Смешное в страшном Аркадий Тимофеевич Аверченко «Не преступление ли – отыскивать смешное в страшном? Не кощунство ли – весело улыбаться там, где следовало бы рвать волосы, посыпать пеплом главу, бия себя в грудь, и, опустившись на колени возле вырытой могилы, долго неутешно рыдать?.. Вот два вопроса, которые были бы совершенно правильны, если бы… около нас был действительно настоящий труп. Но Россия – не труп. …» Аркадий Аверченко Смешное в страшном Извинение автора Не преступление ли – отыскивать смешное в страшном? Не кощунство ли – весело улыбаться там, где следовало бы рвать волосы, посыпать пеплом главу, бия себя в грудь, и, опустившись на колени возле вырытой могилы, долго неутешно рыдать?.. Вот два вопроса, которые были бы совершенно правильны, если бы… около нас был действительно настоящий труп. Но Россия – не труп. Долго хлопотали, много сделали для того, чтобы превратить ее в неподвижное, гниющее, мертвое тело, однако – руки коротки у горе-хирургов. Пациентка все-таки жива. У нее выпустили кровь – новая кровь разольется по жилам и могучими бодрыми толчками пробудит к деятельности затихшее сердце. Ей выкололи глаза, а она уже начинает прозревать. Вырезали язык, а она говорит. Пока еще тихо, бессвязно, но будет час, загремит ее голос, как гром, и многие подлецы и шулера задрожат от ужаса, а для нас это будет раскатом весеннего грома, за которым следует бодрый, теплый дождик, освежающий, смывающий всю грязь… Ей отрезали руки, ноги… Ничего! Придет час – срастется все. Еще крепче будет. Ну – видите? При чем же здесь битье в грудь и посыпание скорбных глав пеплом?.. Значит, смеяться можно. Больше того – смеяться должно. Потому что у нас один выбор: или пойти с тоски повеситься на крючке от украденной иконы, или весело, рассыпчато рассмеяться. * * * Здесь перед вами – «очерки нового быта», выкованного мозолистыми руками пролетариата: Зиновьева, Троцкого и Ко… Аркадий Аверченко Голодный пикник Глава I. С визитом Гришка Зерентуй, советский нувориш, разбогатевший на ночных обысках без мандатов, был парень не промах. Распухши от денег и бриллиантов, он решил, что теперь самое фартовое дело – пролезть в высшее общество. – Богатый человек без связей – гнилая работа, – сказал он самому себе. – Дергану-ка я с визитом до самой до мадам Ульяновой – Лениной. Примет меня – клевое дело, дадут по шее – «нарежу винта». Ничего не попишешь. Из романов он знал, что в высшем обществе визит – чистое, благородное дело. «Приеду, разденусь в вестибюле, выйдет мажордом… Спрошу: «Принимают?» – «Как прикажете доложить?» – Выну карточку с золотым обрезом, скажу: «Доложи!»… «Пожалуйте в будуар!» – Очень все будет фельтикультяпно». В действительности начало визита немного разошлось с этими изящными предположениями. Когда он элегантно взбежал на крыльцо, откуда-то выскочил детина, обвешанный «маузерами», «наганами» и «кольтами», как рождественская елка картонажами. Детина навалился на Гришку сзади, ловко завернул руки за спину и прохрипел: – Куда лезешь, сволочь? – Что вы, помилуйте! Я с визитом до мадам Лениной. – Мандат имеешь? – Да я просто как знакомый. Какой там, к чертям собачьим, мандат? В связи с переменой светской обстановки и с Гришки слетела вся светскость… – Я другого так хватану за руки, что два дня вертеться будет. Твое дело доложить, а не набрасываться, как бешеный кобель. – А мне, впрочем, что. Идите. Там все одно осмотрют. Тяжело дыша после борьбы, Гришка вошел в переднюю и, подойдя к зеркалу, стал оправлять фисташковый атласный галстук. Двое каких-то быстро сбежали с лестницы и, наставив что-то на Гришку, скомандовали: – Руки вверх! – На какой предмет? – спросил Гришка, поднимая руки. – Оружия нет ли? Ну-ка, покажи карманы… А сзади? А за пазухой? Обыскали. Снова спросили мандат. Узнав, что «с визитом», удивились и будто не совсем поняли. – Ну иди, что ли. Там у товарища Лениной Троцкая сидит. Наверху проведут, куда надо. Только ежели из фарфору, аль из бронзы что сопрешь, все равно на выходе обыщем… – Кель выражанс, – подумал Гришка, пожимая плечами и проходя по многочисленным пустым комнатам… Глава II. Causerie[1 - Непринужденный разговор, беседа (фр. ).] о голоде – Простите, мадам, что я так нагрянул без приглашения, – расшаркался Гришка Зерентуй, целуя дамам ручки. – Позвольте вручить для ради первого знакомства… – Что это такое? – Три триллиончика чистоганом для ваших бедных, мадам, от неизвестного! – О, мерси… Ах, сейчас столько бедных, столько нужды, что прямо всякий грош дорог! Вы служите? – О, нет. Я так просто, кой-чего. Помолчали. – До вашего прихода мы говорили о голоде. Этот голод прямо меня угнетает. – Да что вы! Какое безобразие, – сочувственно прочмокал языком Гришка. – Голод, оно действительно. Неприятное занятие. – Ах, и не говорите. Я все время думаю, что они там едят, чем питаются? В газетах пишут все о непонятных продуктах: какой-то конский щавель, лебеда, суп из травы, дубовая кора, корешки, желуди… – А вы знаете, – защебетала madame Ленина. – Мне бы так хотелось всего этого попробовать… Но где тут достать в Москве? Я просила мужа – он говорит: глупости! В оборотистой голове Гришки мелькнула мысль: вот путь для укрепления столь нужных светских связей. – Месдамес! – умильно сказал Гришка, прижимая порыжевший цилиндр к груди. – Разрешите, я вам это устрою?.. Желаете, могу вам предоставить настоящий голодный обед из тех самых веществ, которыми питаются мужики!.. – Серьезно?! – Оживились дамы. – Ах, это очень мило с вашей стороны. Мы так бы хотели иметь понятие… Но как это устроить? – Месдамес! – даже застонал Гришка. – Осчастливьте! Не побрезгуйте светскими традициями – приезжайте ко мне обедать… Мой повар… – Но, удобно ли… Ведь мы почти незнакомы… – А знаешь что? – оживилась Троцкая. – Мы это могли бы сделать в виде пикника. Возьмем с собой Вовочку и Жоржика… «Ейные хахаля, – подумал прозаический Гришка. – Р-ради бога, осчастливьте!..» Глава III. Голодный обед Шумно усаживались за большой, накрытый в саду Гришкиного особняка стол. – Какое же меню? – спросила мадам Троцкая, кокетливо оправляя бриллиантовую брошку. – А извольте видеть, и меню есть с золотым обрезом, не извольте беспокоиться. – Ах, я так волнуюсь, – прощебетала Ленина. – Съесть настоящий голодный обед! Съесть то, чем питаются сейчас 25 миллионов людей и о чем пишет вся Европа! Ознакомьте же нас с меню. – А вот-с! «Голодный обед Григория Спиридоныча Зерентуя в честь бедных голодающих мужичков». Похлебка из лошадиного щавеля. Желуди. Дубовая кора, соус мадера. Корешки. Лебеда фрикассе. Десерт: конские каштаны. – Пасюшьте, – спросил Вовочка. – А мы от этого не умрем? – Будьте покойны. Даже цинги не будет. – Господа, – кокетливо заиграла хорошенькими глазками Троцкая, – объясните мне ради Создателя, что такое – цинга? – А это такое, когда зубы выпадают, – любезно объяснил Гришка. – Ма фуа![2 - Клянусь честью! (фр. Ma foi).] – воскликнул общий баловень Жоржик, секретарь Лениной. – Значит, у моего дяди тоже была цинга! У него каждый вечер выпадали зубы и опускались в стакан с водой. – Противный, – засмеялась Ленина. – Не говорите гадостей перед обедом. А вот и похлебка… Неужели это лошадиный щавель?! А знаете, очень вкусно. А это что? Кажется, половинка яйца? – Дикое яйцо, – объяснил Гришка. – В конском щавеле на каждом шагу попадаются!.. – Чрезвычайно вкусно! И наваристо. А это что отдельно подано? Неужели желуди? Совсем вкус пирожков с фаршем. – Домашний желудь, – сказал Гришка. – Внутре у его такая мякоть. Только наше мужичье варить не умеет. – И подумать, что раньше этой вкусной штукой свиней кормили, – удивился Жоржик. – Жить не умели, – улыбнулся Гришка Зерентуй. – Месдамес, можно еще желудей?.. А вот и дубовая кора! – А как же ее есть? – удивилась Троцкая. – Она ведь твердая. – Пустяшное дело. Верхнюю корку ножом снимите, а внутре мягкое, – любезно объяснил амфитрион. – А ведь верно! Полная иллюзия молочной телятины! Неужели это дубовое? – Все от повара зависит, сударыня, – самодовольно сказал Гришка. – Хороший повар из калоши «Проводник» такой бифштекс тру-ля-ля ушкварит! – А вот и корешки. Что это за порода? – Земляные. Повар их аспержем называет. А соуску? Есть беленький, есть желтенький. – Прямо чудесно! Если бы не знала, что корешки, прямо бы подумала – спаржа. – Следующий номер! – в экстазе ревел Гришка. – Лебеда! – Послушайте… – недоуменно поднял брови Вовочка. – Какая же это лебеда? Форменная птица. – Лебеда – птица и есть, – спокойно сказал Гришка. – Самка лебедя. – Pardon, но самка лебедя называется лебедка. – Не говорите глупостей, – засмеялась Троцкая. – Лебедка это такое… на пароходе. Чем вещи поднимают. – Так это вот и есть лебеда? Чего ж мужички плачутся?.. Оно превкусно! Однако я думала, что лебеда – трава. – Никак нет. Нешто можно было бы простую траву жрать? Хотя вот на десерт подадут конские каштаны. Кажется, ерунда с маслом, дрянь, а ежели тертые, да со сливками – так за ушами трещать будет. Месдамес! А еще лебеды кусочек? Вот крылышко! От стола встали отяжелевшие. Ковыряя головной шпилькой в зубах, madame Троцкая облегченно вздохнула и сказала: – Теперь я знаю, как питается мой народ! И я за него совершенно спокойна… Пока есть дубовая кора, лебеда, корешки и конский щавель – мой народ не погибнет… Атташе Канторович В Стамбуле на одной из кипящих разношерстным народом уличек я встретил его. У него в руке был небольшой саквояжик. Он сказал: – Господин, не нужно ли сигар, сигарет, русских папирос?.. – Не нужно. – Гм… Не нужно. А я думал – нужно. Слушайте, кстати: вы не знаете, как по-французски – сигара? – Да так и будет: ля сигар. – Что вы говорите?.. Совсем как мерси. И по-русски мерси и по-французски – одно и то же. Я еще когда в Одессе жил – так очень удивлялся… – Хороший город Одесса, – похвалил я. – А что, скажите, мне ваше лицо знакомо. Вы, часом, не жили в Одессе? – Часом не жил, а по неделям живал. Он вдруг пристально стал в меня всматриваться. – Гм… Острит. Бритый. В пенсне. Послушайте?! Чтоб я сдох, если вы не писатель… – Писатель. – Так это вы за нас написали рассказ «Золотые часы»… Помните, вывели Канторовича и Гендельмана, что один другому никак не может часов продать. Как вы тогда писали: «Странный город – Одесса. У одного есть часы, у другого – деньги. И один хочет купить часы, а другой продать… Так они не могут этого сделать, потому что они одесситы». Ой, как вся Одесса тогда с нас смеялась. Ну ничего… Нам все-таки было приятно, что мы вошли в литературу. – Вы давно из Одессы? – Ай, и не говорите. Чуть не пешком приплыл. Слушайте, Аверченко… (он взял меня за пуговицу). Ну что будет? – С кем? – С этой дрянью паршивой, с большевиками. С ума можно сойти. Вы знаете, я жил в Одессе еще при Толмачеве… Так, знаете, как мне теперь кажется Толмачев? Родной папа! Дайте мне его, я закричу «ура». Что Толмачев? Дайте мне городового нашего Бульварного участка Таганчука! И я скажу ему: «Володя, дай я тебя поцелую в глазки». И я возьму его, приведу к себе и угощу его с графинчиком водки и жареной рыбой, и мы с ним оба будем сидеть посередке комнаты и, как дураки, плакать. Это навозное сметьё говорит теперь: «Мы даем вам свободу и мир, пожалуйте в ГПУ». Или: «Для счастья пролетариата становись, жидовская морда, к стенке». Чтоб мои враги имели такое пролетариатское счастье. Когда меня Таганчук брал в участок – это стоило три рубля, когда меня Дейч берет в ГПУ – мне это стоит, извините, пули в живот. Ах, Канторович, Канторович… – При чем тут Канторович? – Эй, значит, вы ничего не знаете? В прошлом году приходит он ко мне и говорит: «Прости меня, Гендельман, но я поступил в идейные коммунисты». Я плюнул ему около сапога и говорю: «Ты, Канторович, идейный от слова идиет. Пошел вон!» – «Ты, – говорит он, – не ругайся, потому что эта наша революция планетарная. И я, Канторович, – тоже планетарный». «Планетарная холера тебе в кишки! Попугай несчастный. Один жулик пустил слово – тысяча дураков повторяет. Канторович, вы мне не друг! – говорю я, как Ленский в «Онегине». – «Проваливайте, пока я вам по морде не надавал». И он ушел, как буквально побитая собака. Правда, когда потом у меня делали обыск, нашли полтора фунта сахара и забрали в чека за спекулятивное хранение товаров, этот дурак притёпался до Дейча просить за меня, и меня выпустили, но… я ему даже руки не подал, чтоб я так жил! – Где же теперь Канторович? – Монька Канторович? Разве вы не читали в газетах? Еще, помните, когда вы записывали наш разговор за золотые часы, так там у вас есть, как этот осел поднимет глаза вверх и скажет: «Ой, Гендельман. Мне не нравится поведение Германии в Алжезираском вопросе…» А я ему: «Моня! Вы удивительный человек: где две державы воюют – вы обязательно в середку влезете. Бросьте!» «А я вам, Гендельман, говорю, что Германия еще меня вспомнит!» И что же вы думаете? Почти своего добился… – То есть как? – Неужели вы не читали в газете? Подержите чемоданчик, у меня есть в кармане. О! Вот… Это я одну старую газетку храню на память… «Состав советской миссии в Польше: советник посольства Леонид Оболенский, первый секретарь Лоренс, атташе Канторович»… Как вам это понравится: Монька Канторович – атташе посольства?! – А почему бы и нет? – улыбнулся я. – Канторович – атташе? Бросьте. Ну, представьте вы себе дипломатический прием во дворце… Швейцар докладывает: «Лорд Реджинальд Грей, граф Паулучио, виконт Сен-Жермен, Монька Канторович – прикажете принять?!» – «Дайте ему лучше по шее. Это его тоже хорошо устроит». – Однако вы на него очень нападаете… А может быть, у него есть дипломатические таланты? – Уйдите вы! Дипломатические? Он такой дипломат, что когда профессор оперировал у него аппендицит и по ошибке забыл в животе золотой портсигар, так потом сейчас же хватились, распороли, а там только залоговая квитанция «Одесского городского ломбарда на золотой портсигар с такими-то инициалами». Положим, для Чичерина как раз подходящий помощник: жулик на жулике и маравихером погоняет. – Охота вам волноваться? – примирительно сказал я. – Что значит охота? Почему Канторовичи должны делать гадости, а на Гендельманах должно отражаться? Вы думаете, мне простят «атташе Канторовича»? Гм… «Прикажете принять: маркиз делла Торрета, атташе Канторович, граф де Бюсси, Яша Цигельпирчик, герцогиня де Роган, Розочка Шмеркович»… Я вас спрашиваю, почему мы теперь должны на глаза лезть всем – вместе с Роганами и де Бюсси. Я кто? Я Гендельман. Так я сижу в уголку и так сижу, что меня ни одна собака не услышит. А атташе? Хорошее название, которое носит один Канторович, а в печенках сидеть оно будет у всего еврейского народа. Контроль над производством Один из краеугольных камней грядущего рая на земле – Третьего Интернационала – это контроль над производством. Твердо знаю, во что эта штука выльется. * * * Писатель только что уселся за письменный стол, как ему доложили: – Рабочие какие-то пришли. – Пусть войдут. Что вам угодно, господа? – Так что мы рабочий контроль над производством. Выборные. – Контроль? Над каким производством? – Над вашим. – Какое же у меня производство? Я пишу рассказы, фельетоны… Это контролю не поддается. – Все вы так говорите! Мы выборные от типографии и артели газетчиков, и мы будем контролировать ваше производство. – Виноват… Как же вы будете осуществлять контроль? – Очень просто. Вот мы усаживаемся около вас, и… вы, собственно, что будете писать? – Еще не знаю: темы нет. – А вы придумайте. – Хорошо, когда вы уйдете – придумаю. – Нет, вы эти старые штуки оставьте! Придумывайте сейчас. – Но не могу же я сосредоточиться, когда две посторонние физиономии… – Простите, мы вовсе не посторонние физиономии, а рабочий контроль над вашим производством! Ну?.. – Что «ну»? – Думайте скорей. – Поймите же вы, что всякое творчество – такая интимная вещь… – Вот этого интимного никак не должно быть! Все должно делаться открыто, на виду и под контролем. Писатель задумался. – О чем же это вы призадумались, позвольте узнать? – Не мешайте! Тему выдумываю. – Ну вот и хорошо. Только скорее думайте! Ну! Придумали? – Да что вы меня в шею гоните? – На то мы и контроль, чтобы время зря не пропадало. Ну живей, живей!.. – Поймите вы, что не могу я так сосредоточиться, когда вы каждую секунду с разговорами пристаете! Рабочий контроль притих и принялся с любопытством разглядывать лицо призадумавшегося писателя. А писатель в это время тер голову, почесывал у себя за ухом, крякал и наконец вскочил в отчаянии: – Да поймите же вы, что нельзя думать, когда четыре глаза уставились на тебя, как баран на новые ворота. Рабочий контроль переглянулся. – Замечаете, товарищ? Форменный саботаж! То ему не разговаривай, то не смотри на него, а то он еще, пожалуй, и дышать запретит! Небось, когда нас не было – писал! Тогда можно было, а теперь нельзя? Под контролем-то небось трудно! Когда все на виду, без обману – тогда и голова не работает?! Хорошо-с!.. Так мы и доложим, куда следует! Рабочий контроль встал и, оскорбленный до глубины души, топоча ногами, вышел. От автора: В доброе старое время подобные произведения кончались так: «…На этом месте писатель проснулся, весь облитый холодным потом». Увы! Я кончить так не могу. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/arkadiy-averchenko/smeshnoe-v-strashnom/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Непринужденный разговор, беседа (фр. ). 2 Клянусь честью! (фр. Ma foi).