полуночи. Нас встретил грузовик, и на нем нас отвезли в расположение штаба миссии, размещавшегося в огромном пустом здании женской гимназии. Казалось, никто нас не ждал и не думал, что от нашего приезда будет какая-то польза, и нам пришлось затратить некоторое время на поиски ночлега. В конце концов мы рассредоточились по разным дортуарам при единственной деревянной кровати и армейском одеяле в качестве предмета комфорта. В доме были тараканы, не было никакой мебели, водоснабжения, а также прислуги, и на следующее утро нам пришлось самим носить ведра с водой по комнатам, чистить сапоги и пуговицы, бриться с холодной водой. И все это – в окружении хора стонов и жалоб ото всех ранее прибывших на бесполезность миссии и все, что с ней связано. Мы понадеялись было, что после завтрака будет лучше, но когда увидели пищу, которую нам предстояло есть, она нас не очень развеселила. Единственная имевшаяся в распоряжении еда была приготовлена в исключительно грязном ресторане примерно в 400 метрах от здания штаба, отделявшемся обширным пространством грязи, и еда эта состояла из холодного, с примесью песка омлета. Кофе, разливавшийся из большого потрескавшегося кофейника в любой попавшийся стакан, вне зависимости от того, сколько из него уже было выпито, был холодным. Скатерть была запятнанная и грязная, и мы ощущали, что на нас смотрели почти с полной апатией, если не с подозрением, офицеры, не пытавшиеся даже провести нас по миссии или познакомить с нашим новым окружением. После завтрака мы с Лингом доложили о себе старшему артиллерийскому офицеру миссии – подполковнику Россу Хадсону, надеясь получить от него приказ немедленно приступить к работе, но он отбыл на фронт, и нам было сказано, что придется подождать его возвращения. Нас также расспросил генерал-лейтенант сэр Чарльз Бриггс – глава миссии, пообещавший позаботиться о том, чтобы другие офицеры не страдали от задержек, неудобств и обструкции, с которыми пришлось столкнуться нам. Бриггс был типичным старомодным кавалерийским генералом, и поговаривали, что он не испытывает склонности к своей работе. Нам взаправду рассказывали, что он повсюду разъезжает на длиннохвостой лошади с двумя борзыми, издеваясь над русскими, и он не произвел на нас впечатления человека, способного отдать команду, которую мы считали важной и срочной. Так как в нашем распоряжении оказалось несколько свободных дней, мы принялись осматривать Екатеринодар. Он являлся центром одного из главных сельскохозяйственных и зерновых регионов России и был окружен полями богатого чернозема. Это был самый центр антибольшевистского сопротивления, и мы старались собрать все новости, какие могли, и усвоить местные привычки и обычаи. В то время там находился штаб Деникина и приданная ему британская миссия, а кроме того, этот город являлся столицей Кубани. Как и Новороссийск, он был полон людей в военной форме, но лишен свободного жилья. Окружающую местность населяли почти полностью кубанские казаки, которые до того времени очень преданно поддерживали Деникина, потому что были против большевизма в принципе и надеялись, что в награду за их службу Деникин подарит им автономию. В течение последних двенадцати месяцев это место было сценой непрерывных боев, и их признаки все еще проступали в обожженных, испещренных следами от пуль зданиях и – в окружающей сельской местности – покинутых, наполовину сгоревших деревнях, разгромленных железнодорожных станциях, иногда забрызганных высохшей кровью, где иногда можно было разглядеть двуглавого орла императорской России. Задымленные дома с крышами из жести или черепицы были украшены резными деревянными украшениями, заметными то здесь, то там, где пламя коснулось их. Ставни скрипели под ветром, а ворота непроизвольно дребезжали, показывая, как небольшая армия добровольцев, состоявшая в основном из офицерских батальонов, сформированных генералом Алексеевым в Новочеркасске в начале революции, отчаянно сражалась за свое существование. К сожалению, штаб проявлял кастовую нетерпимость по отношению к казакам. Деникинский девиз – Россия единая и неделимая – был всего лишь расплывчатой риторической фразой, но любой, кто придерживался иного мнения, клеймился как изменник. Каждого, кто служил под украинским флагом, называли сепаратистом и рассматривали чуть ли не как предателя. И сюда входило много офицеров-добровольцев, которых совсем не интересовала политика и которые просто хотели сражаться с большевиками. Когда мы приехали, Деникин – внешне крепкий, симпатичный мужчина с седеющей бородой и усами – группировал и реорганизовывал свои войска с целью перенести боевые действия на вражескую территорию. Белые надеялись дойти до Москвы и Петрограда с помощью одновременного наступления с юга, востока и северо-запада. На правом фланге, начинавшемся от Каспийского моря, находилась Кавказская армия, состоявшая в основном из кавалерии, сформированной из кубанских и терских казаков, которыми командовали главным образом офицеры бывшей императорской кавалерии. Под командой барона генерала Врангеля находилось около 10 000 человек. На Донском фронте, что примерно в 60 милях к западу от Царицына, была армия донских казаков, набранная целиком в районе Дона, но в ней также служило много офицеров бывшей империи. Войска были преимущественно конные, но из-за нехватки лошадей многие казачьи полки были спешены и носили название «пластунских», что означало казака, потерявшего своего коня и вынужденного воевать пешим, пока не сможет добыть себе нового коня. Этих войск было около 20 000, и ими командовал генерал Сидорин, сибирский казак и бывший офицер авиации сухопутных войск. Далее от Донской армии на запад располагалась собственно Добровольческая армия, насчитывавшая около 10 000 человек, один корпус которой, базировавшийся в Ростове и находившийся под командой генерала Май-Маевского, удерживал фронт по берегу Азовского моря, возле Таганрога. Далее слева был еще один корпус, продвигавшийся на север через Крым и стремившийся соединиться с Май-Маевским перед проведением генерального наступления на Харьков. Наконец, в Сибири адмирал Колчак занимался организацией наступления через Урал и за Волгу, целясь прямо на Москву, в то время как генерал Юденич пытался достичь Петрограда со стороны Балтики. Все южные силы были известны под названием Вооруженных сил Юга России, хотя мощь полков всегда вызывала сомнения, поскольку рекрутов можно было набрать только в деревнях, через которые шло наступление. Это были преимущественно неуклюжие деревенские парни с тенденцией на марше прикреплять полевые цветы к своим винтовкам и разевать рты при виде незнакомых кирпичных зданий. Было известно, что некоторые из них даже тряслись от страха при виде поезда. Сражались они хорошо, но когда их деревни освобождались, они имели привычку дезертировать, чтобы опять заняться земледелием. Их офицеры являли собой редкую по виду толпу, одетую в какую-то смесь униформ, иногда их знаки отличия были нарисованы на эполетах синим карандашом. Некоторые из них носили шпоры с колесиками величиной в половину английской кроны, которые позвякивали, как шарики в банке, и большей частью эти люди вообще понятия не имели о том, что происходило вокруг. Если и знали, то давали лишь туманные ответы, а когда проявишь настойчивость, прятались за языковым барьером. В основном это были добросердечные и щедрые до абсурда люди, но, кроме страшных клятв отомстить большевикам, пользы от них было немного. Они были ленивы, невежественны и часто трусливы, главным образом потому, что знали, что у их солдат не хватает смелости воевать против своих соотечественников, и потому, что уже видели, как свои солдаты дезертируют и поднимают мятежи. И офицеры находились – и справедливо – под впечатлением, что это легко может произойти вновь. Никто в штабе миссии не был о них высокого мнения, и даже не делалось попыток организовать какую-то систему снабжения подкреплений через военные склады. – Единственные части с трехдюймовыми полевыми орудиями, – рассказывали нам, – это те, кому повезло захватить эти пушки у большевиков. Более того, запасы боеприпасов почти закончились, но так как они делаются вручную школьниками, они все равно не взрываются, а артиллерийский огонь практически ничтожен. Все выглядело так, что тут для нас найдется много дел, и с этого времени мы замечали еще более неприятные признаки того, как русские пренебрегали основными требованиями войны, когда конвои с ранеными проходили через город от станции; подводы, в которые были впряжены малорослые лошади или верблюды, двигались черепашьим шагом. Солнце безжалостно жгло несчастных, лежавших на подводах, у которых не было ни крыш, ни пружин, а несмазанные оси пронзительно скрипели. Люди стонали под зноем. Несколько дней у них во рту не было ни капли воды, и вид их совсем не снимал напряжения с жителей Екатеринодара, хотя боевой дух немедленно поднялся в результате нашего появления на сцене. Нам были предоставлены все возможные средства для передвижения, и мы испытали на себе гостеприимство, которым русские знамениты во всем мире. В самом деле, было трогательно видеть людей, которые, столь тяжело пострадав и потеряв почти все, сейчас старались оказать нам честь, соперничая при этом друг с другом. Уже была забыта волна горечи и разочарования, охватившая их из-за запоздалого прибытия поставок союзников. – Британцы пришли! – раздавался крик. – Теперь все будет хорошо! Глава 2 После трех дней нашего ожидания полковник Росс возвратился в Екатеринодар и разъяснил нам, как предполагалось проводить передачу батарей русским войскам. Надлежало создать две школы, одну в Армавире для обучения офицеров Кавказской и Добровольческой армий, а еще одну – в Новочеркасске для обучения офицеров Донской армии. Линг был назначен начальником первой, а я был назначен во вторую. Три британских офицера, капитаны Найт, Линтон и Абрахамс, уже начали артиллерийские занятия в Новочеркасске на частично снаряженной батарее 18-фунтовых орудий, которая была послана в Донскую армию, и мне было приказано немедленно явиться к командующему артиллерией Донской армии генералу Горелову и организовать учебные классы, по характеру подобные тем, что мы вели в наших артиллерийских школах во Франции. Другие британские офицеры в Новочеркасске учили обращению с пушками Викерса и Льюиса. Я попросил просветить меня в отношении политической ситуации и линии поведения, которую следовало принять британским офицерам. «Политика! – Апатичные и лишенные иллюзий офицеры, прибывшие раньше нас, к которым я обращался с вопросом, выглядели шокированными. – Старина, ни в коем случае британский офицер не должен обсуждать политику с русскими! И ради бога, старайся не оказаться втянутым в критику французов. После одесских событий они весьма непопулярны у сторонников Деникина». Меня также предупредили о некоей личности по имени Алексис Аладьин, который, хотя и говорил безукоризненно по-английски и вел себя в подчеркнуто проанглийской манере, имел репутацию крайне левого. «У него были теснейшие отношения с немцами, когда те находились в Новочеркасске, – было сказано мне. – Это интриган высшего класса». Эти предупреждения не оказали на меня большого воздействия. Я знал, что многие из моих информаторов добровольно поехали в Россию, чтобы не оказаться выброшенными из армии в ходе сокращений, которые происходили дома после войны с немцами. Их линия поведения всегда заключалась в следующем: «Избегай этих проклятых русских любой ценой!», «Не делай этого!», «Не делай того!», «Не впутывайся ни во что и любой ценой держись подальше от города! Если там нет тифа, то есть оспа!» Так как в целом многие из них сильно пьянствовали и без колебаний пользовались своим положением, я рассматривал их советы как бесполезные. Я чувствовал, что как только моя маленькая группа по-настоящему свяжется с казаками, эти советы станут совершенно невыполнимыми, а посему умнее будет действовать путем проб и ошибок. Перед тем как уехать из города, мне понадобилось выбрать британского переводчика из тех, что имелись в штабе. Так как я очень сдружился с капитаном Ангусом Кемпбеллом, я выбрал его. Являясь наследником герцога Аргайлского, он был известен как капитан Данстафнидж и был шотландским помещиком. Относясь по состоянию здоровья к категории СЗ, он в 1914 г. узнал, что все его друзья находятся во Франции в Королевской конной гвардии, и вознамерился присоединиться к ним. Так как по состоянию здоровья ему этого не разрешили, он сам купил себе военную форму. И, хотя он никогда не числился на военной службе, его использовали как курьера для доставки депеш для конной гвардии на дружеских основаниях до тех пор, пока во время боя в сумерках он не врезался на своем мотоцикле в мертвую лошадь и не попал в плен к немцам. Весь период плена он всегда был вместе с русскими и выучил их язык, и теперь, как и многие другие, ощутил внутренний зов, потребность оказать помощь тем, кто все еще сражался за принципы, которые позвали нас на эту войну. Как и я сам, он считал себя причастным к крестовому походу против коммунистов. Он был отличным, увлеченным тружеником, хотя иногда был так охвачен маниакальным восхищением Россией, что терял голову, и так громко симпатизировал всему, что когда-либо сделали русские, что некоторые лица в штабе смотрели на него с огромным подозрением. Тем не менее он выполнял огромную работу. Он был другом последнего британского посла в царской России сэра Джорджа Бьюкенена и впоследствии пользовался своим влиянием на леди Бьюкенен в деле посылки некоторых вещей из Англии беженцам. На меня его позиция оказывала очень большое влияние. Он также очень старался помочь мне, и мы выехали в Новочеркасск следующей ночью, приехав в Ростов на следующее утро грязными и неряшливыми. В городе жизнь бурлила. Он стал временной столицей Южной России, и даже городовые на станции все еще носили старую царскую форму. Мы позавтракали в городе, а в полдень сели на другой поезд, идущий в Новочеркасск, куда добрались до наступления вечера. Это был большой провинциальный город, где обосновалось руководство донскими казаками. В нем находились резиденция казачьего атамана, Дом собраний, где собирался Казачий круг – или парламент, а также очень красивый собор, чьи пять куполов можно было увидеть с расстояния нескольких миль из-за местоположения собора и того факта, что купола были целиком покрыты золотом и отражали солнце, как зеркало. Там также находились казармы, а напротив собора стояла бронзовая статуя Ермака, знаменитого донского атамана, который водил свои армии в бой. В городе было полным-полно русских офицеров, которые каким-то чудом избежали гибели от рук большевиков. Всем им пришлось пережить тюремное заключение или иные мучения, и многие добрались до города пешком, преследуемые на всем пути, как животные. Оставив свой груз под охраной русской военной полиции, мы спустились по крутому холму к городу и пришли к гостинице «Центральная», которая была отведена для постоя сотрудников британской миссии. Улицы были полны людей, и, хотя тут были только три армейские автомашины, а бензина почти не достать, было довольно много колясок на конной тяге и экипажей с изнуренными лошадьми. Когда мы останавливались, чтобы просмотреть объявления (большими буквами на кириллице), сообщавшие о большевистских зверствах, на нашу необычную униформу глазели с любопытством. На некоторых объявлениях были фотографии, и я чувствовал, судя по размеру букв, что вместо того, чтобы вдохновлять народ на твердое сопротивление красному вторжению, эти сообщения скорее напугают людей и укрепят в мысли о необходимости бегства. Однако эти сообщения все более подстегивали мою решимость приступить к работе, и на следующее утро я стал знакомиться с русскими офицерами, с которыми мне предстояло работать. Помимо артиллеристов – Найта, Линтона и Абрахамса, – здесь было уже несколько британских пехотных офицеров, используемых для осуществления общей связи и обучения стрельбе из пушек Викерса и Льюиса, и уже начались занятия в Донском военном училище. К сожалению, работа тормозилась из-за некомплектности снаряжения, поступающего из Новороссийска, – возможно, это были остатки «деникинской свалки», – а также потому, что, как мы слышали, огромные груды материалов гнили на причалах без внимания и ухода и являлись объектом добычи каждого мелкого вора в городе. Кое-что из одежды уже проторило себе дорогу на местный рынок, и британский солдат в поисках сувенира для посылки домой среди деревянных инкрустированных шкатулок, кожаных изделий, картинных рамок, металлических штучек и вышивки вполне мог наткнуться и на некоторые предметы британского военного снаряжения. Языковой вопрос был сложным. Никто из инструкторов не говорил по-русски, но в городе велись поиски англоговорящих русских офицеров, которых придавали нам в качестве переводчиков, и был еще некий англичанин – Норман Лак, который вместе с женой и семьей обосновался в Новочеркасске после того, как его выкинули из Петрограда во время революции. Свободно говоривший по-русски, Лак имел бизнес с фирмой торговцев чаем, а его жена была гувернанткой в одной из княжеских семей, и они примкнули к потоку беженцев, устремившихся на юг в казачьи края, где им была обещана безопасность. Мне исключительно повезло в том, что он оказался моим помощником. Однако я держал при себе и Ангуса Кемпбелла в качестве своего личного помощника, и с его знанием русских обычаев и предрассудков он мог подсказать мне, что делать и говорить в нужное время, а также научить почтительному отношению к мелочам этикета, которым русские придают большое значение. Среди приданных нам или работавших с нами русских офицеров был один, сразу же бросавшийся в глаза своей незаурядностью. Это был граф дю Чайла, который с важным видом, имея при себе приветственные адреса, подписанные некоторыми из самых высокопоставленных генералов Донской армии, посетил меня в первый день моего пребывания в городе. Хотя он не говорил по-английски, мы непринужденно беседовали на французском, и я сделал вывод, что это был некто вроде главного наблюдателя, адъютанта, политического агента – по моему разумению, – возможно, что и шпион, приставленный штабом Донской армии для того, чтобы следить в основном за действиями британских офицеров, и моими в частности. Заметно полный, с гладким, круглым лицом и коротко остриженной головой, он сочетал в себе напускное дружелюбие с энергией, которая, хоть и не бросалась в глаза, заметно выделяла его из среды его русских собратьев-офицеров. Его настоящая должность формулировалась как «глава политического департамента разведывательной службы Генерального штаба», но, похоже, он пользовался доверием всех местных начальников служб – как гражданских, так и военных, и, поскольку его идеи в отношении системы, которой мы должны придерживаться в своей работе, в то время, казалось, очень близко совпадали с моими, я ему доверял больше, чем следовало, а поэтому посеял семя больших проблем на будущее. Так как он, похоже, был чуть ли не близким другом главнокомандующего генерала Сидорина и генерала-квартирмейстера Хислова, он явно был личностью, без чьей протекции ничего серьезного не добьешься. Поинтересовавшись, какое время будет удобно мне для нанесения моего первого визита к различным лицам в донской столице, я в сопровождении Кемпбелла начал с командующего артиллерией генерала Горелова. Он произвел на меня впечатление очень приятного человека, но ему совершенно не хватало энергии, и он глубоко интересовался излишними мелочами, но не имел желания обсуждать или предлагать какие-либо решения в плане общей политики. – Могу ли я ознакомиться с перечнем русских батарей, находящихся под вашим командованием? – спросил я. – Или со схемой, показывающей, какие из них надлежит перевооружить 18-фунтовыми орудиями? Он только пожал плечами. Для него существовала лишь одна тема. – Мало того что казакам не хватает орудий, – произнес он, – так еще больше им недостает боеприпасов. Фактически, – продолжал он, – у меня есть всего лишь около двухсот выстрелов в день на всю армию, а поскольку к британским орудиям полным-полно снарядов, то надо их немедленно отправить на фронт. То, что необученный персонал выведет пушки из строя, для него не имело никакого значения. – Мои генералы на фронте говорят, что теперь пехоте вообще приходится атаковать без какой-либо артиллерийской поддержки, и пехота идет в атаку с большой неохотой, – заявил он. – Пришлите нам британские пушки с их снарядами, чтобы, по крайней мере, наша пехота могла их видеть и слышать шум снарядов, пролетающих над ее головой. – А как быть хоть с каким-то систематическим обучением персонала артиллерийских батарей? – настаивал я. Никакой реакции. – Из-за острой потребности в артиллеристах на фронте, – заявил Горелов, – они должны проходить свое обучение там. Наконец, он свел меня с генералом Грековым, который командовал училищами для пехотных, кавалерийских и артиллерийских офицеров. В артиллерийском училище я встретил Найта, Линтона и Абрахамса, по горло занятых работой по разъяснению пяти или шести русским офицерам и примерно десятку солдат устройства механизма орудий и того, как проверять прицелы и определять состояние пружин. Прибыло только восемь 18-фунтовых пушек, и мои надежды на проведение демонстрационной части, как это делается на наших собственных батареях, находящихся на складах в Англии, были немедленно перечеркнуты. «Эти орудия через неделю отправятся на фронт с повстанческой артиллерийской бригадой, – сказали мне. – Она будет придана корпусу добровольцев-студентов. Это одна из лучших частей Донской армии». То, что орудиям не хватало прицелов, гаечных ключей и буферных рессор, а также то, что артиллеристы еще не пристреливали их в боевых условиях, похоже, вовсе никого не обескураживало. Однако британским инструкторам помогали русские офицеры-инструкторы – очень быстро собирали механизм, были увлеченными людьми, с которыми легко работать. К сожалению, этот метод обучения бросался в глаза большим количеством пропусков занятий, и любое оправдание, представляемое курсантом в случае отсутствия, считалось достаточно весомым, чтобы избавить его от порицания. «Я поздно лег спать», «Приехала моя сестра», «Был день рождения кузины». Все считалось уважительным. К этому времени я начал понимать кое-что из задачи, которая стояла перед нами, и, не желая вмешиваться в и так слишком короткую схему обучения, которую организовал Найт, я оставил ему заниматься этим делом, а сам вернулся в гостиницу, намереваясь договориться на послеобеденное время о еще нескольких встречах. Но опять столкнулся с проблемой. «После обеда! – Это произносилось с ужасом. – Рабочий день русского штаба не включает интервал между концом дня и обедом». Мне фактически вежливо сообщили, что многих людей, которых я намеревался посетить, в тот день после обеда даже не будет на своих рабочих местах – это буквально означало, что они будут спать. В дальнейшем горький опыт научил меня, что, если только я фактически не припру к стене любого русского офицера, с которым хотел бы встретиться в определенное время сразу после обеда, одна надежда вообще увидеть его – это промежуток между 10 часами и полуднем. Тем не менее мы, похоже, делали некоторый прогресс, потому что было намечено провести занятия по стрельбе в трех милях за городом в степи, и я был намерен присутствовать на них. Шел проливной дождь, но все мы выехали в одной из трех автомашин Донской армии – старинных американских «паккардов» и «фордов» без запасных шин, потому что таковых не было во всей России, – и чуть не засели намертво в грязи, которая покрыла все дороги. За попытками вытащить машины наблюдали местные женщины, стиравшие белье или купавшиеся у дороги в маленьком ручье, который местами расширялся, образуя мелкие заводи. Как только русский офицер сел в машину, ничто не может побудить его для облегчения проезда выйти из машины, и женщины наслаждались тем, как мы пытались заставить тяжело груженные автомашины выбраться из ям. Они хохотали при виде того, как вращающиеся в грязи колеса выбрасывают волны грязной воды на упирающихся изо всех сил солдат, которые подталкивали машины сзади. Так или иначе, мы в конце концов доехали, эскортируемые с обеих сторон парой казаков, которые, имея задание присматривать за нами, поскакали вперед, чтобы предупредить батарею о нашем приближении. Для нас было устроено настоящее шоу. Пушки были выстроены на платформах на хорошей высоте, а цели, представляющие собой орудия в бою и группы пехоты, были размещены в степи на удалении примерно 4000 – 4500 ярдов. Войска были выстроены в парадном строю, и, когда мы подъехали, было много рукопожатий, а потом солдат отдал рапорт младшему офицеру, твердо держа руку в приветствии во все время доклада. Младший офицер отдал рапорт старшему, а старший – еще более старшему и т. д. Еще больше рук взметнулось в приветствии – воистину тут был настоящий шквал рук во всех направлениях, поскольку все офицеры, сопровождавшие старшего офицера, всегда отвечали на все приветствия, на которые отвечал он, – потом военачальник стал обходить войска. Когда он приблизился, последовала команда «Смирно!», и генерал остановился, жесткий, прямой, бородатый с грудью, усеянной медалями. – Здравствуйте, солдаты! – энергично произнес он. Солдаты во все горло проорали: – Здравия желаем, ваше превосходительство! Рады стараться ! Генерал улыбнулся и отдал им честь. Он имел право на титул «превосходительство», и все офицеры, гордившиеся сохранением обычаев старой армии, настаивали на этом. Учебные стрельбы проходили при серьезных трудностях, потому что наряду с дождем и многочисленными зрителями, отказывавшимися отойти как от огневых позиций, так и от наблюдательного поста, самый лучший переводчик в мире не мог держать нас в курсе всего, что происходит. Многие русские считали, что вполне в состоянии вести борьбу без того, что они называли вмешательством с нашей стороны. За очень немногими исключениями, младшие офицеры страстно желали узнать наше мнение и получить совет, и многие старшие офицеры также внимательно прислушивались к подробному обсуждению опыта, полученного на Западном фронте, но когда дело доходило до внедрения новинок или планов, имеющих реальную практическую ценность, старое отсутствие приспособляемости и консерватизм, столь присущие русской натуре, всегда побеждали. Опять и опять мне приходилось воздерживаться от дальнейших предложений, когда слышал такие замечания, как «Ах, но мы по нашему опыту Японской войны...» или «Если бы вы видели русскую армию в 1914 г., когда мы всегда делали то, что вы сейчас предлагаете!» Их некомпетентность и невежество были потрясающими. И даже тогда, когда два британских офицера инструктировали их, один из ленивых курсантов радостно восклицал: «Разве это не восхитительно – видеть, как британцы делают всю эту работу?» При отъезде из штаба миссии мы получили совершенно определенные указания: «Не вмешиваться и не задевать чувств русских», так что было очень нелегко преодолеть возникавшие трудности. А их было полным-полно! Русские, похоже, скорее догадывались об угле прицеливания, чем вычисляли его, и, естественно, их ошибки осложнялись нашими различными системами коррекции для фиксирования соответствующей высоты разрыва снаряда. Помимо этого, у их орудий траектория полета снаряда была более пологая, чем у наших, а их система маслонаполненных пружинных тормозов отката была много проще, так что они постоянно жаловались, что техника, которую мы используем, уж слишком сложна для того, чтобы ее могли понять люди, обученные в спешном порядке. Также им нравилось стрелять с обоих концов пристрелочной вилки с секундными интервалами, что, по нашему мнению, при эффективном расположении было тратой боеприпасов и для офицера-корректировщика скорее вело к увеличению трудностей, чем к их уменьшению. К нашему огромному удивлению, они также запрашивали телескопические прицелы (от которых британцы во Франции давно отказались) для размещения на открытой позиции, а поскольку наши орудия были много тяжелее, чем их, русские лошади, размером чуть больше пони, с огромным трудом тянули пушки, когда проходимость была тяжелой. Наша упряжь также была слишком велика для них и требовала больших трудов для подгонки; и при их привычке к старомодной упряжи наши современные нагрудные хомуты были для них совершенной загадкой, так что нам приходилось долгое время все это собирать самим. Тем не менее наконец орудия были готовы к бою, заряжены и хоть как-то расставлены и стали стрелять в направлении цели. Все русские были так довольны, что могут расстрелять внушительное количество снарядов, что настояли на том, чтоб им дали возможность усердно пострелять залпами шрапнелью при нулевых и коротких запалах. Им хотелось продемонстрировать восхищенным солдатам, как много шума и дыма можно произвести нашими большими 18-фунтовыми снарядами по сравнению с ничтожными подкалиберными снарядами их собственных пушек, из которых примерно 60 процентов вообще не взрывалось. Однако гаубица калибра 4,5 не представляла проблем вообще, потому что она была проста и элементарна в обращении, насколько может быть орудие, и еще потому, что в 1916 г. мы уже снабдили ими многие батареи старой Российской армии. Нашлось несколько офицеров, пользовавшихся ими раньше, а в Новочеркасске была одна из тех самых гаубиц, и мы использовали ее для учебных занятий в училище, причем на ней, на блоке казенника, произведенном в Ковентри в 1916 г., был аккуратно нанесен рисунок скрещенных российского и британского флагов. Командир батареи гаубиц калибра 4,5 произвел на меня впечатление очень квалифицированного человека, и действительно, когда батарея прибыла на фронт, ее тут же бросили в бой, а примерно через две недели она покрыла себя славой в боях у железнодорожного узла Миллерово. Примерно в час дня, наделав порядочно шуму и дыма, после периодических небольших совещаний, обычно сопряженных с мучительными головоломками для британских инструкторов, батарее был отдан приказ вернуться в казармы. Генерала Горелова, Найта, Линтона и меня пригласили на обед в столовую бригады в маленькой деревне Утенок, сливавшейся с пригородами Новочеркасска. Нас отлично накормили и познакомили с сестрами милосердия, прикрепленными к бригаде, которые, похоже, сочетали в себе помощников по столовой, курьеров, медиков, поставщиков провизии, жен, подруг, любовниц и главных утешительниц для господ офицеров и солдат этой бригады, за которыми они всегда шли в бой. Я потом встречался со многими сестрами, приданными ко всевозможным частям на фронте, и хотя временами на этой должности и наблюдались злоупотребления, в большинстве случаев эти женщины подавали пример, которому офицерам было бы неплохо следовать, пример преданности долгу и трудной работе. Они переносили огромнейшие трудности, им всегда недоставало теплой одежды и обычных жизненных удобств, и, за немногими исключениями, они были призваны чисто для работы и помощи, а не для развлечения офицеров. Многие из них на самом деле были аристократического происхождения, и им пришлось носить грубую одежду и не иметь ничего того, чем обычно обладают утонченные женщины, так что они никогда не могли полностью проявить свои способности и часто выглядели как крестьянки. Однако было ли это на батареях или в полках, или в госпитальных поездах, или в маленьких деревенских организациях по эвакуации больных и раненых в немногие существующие госпитали, нас всегда поражала стойкость, с которой русские женщины из всех классов общества делали все, чтобы помочь антибольшевистским силам. Наверно, никогда не будет известно, сколько их умерло от тифа, попало в плен или было убито большевиками. Офицеры всегда обращались с ними с исключительной вежливостью, а солдаты испытывали к ним просто собачью преданность. Практика, позволявшая им сопровождать в походе боевые части, определенно давала некоторым исключительно привлекательным дамам возможность быть в зоне боев вместе со своими мужьями, но, из каких бы социальных слоев они ни происходили, это никогда не мешало работе, для которой они там находились. Лишь в более высоких структурах и некоторых технических службах, проводивших большую часть времени в поездах на линиях сообщения, возникали кривотолки в их отношении. Многие из штабов держали при себе слишком много женщин, и, пока те помогали в уходе за ранеными, если начинались проблемы, генералы старались держать свои поезда как можно дальше от источников опасности и перемещались, не останавливаясь и словно позабыв о своих войсках. Глава 3 Так как было похоже на то, что мне суждено работать исключительно с донскими казаками, я решил, что мне следует побольше узнать о них, и взял себе за правило ознакомиться с их историей. Как я узнал, именно во время татарского нашествия на Дон русские впервые решили колонизовать этот дикий и варварский тракт вдоль реки. Первыми туда стали прибывать недовольные или ссыльные русские, для кого жизнь в Москве при Иване Грозном и других царях XVI и XVII веков стала невозможной, а когда к концу XVII столетия царь Алексей Михайлович превратил крестьян в рабов, еще больше людей стало уходить на юг. За ними последовали жертвы религиозных притеснений и люди, желавшие отомстить татарам или намеревавшиеся спасти пленников. Так возникло разнородное сборище людей, основавших первое военное сообщество на Дону. Называемые казаками от татарского слова «хозак», означающего седло, они становились исключительно легкими кавалеристами, когда им приходилось отказываться от кольчуги во время долгих походов в кампаниях против азиатов. Они объединялись в лагеря, именуемые «станицами», и выбирали своего собственного вождя, называя его «ватманом» – от этого и произошло современное название «атаман» . Земледелие было запрещено, и они жили охотой, рыбной ловлей и добычей от набегов. Вскоре они разделились на казаков верхнего и нижнего Дона, и из-за различия в условиях, в которых жили эти две части казацкого общества, их характеристики стали сильно отличаться. Те, кто жил на верхнем Дону, были преимущественно русскими, светловолосыми, скорее ленивыми и лишенными духа предпринимательства и воинственности. А из казаков нижнего Дона, постоянно воевавших и смешивавшихся с татарами и черкесами на Кавказе и на территории, ныне именуемой Кубанью, сформировался этнический тип, для которого характерен смуглый цвет кожи, стройность фигуры, черные волосы и гораздо более активный и драчливый нрав. В XVI веке круг, или совет, избирал атамана, отправлял в походы и решал другие важные вопросы, и он же заложил основы парламента донских казаков. Первый случай, когда казачьи войска стали частью Российской армии, имел место в 1550 г. во время похода Ивана Грозного на Казань, и с тех пор роль казаков стала сродни «пограничной охране» империи, и они были основным военным сообществом, к которому государь всегда обращался за дополнительными войсками во время чрезвычайного положения в стране. Казачьи кавалерийские дивизии принимали участие во всех боях, начиная с XVII века и до революции 1917 г., в которых воевала Российская армия. Временами они чуть ли не схватывались со своими хозяевами в Москве по некоторым вопросам конституционного права, но их положение было настолько прочным, а их ценность так велика, что к ним никогда не приставали, и казаки обычно пользовались привилегиями, тем самым создавая народный дух независимости и любви к свободе. В 1801 г. под началом графа Орлова был мобилизован 41 кавалерийский полк, а начиная с 1810 г. казаки под командой атамана Платова воевали с Наполеоном, и их заслуги были признаны в привилегиях, дарованных им Александром I, которыми гарантировалась неприкосновенность их институтов. Крымская война призвала многочисленные казачьи полки, и снаружи музея в Новочеркасске стоят два орудия, отвоеванные у англичан под Балаклавой. Однако, когда в 1914 г. роль кавалерии очень изменилась из-за окопного характера военных действий, они не особо доброжелательно отнеслись к новому порядку вещей, и из-за больших потерь как в людях, так и в лошадях в 1916 и 1917 гг. многих казаков призвали в части для службы на турецкой границе и для сотрудничества с британцами в Месопотамии. А оставшихся использовали как вестовых, для дорожной охраны и для службы в полиции. После революции казаки, хотя и будучи демократически настроенными, с недоверием и презрением отнеслись к Советам и Лигам солдат и рабочих, которые вмешивались в военные операции, арестовывали и понижали в звании своих офицеров и уничтожали всякую дисциплину в армии, и во время попытки Корнилова восстановить закон и порядок в августе 1917 г. они единодушно его поддержали. Когда авантюра Корнилова провалилась, казаки, устав как от Временного правительства, так и от большевистских экстремистов, вернулись на свои земли, ничего не требуя, кроме того, чтобы их оставили в покое, чтобы они могли решить задачу своего собственного спасения. Но очень скоро из-за репрессий в северных городах в их края стали прибывать в больших количествах представители аристократии и бывшие офицеры императорской армии, надеявшиеся найти убежище от все возрастающей злобы большевиков. В мае 1917 г. генерал Каледин, командовавший ранее 8-й армией на Юго-Западном фронте, был избран атаманом Донского круга, а в августе того же года издал декларацию, в которой провозглашалось намерение казаков вести войну вместе с союзниками и восстановить дисциплину на фронте, а также предлагалось убежище на Дону всем, кто пострадал от большевиков. «Мы никого не отдадим Советам», – заявил он, и жалкая струйка людей с севера превратилась в потоп. Бывшие офицеры, адвокаты, артисты, профессора и интеллигенция двинулись на юг, и скоро города у Черного моря были полны ими. Некоторых завербовали в антибольшевистские войска. А некоторые были просто обузой. В ноябре 1917 г. Москва объявила войну Каледину и донским казакам, а против его правительства вспыхнуло восстание, особенно мощное в Ростове. Новочеркасск, однако, остался ему верным, а поскольку многие из донских полков были все еще далеко и не могли возвратиться в свои края, надо было собирать добровольческие полки. В этом деле в лидерах оказались студенты, и на Ростов пошел маленький отряд. Он был отбит, но вторая атака, которую возглавил сам Каледин, была успешной, и Ростов был взят. Тем не менее в этот период большевистская агитация подорвала дисциплину в казачьих войсках, и в продолжении борьбы можно было положиться лишь на волонтеров. В январе 1918 г. под контролем Алексеева возникла Добровольческая армия, и скоро она в числе своих командиров имела многих из тех генералов, что прежде были беженцами, включая и Деникина. Однако к концу января частям Добровольческой армии, которая все еще была невероятно малой, пришлось опять оставить Ростов на произвол судьбы и отойти на Кубань. Каледин не смог перенести захвата столицы и 29 января 1918 г. застрелился. Новочеркасск пал 12 февраля, и все, что оставалось от Донской армии, то есть примерно 2000 человек, сдаче в плен предпочли бегство в степи под командой генерала Попова. Через день после их ухода один изменник – казачий офицер – вошел в город во главе большевистской кавалерии и убил нового атамана, главу круга и брата нового атамана. Казаки скоро начали понимать, во что их впутали, и в августе 1918 г. красных снова выбросили из Новочеркасска и некоторых районов Дона. Был избран новый атаман – генерал Краснов, блестящий кавалерийский генерал, и под его началом казаки отбросили большевиков. И тут на сцене появилась новая мощная и влиятельная сила. Украинцы, поддерживаемые германскими оккупационными войсками, находившимися там со времен Брест-Литовского договора, предъявили права собственности на некоторые части донской территории, и донским казакам пришлось подчиниться, потому что только от немцев они могли получать боеприпасы и пушки, которые были им так нужны в войне против большевиков. В августе 1918 г. занять поле боя была готова небольшая умелая казачья регулярная армия. Но пришла зима, и вновь казаки стали прислушиваться к большевистской пропаганде. Снова красные вклинились в отдаленные казачьи районы и стали продвигаться на Новочеркасск, однако использование небольшой, но квалифицированной новой армии спасло ситуацию. Тем не менее после перемирия на Западном фронте немцы вывели свои войска с Дона и Украины, очистив побережье не только для большевиков, но и для групп, состоявших из асоциальных элементов, превратившихся в бандитов. Эти люди, не будучи лояльными ни белым, ни красным, жили в лесах или в поездах и воевали с красными, белыми и украинцами без разбора, обычно нападая по ночам, подъезжая близко к поездам и посылая в небо, чтобы осветить себе арену действий, цветные осветительные ракеты, захваченные в налетах на склады. Чтобы справиться с положением, часть Добровольческой армии под командой генерала Май-Маевского в качестве базы использовала Ростов. Еще одна армия под германским контролем и на немецкие деньги наступала из Киева до тех пор, пока ей не удалось очистить от красных значительную территорию вокруг Воронежа. К несчастью, ею командовали самые страшные, вульгарные представители старого режима, и они лишь заменили тиранию и плохое управление большевиков на ту же систему под другим именем. Очень скоро местные симпатии настолько к ней охладели, что эта армия развалилась, а осколки ее влились в части Донской и Добровольческой армий. В декабре Краснов, ныне атаман Войска Донского, согласился на передачу объединенного командования всеми антибольшевистскими силами в руки Деникину, и в феврале 1919 г. генерал Африкан Петрович Богаевский, всю Кубанскую кампанию воевавший под началом Корнилова и бывший очень популярным на Дону, стал атаманом, а генерал Сидорин – главнокомандующим. В декабре 1918 г. появились первые признаки интереса, проявляемого союзниками к войне в Южной России, когда прибыла миссия во главе с генералом Пулом, а в апреле появилась британская миссия под руководством генерала Бриггса, включавшая среди своих офицеров и меня. После выяснения кое-каких сведений о казаках моей первой обязанностью в Новочеркасске, как мне казалось, было обратиться к атаману Богаевскому. На следующий после приезда день я вместе с Ангусом Кемпбеллом вознамерился это осуществить. Нас встретил у дверей очень энергичный часовой Атаманского гвардейского полка, на голове которого была синяя казацкая шапка, а одет он был в обычную русскую серо-зеленую рубашку и синие бриджи с лампасами трехдюймовой ширины. В руке он держал кавалерийскую саблю, кривую, как серп, и явно острую, как бритва. Со своей саблей и бородатым лицом он выглядел весьма пугающе. Адъютант проводил нас к канцлеру двора, а тот, в свою очередь, передал нас личному секретарю, пока, в конце концов, мы не вошли в маленькую гостиную, в которой атаман принимал своих гостей. Богаевский был круглолицым человеком с небольшими усиками и очень дружеской улыбкой. Только оправившись от приступа тифа, которым заразился во время поездки на фронт, он был очень слаб, но сердечно нас приветствовал, – к моему большому удивлению, на французском, так что я мог вести беседу без помощи переводчика. – Мы очень рады тому, что вы здесь, – произнес он. – Наша борьба станет намного легче теперь, когда прибыли вы. Визит был коротким и формальным, но я тут же ощутил большую симпатию к нему. Несмотря на высокий ранг, бросалась в глаза его естественность и скромность. Следующими после атамана лицами были главнокомандующий Сидорин и его начальник артиллерии Горелов, которого я себе представлял более внушительным, чем он оказался на самом деле, но теснейшие, водонепроницаемые отсеки, которые вечно вредили работе британского персонала во Франции, не выдерживали сравнения с теми, где трудился русский штаб. Помимо Горелова, Сидорина сопровождали его начальник штаба поляк генерал Кельчевский и его генерал-квартирмейстер Хислов. Эти четверо руководили всей деятельностью Донской армии. Атамана полагалось держать в курсе всех акций, но вскоре я пришел к выводу, что могущественный Сидорин делал все, что хотел, и советовался с более беззаботным Богаевским, когда ему это было удобно – что случалось не так часто. Тогда это не казалось необычным, потому что почти в каждом городе имелось свое командование и практически самостоятельные армии, некоторыми командовали генералы, а некоторыми – полковники. Никто из них, вероятно, не подчинялся никому свыше. Сибиряк Сидорин был авиатором и штабным офицером Российской армии, и ему еще не исполнилось сорока. Это был крупный человек с коротко стриженной головой, шрамами на лице и грубыми чертами. Он был неразговорчив, но когда заговаривал, то делал это хриплым и властным голосом. В моменты спокойствия выражение его лица было скорее жестоким и зловещим, но когда он был доволен или приятно удивлен, оно загоралось необычной, мальчишеской улыбкой, и он тихо смеялся странно приятным и вызывающим доверие смехом, отчего трудно было испытывать неприязнь к нему. При нашей первой встрече он сдержанно приветствовал меня и начал ту же самую тему, что и все другие русские командиры. – Британские орудия надо немедленно отправлять на фронт, – заявил он. – Уже нет времени для систематических тренировок. Он хотел больше пушек и как можно быстрее, так что не мог бы я попросить миссию прислать их? Он был разочарован размером доли запасов, выделенной его армии, и попросил меня довести это до сведения штаба миссии. Потом генерал Кельчевский сделал для меня краткий обзор ситуации на фронте и попросил меня зайти к нему еще раз после того, как я ознакомлюсь с работой училища, чтобы поделиться с ним своими мыслями о положении дел. Всей моей деятельности в России суждено было быть тесно связанной с Сидориным и его штабом, и, хотя внешне наши отношения всегда были самыми сердечными, официально я скоро обнаружил, что при получении от них какой бы то ни было информации сталкиваюсь с величайшими трудностями. С начала и до конца было так, что Сидорин не обращал ни малейшего внимания на британского офицера, кроме разве что приглашений на обед, и только в крайних случаях обращался к нам за советом или помощью, когда дело касалось британских материалов, которые получали казаки. Поэтому возникла необходимость заставлять обращать на себя внимание, а иногда даже требовать внимания, когда я видел, что наше оборудование подвергается дурному обращению в руках его чересчур уверенных, но неквалифицированных офицеров. Тем не менее было не принято для младшего британского офицера совать свой нос в сложную машину казачьей армии, и казаки, возможно, знали, что многие в штабе миссии не считают необходимым ни при каких обстоятельствах, чтобы я интересовался чем-то, выходящим за круг моих обязанностей инструктора. Действительно, многие британские офицеры – как старшие, так и младшие, – похоже, проявляли небольшой интерес к тому, что происходило вне их среды, и были бесстыдно пренебрежительны ко всему, что делали русские, игнорируя возникавшие многочисленные возможности для оказания содействия. Они, видимо, были уже убеждены, что поддерживают проигранное дело. Из-за этого я не всегда мог действовать с уверенностью получить поддержку своих вышестоящих начальников, а ситуация не становилась легче от того, что Лэмкирк, этот русскоговорящий офицер, бежавший вместе с русскими, был старым другом Сидорина и сознательно отстранялся от дел, чтобы создать для нас проблемы. Ситуация оставляла странную пустоту в общении и не способствовала плодотворной связи, и скоро я понял, что дела пойдут труднее, чем я когда-то воображал, вызвавшись добровольцем в Россию. Однако, став известным армейскому штабу, Кемпбелл очень мудро предложил посетить епископа Новочеркасска, и тогда через день-два я зашел к нему. Это был почтенного вида человек в высоком шелковом головном уборе, с ниспадающими волосами и черной длинной бородой. На шее красивая цепь с драгоценными камнями и крестом. Он рассказал нам, как большевики оскверняли церкви во время оккупации города. Они воровали и крушили ценности, а алтари использовали для пьяных сборищ. Самому ему грозили смертью и подвергали всевозможным оскорблениям. Он дал мне икону Святого Сергия, благословение труду союзников и приглашение посетить собор и присутствовать на любой службе, какой пожелаю. На прощание он поцеловал меня. Я был потрясен, но потом узнал, что люди, которые следили за нами и оценивали каждый наш шаг, очень благоприятно оценили это посещение. Свой последний визит вежливости я нанес генералу Попову – премьер-министру Донского круга. Попов был большим другом генерала Теренса Кейса из миссии, который, в свою очередь, был братом адмирала сэра Роджера Кейса – ученого, являвшего к тому же прекрасный образец офицера индийской армии, переведенного в политический департамент. Блестящий лингвист с опытом самой волнующей политической и военной деятельности по всей Северной Индии, Персии, Аравии и России – где он пребывал всю революцию в самых загадочных ипостасях, – Кейс тут же очаровал меня так, что породил во мне нечто вроде преклонения перед героем, которое вообще-то полагается позабыть по окончании школы или после первого года полковой службы. К сожалению, по каким-то причинам, которые я не стал выяснять, он не испытывал любви к донским казакам и обвинял их в германофильстве, сепаратизме и даже в симпатиях к большевикам и плохих боевых качествах. Хотя раз или два я оказывался у него на плохом счету за свою открытую защиту казачества, мы все равно оставались добрыми друзьями. Но ни один из нас не сумел переубедить другого, и я часто испытывал стыд за то, что избрал линию поведения, находившуюся в прямой оппозиции к самому блестящему и самому опытному из всех британских офицеров, служивших в Южной России. Возможно, он сознательно волынил меня либо, возможно, держал в своей душе нечто такое, что мне знать не следовало, но он наверняка продолжал мыслить тем же образом еще долгое время после того, как покинул Россию. Это была потрясающая личность, которую русские очень высоко ценили. Абсолютно необычными были его симпатии к ним, потому что большинство офицеров, служивших в индийской армии, были антагонистами по той простой причине, что поколениями Россия считалась угрозой британцам на Востоке. Однако Кейс служил в качестве офицера связи в Российской армии в Румынии, и его слово каждым русским высокого офицерского ранга воспринималось как «британский закон», и он был повсеместно популярен. Постоянно находясь на фронте, он возвращался в штаб в Ростове только налетами. Теперь, когда я заложил фундамент для своей работы, я воспользовался первой же возможностью принять одно из частных приглашений, которые получал. Обычно британские офицеры часто посещали одну семью по фамилии Абрамовы. Это были состоятельные банкиры. Мадам Абрамова немного говорила по-французски, а муж ее – только по-русски, но две их юные дочери прекрасно изъяснялись по-английски. На одной из вечеринок я встретил Мусю и Алекса Смагиных. Алекс – мелкий аристократ, был полковником уланского полка императрицы. Это был добродушный, улыбчивый, дородный, краснолицый человек сорока пяти лет, полный добрых намерений, но ленивый, слишком любящий вино и фактически не что иное, как жизнерадостное ничтожество. Жена его Муся, однако, была совсем иного типа человеком. Среднего роста, с каштановыми волосами и огромными глазами, она была моложе Алекса, красива, имела хорошую фигуру и красивые изящные руки и, прежде всего, была потрясающей личностью. Она безупречно говорила по-английски, еще маленькой девочкой училась в Англии и в Смольном институте – ведущем учебном заведении для русских девочек в Петрограде. Она также говорила на японском, которому выучилась, работая медсестрой на Востоке во время Русско-японской войны. Как и многие другие представители своего общества, они с Алексом решили уехать из Петрограда под влиянием калединского обещания безопасности и осенью 1917 г., перескакивая с поезда на поезд, направились на юг. Алекс, прежде преуспевающий офицер в первоклассном полку, теперь зависел от маленького жалованья, которое получал за свою должность при штабе Богаевского, но этого им хватало на то, чтобы покупать продукты, и в этом отношении они, возможно, были счастливее, чем многие другие люди. Однако они распродали почти все свое имущество и сейчас жили в очень маленьком домике с приходящей прислугой. Мне суждено было тесно подружиться с ними. В тот самый вечер собралась большая компания, она включала графа Безобразова, старого офицера конной гвардии, его супругу, одну из красивейших женщин российского придворного общества, а также жену атамана госпожу Богаевскую и ее дочь от первого брака; госпожу Пашкову, пользовавшуюся лорнетом и идеальной английской подчеркнутой медлительностью речи; сына ее Алекса – еще одного офицера конной гвардии, учившегося в Кембридже, а ныне – одного из наших офицеров связи; Елену Абрамову – никакого отношения к другим Абрамовым (однофамилица); Алексиса Аладьина – представителя Трудовой партии в Первой думе, о котором меня заранее предупредили в штабе; чиновников из Донского правительства, а также Рештовского – штабного офицера и его красавицу супругу, женщину с белоснежными волосами и девичьими чертами лица, неброско, но элегантно одетую в черное, казалось, что она будто сошла с какой-то французской картины XVIII века. Она свободно говорила по-французски, и мне повезло, что я оказался рядом с ней за ужином. Первые представления, связанные с рукопожатиями со всеми присутствовавшими в комнате, были скорее тревожными, а так как я все еще не был достаточно знаком с «регламентом» русских ужинов, опасения что-то сделать или съесть не то полностью испортили первые минуты общения. Госпожа Рештовская, однако, быстро сняла с меня напряжение, и я скоро болтал на своем ужасном французском. Урожденная Романовская, госпожа Рештовская жила главным образом в Москве и, чтобы спастись от неминуемой смерти, была вынуждена бежать в казачьи края. Мне удалось побеседовать со всеми другими гостями, говорившими по-английски или по-французски, и особенно с этим подозрительным Аладьиным. Очевидно, ему не хотелось покидать безопасное русло несущественной болтовни, но он был волевой, сильной личностью, хотя и склонен так растянуто и многословно обсуждать один и тот же вопрос, что сама проблема неизменно терялась из виду. Возможно, делалось это намеренно, но и тогда, и впоследствии я в разговорах с ним избрал метод ведения дискуссии конкретно по обсуждаемому вопросу, потому что понимал, что это пропащее дело, если позволить вовлечь себя в словесное фехтование с человеком его способностей. Мы стали хорошими друзьями, и я высоко ценил его, никогда не допуская ни малейшей душевной близости. Он всегда исповедовал сильнейшие англофильские симпатии и был связан со всякими благотворительными организациями, действовавшими на благо солдат или беженцев, но благодаря личной дружбе с атаманом, генералами Донской армии и фактически со всеми примечательными лицами он часто выступал в роли посредника между властями и инакомыслящими политическими организациями. Он был на плохом счету в штабе миссии по причине своей связи с Первой думой и с германскими оккупационными войсками, с которыми, как мне говорили, был в очень дружеских отношениях. Кейс был особенно враждебно настроен по отношению к нему, и его отношение всегда можно было сформулировать так: «Держись от него подальше. Это одна из тех еще прогерманских свиней!» Разговор носил ностальгический характер, и женщины вздыхали по красивым одеждам, которые теперь не только не достать, но они вообще за пределами финансовых возможностей. Возможно, Муся Смагина имела чуть больше, чем хотела изобразить, и хотя она и ее подруги иногда пытались заштопать одежду, у них это не всегда хорошо получалось. В прежние времена они всегда пользовались для этого услугами швей, но сейчас уже не могли себе этого позволить, поскольку им пришлось продать почти все, что имели, чтобы хотя бы прокормиться. Все, однако, были удивительно оживленными, но иногда вдруг в разговоре возникали странные паузы, поспешно заполняемые мимолетной улыбкой, которая демонстрировала, как резко для большинства из гостей изменились обстоятельства. Их мысли были полны надежд и страхов, но все отчаянно старались не досаждать этим окружающим, а поэтому всегда тему для разговора меняли тостом «На Москву!» или «Быть в Москве к Рождеству!». Большинство вечеринок представляли собой только чаепитие или ужины, где находился любитель-гитарист, который перемежал беседу аккордом и несколькими строчками из некоторых наиболее популярных русских цыганских или народных песен. «Очи черные», которые мы все знали, были самыми популярными, как и «Песня о Стеньке Разине», симпатичная баллада, ставшая у британцев особенно известной. В ней рассказывается о делах известного донского казака XVII века, который захватил в набеге красивую персидскую княжну. Очарованный ею, он обнаружил, что позабыл о своей банде разбойников, поэтому, чтобы не упасть в глазах верных людей, он бросил свою любимую в Дон, где она и утонула. Время от времени эти вечеринки проводились в небольших симпатичных ресторанах, украшенных гобеленами и коврами и, учитывая, что дело происходило в Новочеркасске, удивительным количеством разнородных изделий из серебра и платины. Там всегда было очень много офицеров с женщинами, причем большинство из них были старшими офицерами, у которых не было нехватки в свободном времени. Иногда танцевали мазурку или контрданс, но, хотя эти танцы были весьма привлекательными, мне они не очень по нраву. Тем не менее время от времени я танцевал польку или венский вальс, и мои партнерши всегда выказывали удовлетворение, хотя я был уверен, что должен научить кого-нибудь танцевать тустеп. Чтобы рассчитаться за угощение, надо было отдать целые катушки бумажных денег, большая часть которых была в значительной степени обесценена. Тут были рубли Керенского, рубли Романова и деникинские рубли, и все это напечатано различными правительствами, но в большинстве своем эти ассигнации были столь обесцененными, что становилось сложно разменять их, и люди уже стали предпочитать этому бартер. Ужин стоил примерно 160 рублей, но, если до войны рубль шел по курсу 10 к 1 английскому фунту, то с тех пор курс подскакивал до 40, а потом до 80 и, наконец, до 165, требовалась огромная куча, чтобы уплатить по счету, особенно если устраивалась вечеринка. В этих ресторанах напитки были чуть крепче чая из самовара, и ностальгия вместе с крымским вином продолжали работать друг на друга по порочному кругу, так что тосты – причем всегда включавшие «На Москву!» – выпивались все быстрее и быстрее, а музыка от бренчащих балалаек и украшенных лентами аккордеонов становилась все громче и назойливей. И неизменно более молодые участники вечеринки в конце концов теряли контроль над собой. Как-то в одном из небольших ресторанчиков, опекаемых обществом беженцев, тосты, которые провозглашались за царя, за британцев, за Деникина и прочих, становились все шумней и истеричней, пока один из ораторов, перебравший «Абрау-Дюрсо» – царского шампанского, не рухнул на стол, посреди шквала аплодисментов с грохотом сбрасывая на пол посуду и стекло. Никто и пальцем не пошевелил, когда он медленно сполз со стула и исчез из вида. Моя соседка по дому княгиня Чебышева радостно улыбалась. – Как восхитительно, – гордо произнесла она, – видеть, как кто-то так блистательно напился, что не может подняться. Это ради такого доброго дела! Глава 4 Со дня моего приезда я всегда ощущал всемирно известное русское гостеприимство. В этой стране существует традиция, согласно которой если гостя перед отъездом не напоили вином, то, значит, его приняли с недостаточным почетом, и я определенно покидал многие приемы еле держась на ногах. «Как жаль, что правительство дома не в состоянии понять, – говорил Кейс, – как часто я напиваюсь, чтобы хоть что-то вообще получилось». На каждой вечеринке, которую я посещал, я всегда чувствовал, что за мной ухаживает самый лучший хозяин в мире, который из кожи вон лезет, чтобы оказать мне честь. В этом русские превзошли всех, они даже на мелководье постараются утонуть, чтобы доставить вам удовольствие. Всегда предлагалось самое лучшее, и мне пришлось проявлять огромный такт. Как и Кейс, я понял, что, если я не готов пить столько же, сколько и мои компаньоны, я вряд ли заслужу у них уважение или добьюсь нужного сотрудничества в работе, а потому взял за правило стараться изо всех сил на первой встрече вести себя так, как требуют обычаи, а потом, доказав свои способности, находить оправдания в последующих случаях. А иначе я мог вообще никогда не приходить в себя. Кроме частных вечеринок нас также приглашали на немыслимое количество официальных банкетов, первый и самый впечатляющий из которых был устроен для нас атаманом и штабом Донской армии в зале атаманского дворца, буквально рядом с комнатой, где застрелился Каледин. Охрана была взята из казачьего полка личной охраны усопшего царя, остатки которой были влиты в Донскую казачью армию, и, когда мы появились, какое-то время продолжали подъезжать экипажи. Гости в ослепительных мундирах, усеянных наградами и блистающих драгоценностями, эполетами, бриллиантовыми эфесами сабель и начищенными до блеска сапогами, когда мы вошли в зал, с любопытством уставились на наши однообразные цвета хаки куртки и отсутствие какой-либо рисовки с нашей стороны. На банкете присутствовало примерно сто пятьдесят генералов, штабных и полковых офицеров, некоторые из них были выходцами из самых высоких кругов московского и петроградского общества; члены Думы; правительственные чиновники и высокие церковные особы с самим епископом православной церкви – тоже в полном облачении! – чтобы произнести благословение. Первые полчаса или около этого ушли на поедание «закусок» – что было едой само по себе, – стоя вокруг большого стола в отдельной комнате. В эту комнату были допущены только самые важные гости, и на каждое дружеское приветствие полагалось отвечать вездесущей рюмкой водки. На столе была икра всех сортов, редиска и масло, горячие ломтики нежной баранины с капустой и морковью, почки, блины и горячая картошка, политая белым соусом. Весь вступительный период рядом со мной постоянно находился граф дю Чайла, познакомивший меня сначала с одним, а потом и другим увешанным наградами генералом или полковником с орденами во всю грудь и лязгающей саблей. Я думал, что не пройду через это, но наконец атаман подал всем сигнал перейти, и мы потянулись в банкетный зал, где на двух столах, протянувшихся во всю длину комнаты, был накрыт обед. Я оказался по левую руку от атамана, который сидел во главе одного из столов, справа от него находился Сидорин, а по мою левую руку сидел Ангус Кемпбелл на случай, если понадобится что-нибудь переводить. Других британских офицеров рассадили по всему залу, и у каждого под рукой имелся переводчик. В конце зала для хорового исполнения молитвы располагался казачий хор из собора, состоявший примерно из шестидесяти мужчин и женщин в длинных синих стихарях с серебряными кушаками и каймой. Без какого-либо оркестрового сопровождения они исполнили старинные русские народные песни, казачьи мелодии и мотивы народных танцев, которые они пели с потрясающей энергией и при изумительном чувстве ритма. Мысль о необходимости отвечать на официальные тосты при таких впечатляющих обстоятельствах совершенно портила мне аппетит, и я с трудом улавливал вкус еды, которую стали подносить. Потом я вспомнил, что никто не поймет ни слова из того, что я произнесу, пока это не будет переведено Кемпбеллом, и мне показалось, что из нас двоих у него – самая худшая работа. Атаман начал вступительное слово с приветствия и закончил тостом за здоровье короля Георга и британской миссии. Этот тост был встречен бурным энтузиазмом, и при этом в знак уважения извлекались сабли, и ими салютовали, а также было очень много одобрительных возгласов и аплодисментов, длившихся в течение нескольких минут. Я с волнением поднялся со своего места для ответного тоста, стоя в этом огромном зале дворца казачьего атамана со стенами, увешанными портретами предыдущих донских атаманов, и этой величественной хрустальной, ослепительно сияющей люстрой. Обведя взором длинный стол, я увидел всевозможные мундиры, генералов штаба, казаков с Кавказа и Терека, бывших императорских офицеров-кавалергардов, офицеров фронтовых полков, священников, британцев в их куртках-хаки и в самом дальнем конце – хор в сине-серебряных одеждах. Все взгляды были устремлены на меня, и что за странной показалась мне эта череда голов, когда я взглянул на нее! Коротко подстриженные волосы, увенчивающие лица с черными и коричневыми бородами, выражающими нечто вроде симпатизирующего терпения к выходкам нескольких полных энтузиазма представителей Британии, которые в самом деле полагали, что смогут реорганизовать и перевооружить Вооруженные Силы Юга России за какие-то несколько недель. Большинство этих людей при старом режиме находились на больших командных и официальных постах и не были казаками, и среди них всех все еще жило ощущение – многие были офицерами уланского полка императрицы или кавалергардов, – что казаки были ниже их по достоинствам, пограничная охрана империи, которая призвана делать грязную работу для столицы. Первоначально эти офицеры лишь присоединились к донским крестьянам из-за ненависти к красным либо из-за того, что они устраивали против большевиков в Москве или Санкт-Петербурге, и все еще существовал какой-то элемент снобизма. Скромный командир батареи вроде меня обычно не удостаивался ими особого почета. Мне подумалось, что Ангус Кемпбелл чувствует себя еще более нервозно, чем я, так как он говорил весьма тихо, его перевод, возможно, вообще не был слышен. Я не касался вопросов монархии или политики и того, что Донская армия отрезана от Вооруженных Сил Юга России, но наши совместные с Кемпбеллом усилия были восприняты с радостным оживлением и новыми тостами за здоровье. Исполнили британский национальный гимн, гимн донских казаков и конечно же «Долог путь до Типперери», а за этим последовали речи епископа, генерала Коновалова, первоклассного кавалерийского генерала из 2-й дивизии, и других, которые желали сказать что-то доброе о нас. Между речами хор пел русские песни. К тому времени многие гости стали весьма шумными, и примерно к полуночи некоторых из самых безрассудных гуляк с трудом отправили по домам, а дальние столы убрали, чтобы освободить половину зала. Некоторые из девушек хора сняли свои стихари и, подбадриваемые остальными, продемонстрировали образцы русского танца, а четыре солдата из Кавказского кавалерийского полка станцевали знаменитую лезгинку, кавказский национальный танец. Это были бородатые головорезы в длиннополых красно-коричневых шинелях или черкесках с золотыми газырями на груди, инкрустированными саблями и кинжалами, и в высоких сапогах с плоскими каблуками. Они танцевали под аккордеоны, скрипки и балалайки, и, когда ритм музыки становился все быстрее и быстрее, они проделывали экстраординарные трюки со своими острыми, как бритва, кинжалами, когда схватывались друг с другом, держа кинжалы в зубах, или балансировали ими, держа сзади на шее, а присутствовавшие зрители отбивали такт, хлопали и пели. Музыка завершилась бурными тостами «Рождество в Москве!», все стучали кулаками по столу и одобрительно шумели, и я выбрался оттуда, когда уже рассвело. К моей радости, до моего жилья было каких-то 200 метров. Вскоре после этого мне пришлось присутствовать на банкете, устроенном Дворянским собранием в Новочеркасске, за которым последовал ужин, данный атаманом в честь Кейса, который заехал в Ростов на несколько дней, чтобы посмотреть, как у нас идут дела. – Иногда, – сказал он, – я задумываюсь, для чего мы здесь – для того, чтобы есть или чтобы пробиваться к Москве. Мероприятие проходило в доме профессора Иловайского, одного из наших переводчиков, и явно главной целью было произвести на британцев впечатление о значимости и рвении аристократов-землевладельцев, которые с интересом следили за разработкой законов о земле в отношении экспроприации и раздела их владений между крестьянами. Этот вопрос о земле всегда был камнем преткновения между Деникиным и основной массой его сторонников – особенно казаков, которые стремились к контролю над крупными пространствами сельской местности, которая раньше принадлежала классу землевладельцев. Возможно, на самом деле, что бескомпромиссное отношение деникинского правительства к этой проблеме стоило ему потери немалой поддержки, и, когда следующей весной он уступил крестьянам в этом вопросе, было уже слишком поздно, и ущерб уже был нанесен. Нечего и говорить, что Дворянское собрание было твердым сторонником сохранения земли в руках ее прежних хозяев, и они делали все возможное, чтобы помешать Деникину провести любой закон, ведущий к ее экспроприации. Они полагали, что, заполучив на свою сторону британских офицеров, их дело обретет поддержку и британской миссии. На этой вечеринке я встретился с некоторыми новыми друзьями, среди них была княгиня Волконская, написавшая несколько статей для лондонских газет под псевдонимом Русский патриот и вместе со своими двумя дочерьми жившая беженкой в Новочеркасске. Ее сын был убит на германском фронте, а она, как и все другие, потеряла все, что у нее было. Она сейчас распродавала одну за другой свои драгоценности, чтобы достать продукты, а дочери старались заработать хоть сколько-нибудь денег машинописью везде, где можно было заполучить эту работу. Княгиня была одним из самых ожесточенных антибольшевистских ораторов и писателей, каких мне доводилось встречать, но ее мнение о красных было всегда настолько впечатляющим, что не уменьшало литературных заслуг ее статей. Были предложены традиционные тосты, произнесены небольшие речи, но Кейс, отлично осознавая, что мы находимся в логове монархистов, особенно старался не проявлять никаких признаков симпатий к этому конкретному чувству. По этому пункту он всегда давал мне самые настойчивые приказы, хотя мне часто было очень трудно выполнять эти инструкции, не испытывая чувства предательства по отношению к своему королю. Этот вечер был неудачным из-за излишества одного из наших переводчиков, князя Лихтембергского, царского кузена и офицера казачьего гвардейского полка. Ему было только двадцать три, и он был одним из первых офицеров, приданных нашей миссии. Он достойно сражался на германском фронте, но, как и многие злополучные Романовы, проявил фанатичную привязанность к религии и прошел различные уровни проверки готовности для высокого поста в церкви. Это был бледный юноша с диковатым взглядом со страстной увлеченностью музыкой (он прекрасно играл на фортепьяно). Он также умело выполнял функции звонаря в соборе и занимался этим во время многих из важнейших церковных служб, когда там могли обойтись и без него – и часто, когда не могли, так что, если в нем была срочная необходимость, у нас вошло в привычку прислушиваться, звонят ли колокола. Как-то я пошел с ним посмотреть на его работу, и это было просто экстраординарное зрелище – видеть полное поглощение, с каким он управлялся с двумя наборами колоколов с помощью рук, а еще одним или двумя большими колоколами с помощью ноги. Самый большой из них был так велик, что для того, чтобы раскачать его язык при перезвоне в два удара в минуту, требовались усилия зрелого мужчины. Эти монашеские стремления, однако, не помешали ему стать чрезмерным бонвиваном, и тот конкретный вечер не стал исключением из правил. С каждым стаканом алкоголя, который он поглощал, его приверженность умершему царю и его пропаганда идеи восстановления монархии становились все более выраженными, и после первых двух-трех тостов он вставал с места и требовал тишины и внимания. На ломаном английском и с пафосом, который мог быть понят только теми, кто знал, как пострадали эти русские дворяне, он выражал свои чувства. Для старого дворянства царь был самой основой общества, к которому они принадлежали, но он был убит вместе с семьей и несколькими людьми из своего окружения в Екатеринбурге сразу за Уральскими горами, куда их увезли, чтобы не дать белым их спасти. Там всех зверски расстреляли в подвале, и тела кинули в заброшенную шахту. Позднее, когда красные были отброшены, останки членов царской семьи и принадлежавшие им реликвии были извлечены, но смерть царя людей вроде Лихтембергского оставила без корней, без цели и в зыбком состоянии, и они сами созрели для заговоров и интриг. Мы хорошо понимали, что всегда найдутся люди вроде него, являющиеся убежденными монархистами, и они лишь залегли, чтобы дождаться возвращения Романовых, но до того самого вечера я никогда не представлял себе, как глубоко они воспринимали эту проблему, и, зная исповедуемую нами политику нейтралитета в этом вопросе, я, слушая Лихтембергского, пришел в ужас. – Когда-то, – говорил он, – у нас был царь, такой же великий и добрый, как английский король, за здоровье которого мы поднимаем тост. У нас была и страна, красивая, богатая и покрывавшая половину мира. Сейчас у нас нет ничего. Наш царь убит, наши города в руинах, наши земли в руках евреев и преступников и наводнены китайскими солдатами. – Он помолчал. – Но у нас все-таки кое-что еще осталось. У нас осталась надежда, и я обращаюсь ко всем с призывом выпить вместе со мной за будущего царя! Речь его возбудила жуткий энтузиазм, и люди повскакали со своих мест, некоторые взобрались на стулья, чтобы поднять свои бокалы, лица раскраснелись в патриотическом порыве – и больше, чем от вина. Люди швыряли бокалы, и место на какое-то время стало похоже на сумасшедший дом, а потом, когда грохот и крики затихли, Лихтембергский повернулся к казачьему оркестру, который, насколько я понимал, питал очень демократичные – если не пробольшевистские – симпатии, и распорядился, чтоб он сыграл старый русский государственный гимн, который после свершения революции был запрещен. Его пели все собравшиеся, некоторые стоя на стульях, а некоторые – на столе, а когда все опять уселись на своих местах, Лихтембергский продемонстрировал великолепное умение танцевать русский танец. Я в течение этого периода несколько раз поглядывал на Кейса. Он наверняка был неизмеримо зол на то, что связался с этим сборищем, и так и не простил Лихтембергского, который присоединился к Алексису Аладьину в уже длинном черном списке лиц, связанных с донскими казаками. Банкеты, на которых нас дожидались, были для меня уж слишком многочисленными и вынуждали засиживаться допоздна. Спустя неделю на еще одной вечеринке, устроенной Сидориным, часовых расставили даже для того, чтобы очистить улицы в интервале между домом Сидорина и нашим жильем, дабы не допустить насмешек, глумления над нами или приставаний на обратном пути домой. – Веселитесь, господа офицеры, – радостно произнес он, забавно хихикнув своим особым смешком. – И ничего не бойтесь. Я расставил солдат по дороге до вашей гостиницы на случай, если к вам кто-то будет приставать на пути домой. На этой вечеринке я познакомился с вдовой генерала Каледина, который в прошлом году застрелился в атаманском дворце, когда большевики входили в город. Она была прелестна, эта наполовину француженка, и претерпела многое в период, когда ее муж воевал за то, чтобы спасти Дон от красных. Также я встретил госпожу Сидорину, сибирячку, и полковника Агаева, адъютанта Сидорина, который в силу своей неопределенной верности стал нам известен как Грязный Дик. С ним было очень трудно иметь дело, и он был предан Сидорину, с которым, похоже, разделял сильное недоверие к британцам. Хотя предварительные переговоры, проходившие через переводчиков, велись нерешительно, однако мы каким-то образом выяснили, что наши идеи задели какую-то общую чувствительную струнку. И в конце концов мы стали надежными друзьями, несмотря на то что я на самом деле никогда ему не доверял и что мы никогда не понимали ни слова, если разговаривали друг с другом без переводчика. К концу мая я стал по-настоящему уставать от вечеринок и празднований. Менялись только гости и окружение, но не эти тосты, этот дикий энтузиазм при возгласе «На Москву!» или количество предлагавшегося питья. И сейчас, когда эти дипломатические увертюры остались позади, мне страстно хотелось сделать что-то реальное. И вот всю последнюю неделю мая и июнь британские запасы всех видов начали поступать в штаб Донской армии, и были укомплектованы и находились на пути на фронт шесть батарей 18-фунтовых орудий и две батареи гаубиц калибра 4,5. Также были переданы несколько корабельных орудий для использования на баржах с механическим приводом, плавающих по Дону, а другие были установлены на бронепоезда. На фронте также в достаточном количестве появились пушки Викерса и Льюиса вместе с настоящей выставкой мундиров цвета хаки. В последние недели заметно поднялся боевой дух в войсках. Врангель одержал громкую кавалерийскую победу под Великокняжеской, на железнодорожной линии, ведущей на Царицын, и красные были вновь отброшены на север. Сейчас целью дальнейших операций белых армий были Царицын, Лиски, Харьков и Полтава, и от врага уже были очищены Донбасс и железнодорожная сеть к югу от Харькова. Успешное восстание казаков на северном Дону освободило от советских войск большую территорию вокруг Усть-Медведицкой, а кавалерийский корпус донских казаков Мамонтова прорвался через железнодорожную магистраль Лихая – Царицын и соединился с повстанцами. За ними последовали 1-й и 2-й Донские корпуса, которые очищали местность, вербовали бойцов и продвигались на северо-восток от железной дороги Лихая – Воронеж, стремясь освободить весь район Дона и укрепить железнодорожную трассу от Поворино до Лисок. 3-й Донской корпус, перейдя реку Донец возле Каменской и Луганска, продвигался на одной линии со 2-м корпусом на север от железной дороги. На нашем правом фланге Врангель готовил взятие Царицына, а Май-Маевский с Добровольческой армией крепко держался на нашем левом фланге, подкрепляемый грозным Шкуро с Кавказским кавалерийским корпусом, включавшим и его собственную знаменитую «Волчью стаю». Невысокий, обветренный, с длинными желтыми усами, Шкуро являлся одной из колоритных фигур Гражданской войны. Никогда не расставался со своей волчьей папахой и красно-сине-белой ленточкой Добровольческой армии на рукаве, и все 300 – 400 кавалеристов его полка носили папахи из волчьей шкуры вместо каракулевых. У них был свой штаб, размещавшийся в их собственной особой коллекции железнодорожных платформ, на которых были нарисованы волчьи стаи, преследующие добычу, и это было особо свирепое и безжалостное сборище горцев, носивших обычно кинжал за поясом, саблю на ремне за спиной, револьвер, когда это возможно, и ряды винтовочных патронов по обе стороны груди. Несомненно, Шкуро был великим кавалерийским командиром, но, как нам говорили, он также был немного бандитом, и однажды в сопровождении трех или четырех своих офицеров он вошел в бальный зал какой-то большой гостиницы в Ростове, где танцы были в самом разгаре, и попросил всех гостей пожертвовать драгоценности или наличные на поддержание его «волков». Столкнувшись со сверкающими из-под косматого волчьего меха глазами и помня дурную славу «волков», отличившихся жестокими грабежами и отсутствием пощады, никто не стал возражать. И ему достался очень успешный улов. Но не только на ближнем к нам севере дела шли хорошо. Новости с Сибирского фронта свидетельствовали, что Колчак также сметал все на своем пути в наступлении через Урал, а Уральский казачий корпус, воевавший на восточном берегу Каспийского моря, успешно продвигался ему навстречу. Казалось, положение для белых стало намного лучше, но при близком изучении ситуации все еще было совершенно очевидно, что так и не была извлечена вся польза из огромного количества военных материалов, которые к тому времени были выгружены в Новороссийске. На железных дорогах царил полнейший беспорядок, потому что, хотя чиновники и оставались нейтральными и не выступали в пользу ни одной из сторон, многие среди рабочих отличались симпатиями к коммунистам и, не колеблясь, вносили, когда можно, свой вклад в неразбериху. Помимо этого, со времени революции на смену старым работникам пришли новички, у которых не было той квалификации, и младший персонал вовсю воровал со складов артиллерийского снаряжения, а чиновники – с железной дороги и полевых складов. Все об этом знали, но мы также понимали, что это невозможно остановить. Как британский офицер, я ничего не мог сделать, кроме как протестовать, когда обсуждалась эта проблема, и ужасно себя чувствовал, когда приходилось встречать людей, лишенных даже самых простых предметов первой необходимости. Однажды, когда мне пришлось инспектировать парад солдат, уходящих на фронт, я надел свою лучшую униформу, в которую входила и очень симпатичная пара ботинок. Ангус Кемпбелл пришел в ужас. – Тебе нельзя надевать эти ботинки! – заявил он. – У некоторых из этих бедных дьяволов нет вообще никаких ботинок! Несмотря на большое количество старого британского обмундирования, начавшего поступать в Южную Россию, все еще удивительно мало его доходило до людей, которые в нем больше всего нуждались. Помимо разворовывания, любовь русских офицеров, ответственных за склады, к заполнению их и поддержанию их полными, не имела пределов, а водонепроницаемые отсеки, в которых работали все отделы их штаба, привели к огромному скоплению запасных частей к артиллерии, мундиров и госпитального оборудования в Новочеркасске, Екатеринодаре, Ростове и Новороссийске. Никто вообще не давал распоряжений о распределении этих материалов, и, помимо всего этого, политика британской миссии была ошибочной в том смысле, что как только материалы выгружались в Новороссийске, они становились собственностью русских, которые могли с ними обращаться и распределять так, как им пожелается. Помощь британских офицеров оказывалась лишь тогда, когда о ней просили, а это случалось не так часто. Мы не имели полномочий вмешиваться в существовавшую ужасающую неразбериху, даже если видели, что наше оборудование гниет на торговых причалах или расточительно используется неопытными и никогда не проявлявшими избыток энергии русскими офицерами на базах. Однако вовсе нельзя сказать, что было чересчур много британских офицеров, чтоб можно было добиться большого прогресса в этом деле, и любая попытка со стороны отдельных лиц занять твердую позицию или поехать на фронт, чтобы изучить условия на месте, сурово подавлялась штабом британской миссии, а политика мастерской бездеятельности, царившей в Екатеринодаре, где находился штаб, никогда не походила на ту, которая бы отвечала ситуации. Однако сама эта политика рекомендовалась и российскому Верховному командованию, потому что оно преимущественно состояло из бывших офицеров императорской армии, воспитанных в духе старой русской школы, и такая политика не требовала большого личного контроля со стороны офицеров высокого ранга, а по данной проблеме любого ранга вообще. Таким образом, то, что британским офицерам виделось как отсутствие инициативы, многими старшими российскими офицерами, чьи личности сами по себе делали их популярными у Деникина и его штаба, рассматривалось как совершенно правильное поведение – и к тому же весьма похвальное ! Однако, отдавая им справедливость, наши русские друзья были крепко биты немцами на большинстве фронтов, утратили всю свою собственность, многие связи и большую часть своей страны, а также еле уцелели сами в одной из самых кровавых революций в истории. Они были плохо оснащены; им платили столько, что хватало лишь на то, чтобы не протянуть ноги, и их бессистемно распределяли со всевозможными типами войск – в основном с дезертирами из Красной армии, – чья верность ни в коей мере не была гарантирована. У них не было достойного железнодорожного сообщения, а была лишь такая телеграфная и телефонная связь, какую можно было приспособить к существующим условиям. У них не было никакой надежды на успешное ведение дел, поскольку не было сильного руководства. Кто руководил их действиями, я не знаю, но точно знаю, что отсутствие четкой политики и британский девиз «Пусть Россия сама решит проблему своего спасения!», который выполнялся до последней буквы закона, разрушили почти все ранним летом 1919 г. Хотя в то время красные отходили на север, события необратимо становились все тревожнее для британского престижа, когда произошли неожиданные перемены в штабе миссии, и генерал Бриггс, который испрашивал разрешения отбыть на родину, был заменен генерал-майором Холманом. Являясь адъютантом и генерал-квартирмейстером 4-й британской армии во Франции, Холман был известен как человек, хорошо знающий русский язык и очень симпатизирующий этой стране, и мы вдруг стали надеяться на большие дела. В мае я отправился на поезде с целью инспекции оснащения батареи гаубиц калибра 4,5. Посреди степи паровоз – некая старая модель дымовой трубы с шестифутовым ведром – сломался, и нам пришлось встать там, откуда во все стороны ни души на несколько миль. После стука колес тишина казалась зловещей, а степь вокруг железнодорожной колеи выглядела пустынной, безжизненной и гнетущей. За всю поездку мы почти не видели признаков жизни за пределами мрачных, окрашенных в коричневый цвет деревень с их деревянными, крытыми соломой домами, и пустота степи казалась жуткой. – Что случилось? – кто-то спросил. – Паровоз отдал богу душу, – был ответ. Князь Лихтембергский, ехавший с нами в качестве переводчика, решил, что причина в отсутствии топлива, и изо всех сил пытался убедить машиниста заправить его дровами из груды, лежавшей позади окопов. Однако эту битву он проиграл и в конце концов вернулся и радостно доложил, что паровоз отказывается реагировать на любой вид топлива. – Теперь поезд полностью вышел из строя, – весело сообщил он, – так что нам надо дожидаться другого. Так как мы знали, что кавалерийские разъезды коммунистов прорывались по соседству и пытались уничтожить наши пехотные части, это предложение было малопривлекательным. Мы пристально всматривались в голую степь. Не было ничего видно, кроме травы и цветов да редких куропаток, и ничего не слышно, кроме шума медленно выходящего пара на фоне пения жаворонков. Наконец кто-то ухитрился с помощью угроз заставить заняться ремонтом паровозную команду, которая предпочитала всплескивать руками да винить во всем кого угодно, кроме себя, и нам удалось вновь двинуться в путь. Я совсем не жалел, что мы добрались до цели нашего путешествия. Я часто обращался к Кейсу за советом и информацией. Он жил в очень симпатичной квартире в Ростове недалеко от реки, и его помощниками были капитан Уокер из Бейсуотера (район в западном Лондоне) и капитан Иваненко, русский кавалерийский офицер с международной репутацией отличного наездника, а его конторскую работу вела княгиня Кантакузина, которая, помимо того, что обладала красивой внешностью, говорила на удивительно хорошем английском и организовала свою работу с огромным искусством. Квартира ее стала местом отдыха для любого британского офицера, задержавшегося на ночь в Ростове, и ее гостеприимство вошло в поговорку. В противоположность большинству из того, что я видел в британской миссии, Кейс был в основном человеком действия, и в июне его назначили политическим представителем британского правительства в Ростове, это означало, что он делал все, ездил везде и выполнял обязанности офицера связи всех видов. Больше всего он был занят организацией и руководством отдела разведки, который пытался воевать с искусной пропагандой, которую вели в городе многочисленные германские и большевистские агенты. Я часто подозревал графа дю Чайла и Алексиса Аладьина в прогерманских симпатиях и даже какое-то время полагал, что дю Чайла – германский агент. Их наверняка было полным-полно вокруг, потому что борьба донских казаков против большевиков всегда поддерживалась иностранной помощью, которая вначале шла от немцев либо напрямую через оккупационные войска, либо через украинцев, которые получали ее из того же источника. Даже сама Донская армия была организована по немецкой системе и определенно испытывала большое восхищение перед немецкой деловитостью. Многие из германских офицеров, находившихся в оккупационных войсках в Новочеркасске и Ростове, фактически не жалели ни денег, ни хлопот, чтобы снискать расположение всех слоев населения, они взяли на себя руководство железной дорогой и телеграфными системами и внесли в них большую, чем когда-либо, эффективность. С большевиками они поступали сурово и решительно. Вдобавок к этому Россия всегда весьма обожала германское искусство и немецкую систему образования. Эти две нации в большой степени смешались путем брака в силу своего географического положения, а многие величайшие российские правители, включая саму Екатерину Великую, имели более немецкой крови, нежели русской. Несмотря на то что шла Первая мировая война, повсюду в России существовала сильная прогерманская партия, а Екатерина привезла в страну миллион с четвертью чистокровных германских колонистов, чтобы они дали пример опрятности, экономности и производительности в сельском хозяйстве. Как этническая общность, эти немцы всю войну были ультралояльны России, но индивидуально многие из них являлись, прежде всего, немцами, и Отечество всегда занимало в их сердцах самое главное место. Они составляли ту почву, которая не могла быть невостребованной для старательного сеятеля. Грузия, Батум и Константинополь все еще были полны немецких военнопленных, и толпы симпатизирующих граждан были готовы продолжать пропагандистскую работу за нее, так что хотя сама Германия никоим образом не могла воспользоваться каким-либо каналом колониального расширения, который мог бы открыться, она все егце не давала другим заниматься этим. Поэтому любого мятежника на Ближнем Востоке подстрекали к разжиганию гражданских войн и местных бунтов в надежде, что основные противники будут все ослабевать, в то время как Франция, Великобритания и Италия, которых высочайшая дипломатия с трудом удерживала в едином фронте во время мировой войны, постепенно станут враждебны друг другу. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/hadlston-uilyamson/proschanie-s-donom-grazhdanskaya-voyna-v-rossii-v-dnevnikah-britanskogo-oficera-1919-1920/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.