Причудница: Русская стихотворная сказка Сказка, как считается, ложь, да в ней намек – добрым молодцам урок. Что за урок кроется в сказках, сказать затруднительно, рассказывают их много веков, но никто не стал ни умней, ни добрей, разве что всласть повеселился. А вот что за намеки, рассчитанные на добрых молодцев, догадаться нетрудно. Даже в самых, казалось бы, хрестоматийных сказках, где речь идет о любви и последующем браке, таких намеков предостаточно: с чего бы работника Балду поповские дети зовут тятей? А про насмешливые переделки известных сюжетов весьма фривольного содержания не следует и говорить. Потому часть произведений, включенных в этот сборник, где собраны стихотворные сказки о любви и браке, красным девицам и детям обоего пола читать не рекомендуется, не про них писано. Сборник Причудница: Русская стихотворная сказка Сказка – ложь, да в ней намек… Читать чужие письма как бы и нехорошо, но занятно, а иногда и полезно, если авторы этих писем – классики, писавшие о всяком повседневном и мелком в расчете на вечность. Например, из письма А.С. Пушкина к брату можно узнать, что в Михайловском от безделья мерился он с пятнадцатилетней девушкой, выясняя, у кого талия тоньше. Да и то результаты оказались равными. Странное, вроде бы, времяпрепровождение, но чего не сделаешь, спасаясь от деревенской скуки? Жизнь размеренна и нетороплива: «…до обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верьхом, вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!» Предусмотрительность молодого человека двадцати пяти годов удивляет. Уже тогда наметил он материал, достойный быть переложенным в стихи, хотя взялся за это не через год и не через два. Зато и материала, почерпнутого из рассказов няни Арины Родионовны, было столько, что хватило и самому поэту, и добрым его приятелям, менее запасливым или менее счастливым на встречи с носителями фольклорных традиций. Так, сюжетом, заимствованным все из тех же нянюшкиных рассказов, пришлось поделиться с В.А. Жуковским, несмотря на старания – перебирал сказки французские, штудировал немецкие – нуждавшегося в новых сюжетах для сказок в стихах: «Дмитриев, думая критиковать Жуковского, дал ему прездравый совет. Жуковский, говорил он, в своей деревне заставляет старух себе ноги гладить и рассказывать сказки и потом перекладывает их в стихи». Однако ж сказки крепостных старух из деревни старшего собрата по литературе со сказками Арины Родионовны не сравнишь, пусть и тут не без странностей. Поражает глубокая, можно сказать, изощренная литературность слышанных от няни сказок. Создается впечатление, что вострая на ум и выдумку Арина Родионовна прочитала объемистый фолиант со сказками каких-нибудь братьев Гримм, или изящный томик сказок Шарля Перро, а потом обстоятельно пересказала взятое из первоисточника, расцветив повествования от себя, а кое-что и приукрасив, согласно собственному пониманию такой эстетической категории, как прекрасное. Прибавлено было, согласимся, то, что полностью отсутствовало и у французов, и у немцев. Для пушкинских сказок характерны двусмысленности, намеки, а то и прямая скабрезность. Если уж царь желает, чтобы ему родили богатыря-сына, то и устанавливает конкретный срок – к исходу сентября. Если уж мудрец и звездочет требует себе шамаханскую царицу, то будет тут же подчеркнуто – требование это абсурдное, поскольку звездочет скопец. И даже в неоконченной сказке, где, вроде бы, скабрезностям и места нет, медведица говорит своим малым детушкам: Становитесь, хоронитесь за меня, Уж как я вас мужику не выдам И сама мужику…. выем. Традиция, связанная со сказкой в стихах, заложенная А.С. Пушкиным, как и прочие заложенные им традиции, прижилась. И теперь об этом жанре, известном и ранее, судят по «Сказке о попе и о работнике его Балде», а то и по сказке «Царь Никита и сорок его дочерей». Традиция эта оказалась сильней традиций сказки в стихах А.Ф. Богдановича, И.И. Дмитриева, Н.М. Карамзина. Перечитайте П.П. Ершова и увидите: не вполне скрытые намеки, опасная игра смыслами присутствуют и здесь. И дело не в том, что роль изворотливого и разворотливого менеджера, которая в сказке иностранного происхождения отдана коту, здесь выполняет конек-горбунок, чрезвычайно похожий на русского зайца. Дело в намеках, перифразах. Старый царь ныряет в кипящее молоко и тут-то ему и приходит конец. Ибо он, старый козел, позабыл давнюю мудрость: не вари козленка в молоке. Вот и результат. Единственный вопрос, который возникнет у любого пытливого читателя, внимательно – заново или впервые – прочитавшего те же пушкинские сказки, что за дьявольская фантазия была у милейшей Арины Родионовны, чем руководствовалась она, расцвечивая явно не народные сюжеты, пересказываемые ею, всеми этими намеками и непристойностями? Ответ без труда можно отыскать у того же А.С. Пушкина, в стихах хрестоматийных, но превратно, по-школьному толкуемых. Выпьем, добрая подружка Бедной юности моей… Далее – по тексту.     И. Осипов Иван Дмитриев Причудница В Москве, которая и в древни времена Прелестными была обильна и славна, — Не знаю подлинно, при коем государе, А только слышал я, что русские бояре Тогда уж бросили запоры и замки, Не запирали жен в высоки чердаки, Но, следуя немецкой моде, Уж позволяли им в приятной жить свободе; И светская тогда жена Могла без опасенья С домашним другом, иль одна, И на качелях быть в день Светла Воскресенья, И в кукольный театр от скуки завернуть, И в роще Марьиной под тенью отдохнуть, — В Москве, я говорю, Ветрана процветала. Она пригожеством лица, Здоровьем и умом блистала; Имела мать, отца; Имела лестну власть щелчки давать супругу; Имела, словом, все: большой тесовый дом, С берлинами сарай, изрядную услугу, Гуслиста, карлицу, шутов и дур содом И даже двух сорок, которые болтали Так точно, как она, – однако ж меньше знали. Ветрана куколкой всегда разряжена И каждый день окружена Знакомыми, родней и нежными сердцами; Но все они при ней казались быть льстецами, Затем что всяк из них завидовал то ей, То цугу вороных коней, То парчевому ее платью, И всяк хотел бы жить с такою благодатью. Одна Ветрана лишь не ведала цены Всех благ, какие ей фортуною даны; Ни блеск, ни дружество, ни пляски, ни забавы, Ни самая любовь – ведь есть же на свету Такие чудны нравы! — Не трогали мою надменну красоту. Ей царствующий град казался пуст и скучен, И всяк, кто ни был ей знаком, С каким-нибудь да был пятном: «Тот глуп, другой урод; тот ужасть[1 - Слово, употребительное и поныне в губерниях. (Примеч. автора.)] неразлучен; Сердечкин ноет все, вздыханьем гонит вон; Такой-то все молчит и погружает в сон; Та все чинится, та болтлива; А эта слишком зла, горда, самолюбива». Такой отзыв ее знакомых всех отбил! Родня и друг ее забыл; Любовник разлюбил; Приезд к пригоженькой невеже Час от часу стал реже, реже — Осталась наконец лишь с гордостью одной: Утешно ли кому с подругой жить такой, Надутой, но пустой? Она лишь пучит в нас, а не питает душу! Пожалуй, я в глаза сказать ей то не струшу. Итак, Ветрана с ней сначала ну зевать, Потом уж и грустить, потом и тосковать, И плакать, и гонцов повсюду рассылать За крестной матерью; а та, извольте знать, Чудесной силою неведомой науки Творила на Руси неслыханные штуки! — О, если бы восстал из гроба ты в сей час, Драгунский витязь мой, о ротмистр Брамербас, Ты, бывший столько лет в Малороссийском крае Игралищем злых ведьм!.. Я помню как во сне, Что ты рассказывал еще ребенку мне, Как ведьма некая в сарае, Оборотя тебя в драгунского коня, Гуляла на хребте твоем до полуночи, Доколе ты уже не выбился из мочи; Каким ты ужасом разил тогда меня! С какой, бывало, ты рассказывал размашкой, В колете палевом и в длинных сапогах, За круглым столиком, дрожащим с чайной чашкой! Какой огонь тогда пылал в твоих глазах! Как волосы твои, седые с желтизною, В природной простоте взвевали по плечам! С каким безмолвием ты был внимаем мною! В подобном твоему я страхе был и сам, Стоял как вкопанный, тебя глазами мерил И что уж ты не конь… еще тому не верил! О, если бы теперь ты, витязь мой, воскрес, Я б смелый был певец неслыханных чудес! Не стал бы истину я закрывать под маску, — Но, ах, тебя уж нет, и быль идет за сказку. Простите! виноват! немного отступил; Но, истинно, не я, восторг причиной был; Однако я клянусь моим Пермесским богом, Что буду продолжать обыкновенным слогом; Итак, дослушайте ж. Однажды, вечерком, Сидит, облокотясь, Ветрана под окном И, возведя свои уныло-ясны очи К задумчивой луне, сестрице смуглой ночи, Грустит и думает: «Прекрасная луна! Скажи, не ты ли та счастливая страна, Где матушка моя ликует? Увы! Неужель ей, которой небеса Вручили власть творить различны чудеса, Неведомо теперь, что дочь ее тоскует, Что крестница ее оставлена от всех И в жизни никаких не чувствует утех? Ах, если бы она хоть глазки показала!» И с этой мыслью вдруг Всеведа ей предстала. «Здорово, дитятко! – Ветране говорит. — Как поживаешь ты?.. Но что твой кажет вид? Ты так стара! так похудела! И, бывши розою, как лилия бледна! Скажи мне, отчего так скоро ты созрела? Откройся…» – «Матушка! – ответствует она, — Я жизнь мою во скуке трачу; Настанет день – тоскую, плачу; Покроет ночь – опять грущу И все чего-то я ищу». — «Чего же, светик мой? или ты нездорова?» — «О нет, грешно сказать». – «Иль дом ваш небогат?» — «Поверьте, не хочу ни мраморных палат». — «Иль муж обычая лихого?» — «Напротив, вряд найти другого, Который бы жену столь горячо любил». — «Иль он не нравится?» – «Нет, он довольно мил». «Так разве от своих знакомых неспокойна?» — «Я более от них любима, чем достойна». — «Чего же, глупенька, тебе недостает?» — «Признаться, матушка, мне так наскучил свет И так я все в нем ненавижу, Что то одно и сплю и вижу, Чтоб как-нибудь попасть отсель Хотя за тридевять земель; Да только, чтобы все в глазах моих блистало, Все новостию поражало И редкостью мой ум и взор; Где б разных дивностей собор Представил быль как небылицу… Короче: дай свою увидеть мне столицу!» Старуха хитрая, кивая головой, «Что делать, – мыслила, – мне с просьбою такой? Желанье дерзко… безрассудно, То правда; но его исполнить мне нетрудно; Зачем же дурочку отказом огорчить?.. К тому ж, я тем могу ее и поучить». «Изрядно! – наконец сказала. — Исполнится, как ты желала». И вдруг, о чудеса! И крестница и мать взвились под небеса На лучезарной колеснице, Подобной в быстроте синице, И меньше, нежель в три мига, Спустились в новый мир, от нашего отменный, В котором трон весне воздвигнут неизменный! В нем реки как хрусталь, как бархат берега, Деревья яблонны, кусточки ананасны, А горы все или янтарны иль топазны, Каков же феин был дворец – признаться вам, То вряд изобразит и Богданович[2 - Автор поэмы «Душенька». (Примеч. автора.)] сам. Я только то скажу, что все материалы (А впрочем, выдаю я это вам за слух), Из коих феин кум, какой-то славный дух, Дворец сей сгромоздил, лишь изумруд, опалы, Порфир, лазурь, пироп, кристалл, Жемчуг и лал, Все, словом, редкости богатыя природы, Какими свадебны набиты русски оды; А сад – поверите ль? – не только описать Иль в сказке рассказать, Но даже и во сне его нам не видать. Пожалуй, выдумать нетрудно, Но все то будет мало, скудно, Иль много, много, что во тьме кудрявых слов Удастся Сарское село себе представить, Армидин сад иль Петергоф; Так лучше этот труд оставить И дале продолжать. Ветрана, николи Диковинок таких не видя на земли, Со изумленьем все предметы озирает И мыслит, что мечта во сне над ней играет; Войдя же в храмины чудесницы своей, И пуще щурится: то блеск от хрусталей, Сребристый луны сражаяся с лучами, Которые б почлись за солнечные нами, Как яркой молнией слепит Ветранин взор; То перламутр хрустит под ней или фарфор… Ахти! Опять понес великолепный вздор! Но быть уж так, когда пустился. Итак, переступя один, другой порог, Лишь к третьему пришли, богатый вдруг чертог Не ветерком, но сам собою растворился! «Ну, дочка, поживай и веселися здесь! — Всеведа говорит. – Не только двор мой весь, Но даже и духов подземных и воздушных, Велениям моим послушных, Даю во власть твою; сама же я, мой свет, Отправлюся на мало время — Ведь у меня забот беремя — К сестре, с которою не виделась сто лет; Она недалеко живет отсюда – в Коле; Да по дороге уж оттоле Зайду и к брату я, Камчатскому шаману. Прощай, душа моя! Надеюсь, что тебя довольнее застану». Тут коврик-самолет она подостлала, Ступила, свистнула и вмиг из глаз ушла, Как будто бы и не была. А удивленная Ветрана, Как новая Диана, Осталась между нимф, исполненных зараз; Они тотчас ее под ручки подхватили, Помчали и за стол роскошный посадили, Какого и видом не видано у нас. Ветрана кушает, а девушки прекрасны, Из коих каждая почти как ты… мила, Поджавши руки вкруг стола, Поют ей арии веселые и страстны, Стараясь слух ее и сердце услаждать. Потом, она едва задумала вставать, Вдруг – девушек, стола не стало, И залы будто не бывало: Уж спальней сделалась она! Ветрана чувствует приятну томность сна, Спускается на пух из роз в сплетенном нише; И в тот же миг смычок невидимый запел, Как будто бы сам Диц за пологом сидел; Смычок час от часу пел тише, тише, тише И вместе наконец с Ветраною уснул. Прошла спокойна ночь; натура пробудилась; Зефир вспорхнул, И жертва от цветов душистых воскурилась; Взыграл и солнца луч, и голос соловья, Слиянный с сладостным журчанием ручья И с шумом резвого фонтана, Воспел: «Проснись, проснись, счастливая Ветрана!» Она проснулася – и спальная уж сад, Жилище райское веселий и прохлад! Повсюду чудеса Ветрана обретала: Где только ступит лишь, тут роза расцветала; Здесь рядом перед ней лимонны дерева, Там миртовый кусток, там нежна мурава От солнечных лучей, как бархат, отливает; Там речка по песку златому протекает; Там светлого пруда на дне Мелькают рыбки золотые; Там птички гимн поют природе и весне, И попугаи голубые Со эхом взапуски твердят: «Ветрана! насыщай свой взгляд!» А к полдням новая картина: Сад превратился в храм, Украшенный по сторонам Столпами из рубина, И с сводом в виде облаков Из разных в хрустале цветов. И вдруг от свода опустился На розовых цепях стол круглый из сребра С такою ж пищей, как вчера, И в воздухе остановился; А под Ветраной очутился С подушкой бархатною трон, Чтобы с него ей кушать И пение, каким гордился б Амфион, Тех нимф, которые вчера служили, слушать. «По чести, это рай! Ну, если бы теперь, — Ветрана думает, – подкрался в эту дверь…» И, слова не скончав, в трюмо она взглянула — Сошла со трона и вздохнула! Что делала потом она во весь тот день, Признаться, сказывать и лень, И не умеется, и было бы некстате; А только объявлю, что в этой же палате, Иль в храме, как угодно вам, Был и вечерний стол, приличный лишь богам, И что наутро был день новых превращений И новых восхищений; А на другой день то ж. «Но что это за мир? — Ветрана говорит, гармонии внимая Висящих по стенам золотострунных лир, — Все эдак, то тоска возьмет и среди рая! Все чудо из чудес, куда ни поглядишь; Но что мне в том, когда товарища не вижу? Увы! я пуще жизнь мою возненавижу! Веселье веселит, когда его делишь». Лишь это вымолвить успела, Вдруг набежала тьма, встал вихорь, грянул гром, Ужасно буря заревела; Все рушится, падет вверх дном, Как не бывал волшебный дом; И бедная Ветрана, Бледна, безгласна, бездыханна, Стремглав летит, летит, летит — И где ж, вы мыслите, упала? Средь страшных Муромских лесов, Жилища ведьм, волков, разбойников и злых духов! Ветрана возрыдала, Когда, опомнившись, узнала, Куда попалася она; Все жилки с страха в ней дрожали! Ночь адская была! ни звезды, ни луна Сквозь черного ее покрова не мелькали; Все спит! Лишь воет ветр, лишь лист шумит, Да из дупла в дупло сова перелетает, И изредка в глуши кукушка занывает. Сиротка думает, идти ли ей иль нет И ждать, когда луны забрезжит бледный свет? Но это час воров! Итак, она решилась, Не мешкая, идти; итак, перекрестилась, Вздохнула и пошла по вязкому песку Со страхом и тоскою; Бледнеет и дрожит, лишь ступит шаг ногою; Там предвещает ей последний час куку! Там леший выставил из-за деревьев роги; То слышится ау; то вспыхнул огонек; То ведьма кошкою бросается с дороги, Иль кто-то скрылся за пенек; То по лесу раздался хохот, То вой волков, то конский топот. Но сердце в нас вещун: я сам то испытал, Когда мои стихи в журналы отдавал; Недаром и Ветрана плачет! Уж в самом деле кто-то скачет С рогатиной в руке, с пищалью за плечьми. «Стой! стой! – он гаркает, сверкаючи очьми, — Стой! кто бы ты ни шел, по воле иль неволе; Иль света не увидишь боле!.. Кто ты?» – нагнав ее, он грозно продолжал; Но, видя, что у ней страх губы оковал, Берет ее в охапку И поперек кладет седла, А сам, надвинув шапку, Припав к луке, летит, как из лука стрела, Летит, исполненный отваги, Чрез холмы, горы и овраги И, Клязьмы доскакав высоких берегов, Бух прямо с них в реку, не говоря двух слов; Ветрана ж: ах!.. и пробудилась — Представьте, как она, взглянувши, удивилась! Вся горница полна людей: Муж в головах стоял у ней; Сестры и тетушки вокруг ее постели В безмолвии сидели; В углу приходский поп молился и читал; В другом углу колдун досужий[3 - См. Ядро Росс. истории кн. Хилкова. (Примеч. автора.)] бормотал; У шкафа ж за столом, восчанкою накрытым, В старину их называли досужими. Прописывал рецепт хирургус из немчин, Который по Москве считался знаменитым, Затем что был один. И все собрание, Ветраны с первым взором: «Очнулась!» – возгласило хором; «Очнулась!» – повторяет хор; «Очнулась!» – и весь двор Запрыгал, заплясал, воскликнул: «Слава богу! Боярыня жива! нет горя нам теперь!» А в эту самую тревогу Вошла Всеведа в дверь И бросилась к Ветране. «Ах, бабушка! зачем явилась ты не ране? — Ветрана говорит. – Где это я была? И что я видела?.. Страх… ужас!» – «Ты спала, А видела лишь бред, – Всеведа отвечает. — Прости, – развеселясь, старуха продолжает, — Прости мне, милая! Я видела, что ты По молодости лет ударилась в мечты; И для того, когда ты с просьбой приступила, Трехсуточным тебя я сном обворожила И в сновидениях представила тебе, Что мы, всегда чужой завидуя судьбе И новых благ желая, Из доброй воли в ад влечем себя из рая. Где лучше, как в своей родимой жить семье? Итак, вперед страшись ты покидать ее! Будь добрая жена и мать чадолюбива, И будешь всеми ты почтенна и счастлива». С сим словом бросилась Ветрана обнимать Супруга, всех родных и добрую Всеведу; Потом все сродники приглашены к обеду; Наехали, нашли и сели пировать. Уж липец зашипел, все стало веселее, Всяк пьет и говорит, любуясь на бокал: «Что матушки Москвы и краше и милее?» — Насилу досказал. Василий Жуковский Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, кощеевой дочери Жил-был царь Берендей до колен борода. Уж три года Был он женат и жил в согласье с женою; но все им Бог детей не давал, и было царю то прискорбно. Нужда случилась царю осмотреть свое государство; Он простился с царицей и восемь месяцев ровно Пробыл в отлучке. Девятый был месяц в исходе, когда он, К царской столице своей подъезжая, на поле чистом В знойный день отдохнуть рассудил; разбили палатку; Душно стало царю под палаткой, и смерть захотелось Выпить студеной воды. Но поле было безводно… Как быть, что делать? А плохо приходит; вот он решился Сам объехать все поле: авось, попадется на счастье Где-нибудь ключ. Поехал и видит колодезь. Поспешно Спрянув с коня, заглянул он в него: он полон водою Вплоть до самых краев; золотой на поверхности ковшик Плавает. Царь Берендей поспешно за ковшик — не тут-то Было: ковшик прочь от руки. За янтарную ручку Царь с нетерпеньем то правой рукою, то левой хватает Ковшик; но ручка, проворно виляя и вправо и влево, Только что дразнит царя и никак не дается. Что за причина? Вот он, выждавши время, чтоб ковшик Стал на место, хвать его разом справа и слева — Как бы не так! Из рук ускользнувши, как рыбка нырнул он Прямо на дно колодца и снова потом на поверхность Выплыл, как будто ни в чем не бывало. «Постой же! (подумал Царь Берендей) я напьюсь без тебя», и, недолго сбираясь, Жадно прильнул он губами к воде и струю ключевую Начал тянуть, не заботясь о том, что в воде утонула Вся его борода. Напившися вдоволь, поднять он Голову хочет… ан нет, погоди! не пускают; и кто-то Царскую бороду держит. Упершись в ограду колодца, Силится он оторваться, трясет, вертит головою — Держат его, да и только. «Кто там? пустите!» — кричит он. Нет ответа; лишь страшная смотрит со дна образина: Два огромные глаза горят, как два изумруда; Рот разинутый чудным смехом смеется; два ряда Крупных жемчужин светятся в нем, и язык, меж зубами Выставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепко Вместо пальцев клешни. И вот наконец сиповатый Голос сказал из воды: «Не трудися, царь, понапрасну; Я тебя не пущу. Если же хочешь на волю, Дай мне то, что есть у тебя и чего ты не знаешь». Царь подумал: «Чего ж я не знаю? Я, кажется, знаю Все!» И он отвечал образине: «Изволь, я согласен». «Ладно! – опять сиповатый послышался голос. — Смотри же, Слово сдержи, чтоб себе не нажить ни попрека, ни худа». С этим словом исчезли клешни; образина пропала. Честную выручив бороду, царь отряхнулся, как гоголь, Всех придворных обрызгал, и все царю поклонились. Сев на коня, он поехал; и долго ли, мало ли ехал, Только уж вот он близко столицы; навстречу толпами Сыплет народ, и пушки палят, и на всех колокольнях Звон. И царь подъезжает к своим златоверхим палатам — Там царица стоит на крыльце и ждет; и с царицей Рядом первый министр; на руках он своих парчевую Держит подушку; на ней же младенец, прекрасный как светлый Месяц, в пеленках колышется. Царь догадался и ахнул. «Вот оно то, чего я не знал! Уморил ты, проклятый Демон, меня!» Так он подумал и горько, горько заплакал; Все удивились, но слова никто не промолвил. Младенца На руки взявши, царь Берендей любовался им долго, Сам его взнес на крыльцо, положил в колыбельку и, горе Скрыв про себя, по-прежнему царствовать начал. О тайне Царской никто не узнал; но все примечали, что крепко Царь был печален – он все дожидался; вот придут за сыном; Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью. Время, однако, текло, а никто не являлся. Царевич Рос не по дням – по часам; и сделался чудо-красавец. Вот наконец и царь Берендей о том, что случилось, Вовсе забыл… но другие не так забывчивы были. Раз царевич, охотой в лесу забавляясь, в густую Чащу заехал один. Он смотрит: все дико; поляна; Черные сосны кругом; на поляне дуплистая липа. Вдруг зашумело в дупле; он глядит: вылезает оттуда Чудный какой-то старик, с бородою зеленой, с глазами Также зелеными. «Здравствуй, Иван-царевич, — сказал он. — Долго тебя дожидалися мы; пора бы нас вспомнить». — «Кто ты?» – царевич спросил. «Об этом после; теперь же Вот что ты сделай: отцу своему, царю Берендею, Мой поклон отнеси да скажи от меня: не пора ли, Царь Берендей, должок заплатить? Уж давно миновалось Время. Он сам остальное поймет. До свиданья». И с этим Словом исчез бородатый старик. Иван же царевич В крепкой думе поехал обратно из темного леса. Вот он к отцу своему, царю Берендею, приходит. «Батюшка царь-государь, – говорит он, – со мною случилось Чудо». И он рассказал о том, что видел и слышал. Царь Берендей побледнел как мертвец. «Беда, мой сердечный Друг, Иван-царевич! – воскликнул он, горько заплакав. — Видно, пришло нам расстаться!..» И страшную тайну о данной Клятве сыну открыл он. «Не плачь, не крушися, родитель, — Так отвечал Иван-царевич, – беда невелика. Дай мне коня; я поеду; а ты меня дожидайся; Тайну держи про себя, чтоб о ней здесь никто не проведал, Даже сама государыня-матушка. Если ж назад я К вам по прошествии целого года не буду, тогда уж Знайте, что нет на свете меня». Снарядили как должно В путь Ивана-царевича. Дал ему царь золотые Латы, меч и коня вороного; царица с мощами Крест на шею надела ему; отпели молебен; Нежно потом обнялися, поплакали… с богом! Поехал В путь Иван-царевич. Что-то с ним будет? Уж едет День он, другой и третий; в исходе четвертого — солнце Только успело зайти – подъезжает он к озеру; гладко Озеро то, как стекло; вода наравне с берегами; Все в окрестности пусто; румяным вечерним сияньем Воды покрытые гаснут, и в них отразился зеленый Берег и частый тростник – и все как будто бы дремлет; Воздух не веет; тростинка не тронется; шороха в струйках Светлых не слышно. Иван-царевич смотрит, и что же Видит он? Тридцать хохлатых сереньких уточек подле Берега плавают; рядом тридцать белых сорочек Подле воды на травке лежат. Осторожно поодаль Слез Иван-царевич с коня; высокой травою Скрытый, подполз и одну из белых сорочек тихонько Взял; потом угнездился в кусте дожидаться, что будет. Уточки плавают, плещутся в струйках, играют, ныряют… Вот наконец, поиграв, поныряв, поплескавшись, подплыли К берегу; двадцать девять из них, побежав с перевалкой К белым сорочкам, оземь ударились, все обратились В красных девиц, нарядились, порхнули и разом исчезли. Только тридцатая уточка, на берег выйти не смея, Взад и вперед одна-одинешенька с жалобным криком Около берега бьется; с робостью вытянув шейку, Смотрит туда и сюда, то вспорхнет, то снова присядет… Жалко стало Ивану-царевичу. Вот он выходит К ней из-за кустика; глядь, а она ему человечьим Голосом вслух говорит: «Иван-царевич, отдай мне Платье мое, я сама тебе пригожуся». Он с нею Спорить не стал, положил на травку сорочку и, скромно Прочь отошедши, стал за кустом. Вспорхнула на травку Уточка. Что же вдруг видит Иван-царевич? Девица В белой одежде стоит перед ним, молода и прекрасна Так, что ни в сказке сказать, ни пером описать, и, краснея, Руку ему подает и, потупив стыдливые очи, Голосом звонким, как струны, ему говорит: «Благодарствуй, Добрый Иван-царевич, за то, что меня ты послушал; Тем ты себе самому услужил, но и мною доволен Будешь: я дочь Кощея бессмертного, Марья-царевна; Тридцать нас у него, дочерей молодых. Подземельным Царством владеет Кощей. Он давно уж тебя поджидает В гости и очень сердит; но ты не пекись, не заботься, Сделай лишь то, что я тебе присоветую. Слушай: Только завидишь Кощея-царя, упади на колена, Прямо к нему поползи; затопает он – не пугайся; Станет ругаться – не слушай; ползи да и только; что после Будет, увидишь; теперь пора нам». И Марья-царевна В землю ударила маленькой ножкой своей; расступилась Тотчас земля, и они вместе в подземное царство спустились. Видят дворец Кощея бессмертного; высечен был он Весь из карбункула камня и ярче небесного солнца Все под землей освещал. Иван-царевич отважно Входит: Кощей сидит на престоле в светлой короне; Блещут глаза, как два изумруда; руки с клешнями. Только завидел его вдалеке, тотчас на колени Стал Иван-царевич. Кощей же затопал, сверкнуло Страшно в зеленых глазах, и так закричал он, что своды Царства подземного дрогнули. Слово Марьи-царевны Вспомня, пополз на карачках Иван-царевич к престолу; Царь шумит, а царевич ползет да ползет. Напоследок Стало царю и смешно. «Добро ты, проказник, — сказал он, — Если тебе удалося меня рассмешить, то с тобою Ссоры теперь заводить я не стану. Милости просим К нам в подземельное царство; но знай, за твое ослушанье Должен ты нам отслужить три службы; сочтемся мы завтра; Ныне уж поздно; поди». Тут два придворных проворно Под руки взяли Ивана-царевича очень учтиво, С ним пошли в покой, отведенный ему, отворили Дверь, поклонились царевичу в пояс, ушли, и остался Там он один. Беззаботно он лег на постелю и скоро Сном глубоким заснул. На другой день рано поутру Царь Кощей к себе Ивана-царевича кликнул: «Ну, Иван-царевич, – сказал он, – теперь мы посмотрим, Что-то искусен ты делать? Изволь, например, нам построить Нынешней ночью дворец: чтоб кровля была золотая, Стены из мрамора, окна хрустальные, вкруг регулярный Сад, и в саду пруды с карасями; если построишь Этот дворец, то нашу царскую милость заслужишь; Если же нет, то прошу не пенять… головы не удержишь!» — «Ах ты, Кощей окаянный, – Иван-царевич подумал, — Вот что затеял, смотри пожалуй!» С тяжелой кручиной Он возвратился к себе и сидит пригорюнясь; уж вечер; Вот блестящая пчелка к его подлетела окошку, Бьется об стекла – и слышит он голос: «Впусти!» Отворил он Дверку окошка, пчелка влетела и вдруг обернулась Марьей-царевной. «Здравствуй, Иван-царевич; о чем ты Так призадумался?» – «Нехотя будешь задумчив, — сказал он. — Батюшка твой до моей головы добирается». – «Что же Сделать решился ты?» – «Что? Ничего. Пускай его снимет Голову; двух смертей не видать, одной не минуешь». — «Нет, мой милый Иван-царевич, не должно терять нам Бодрости. То ли беда? Беда впереди; не печалься; Утро вечера, знаешь ты сам, мудренее: ложися Спать; а завтра поранее встань; уж дворец твой построен Будет; ты ж только ходи с молотком да постукивай в стену». Так все и сделалось. Утром, ни свет ни заря, из каморки Вышел Иван-царевич… глядит, а дворец уж построен. Чудный такой, что сказать невозможно. Кощей изумился; Верить не хочет глазам. «Да ты хитрец не на шутку, — Так он сказал Ивану-царевичу, – вижу, ты ловок На руку; вот мы посмотрим, так же ли будешь догадлив. Тридцать есть у меня дочерей, прекрасных царевен. Завтра я всех их рядом поставлю, и должен ты будешь Три раза мимо пройти и в третий мне раз без ошибки Младшую дочь мою, Марью-царевну, узнать; не узнаешь — С плеч голова. Поди». – «Уж выдумал, чучела, мудрость, — Думал Иван-царевич, сидя под окном. – Не узнать мне Марью-царевну… какая ж тут трудность?» — «А трудность такая, — Молвила Марья-царевна, пчелкой влетевши, — что если Я не вступлюся, то быть беде неминуемой. Всех нас Тридцать сестер, и все на одно мы лицо; и такое Сходство меж нами, что сам отец наш только по платью Может нас различать». – «Ну что же мне делать?» — «А вот что: Буду я та, у которой на правой щеке ты заметишь Мошку. Смотри же, будь осторожен, вглядись хорошенько, Сделать ошибку легко. До свиданья». И пчелка исчезла. Вот на другой день опять Ивана-царевича кличет Царь Кощей. Царевны уж тут, и все в одинаковом Платье рядом стоят, потупив глаза. «Ну, искусник, — Молвил Кощей, – изволь-ка пройтиться три раза мимо Этих красавиц, да в третий раз потрудись указать нам Марью-царевну». Пошел Иван-царевич; глядит он В оба глаза: уж подлинно сходство! И вот он проходит В первый раз – мошки нет; проходит в другой раз — все мошки Нет; проходит в третий и видит – крадется мошка, Чуть заметно, по свежей щеке, а щека-то под нею Так и горит; загорелось и в нем, и с трепещущим сердцем: «Вот она, Марья-царевна!» – сказал он Кощею, подавши Руку красавице с мошкой. «Э! э! да тут, примечаю, Что-то нечисто, – Кощей проворчал, на царевича с сердцем Выпучив оба зеленые глаза. – Правда, узнал ты Марью-царевну, но как узнал? Вот тут-то и хитрость; Верно, с грехом пополам. Погоди же, теперь доберуся Я до тебя. Часа через три ты опять к нам пожалуй; Рады мы гостю, а ты нам свою премудрость на деле Здесь покажи: зажгу я соломинку; ты же, покуда Будет гореть та соломинка, здесь, не трогаясь с места, Сшей мне пару сапог с оторочкой; не диво; да только Знай наперед: не сошьешь – долой голова; до свиданья». Зол возвратился к себе Иван-царевич, а пчелка Марья-царевна уж там. «Отчего опять так задумчив, Милый Иван-царевич?» – спросила она. «Поневоле Будешь задумчив, – он ей отвечал. – Отец твой затеял Новую шутку: шей я ему сапоги с оторочкой; Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хуже Родом его. Кощей он бессмертный! видали мы много Этих бессмертных». – «Иван-царевич, да что же ты будешь Делать?» – «Что мне тут делать? Шить сапогов я не стану. Снимет он голову – черт с ним, с собакой! какая мне нужда!» — «Нет, мой милый, ведь мы теперь жених и невеста; Я постараюсь избавить тебя; мы вместе спасемся Или вместе погибнем. Нам должно бежать; уж другого Способа нет». Так сказав, на окошко Марья-царевна Плюнула; слюнки в минуту примерзли к стеклу; из каморки Вышла она потом с Иваном-царевичем вместе, Двери ключом заперла и ключ далеко зашвырнула. За руки взявшись потом, они поднялися и мигом Там очутились, откуда сошли в подземельное царство: То же озеро, низкий берег, муравчатый, свежий Луг, и, видят, по лугу свежему бодро гуляет Конь Ивана-царевича. Только почуял могучий Конь седока своего, как заржал, заплясал и помчался Прямо к нему и, примчавшись, как вкопанный в землю, Стал перед ним. Иван-царевич, не думая долго, Сел на коня, царевна за ним, и пустились стрелою. Царь Кощей в назначенный час посылает придворных Слуг доложить Ивану-царевичу: что-де так долго Мешкать изволите? Царь дожидается. Слуги приходят; Заперты двери. Стук! стук! и вот из-за двери им слюнки, Словно как сам Иван-царевич, ответствуют: буду. Этот ответ придворные слуги относят к Кощею; Ждать-подождать – царевич нейдет; посылает в другой раз Тех же послов рассерженный Кощей, и та же всё песня: Буду; а нет никого. Взбесился Кощей. «Насмехаться, Что ли, он вздумал? Бегите же; дверь разломать и в минуту За ворот к нам притащить неучтивца!» Бросились слуги… Двери разломаны… вот тебе раз; никого там, а слюнки Так и хохочут. Кощей едва от злости не лопнул. Ах! он вор окаянный! люди! люди! скорее Все в погоню за ним!.. я всех перевешаю, если Он убежит!..» Помчалась погоня… «Мне слышится топот», — Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна, прижавшись Жаркою грудью к нему. Он слезает с коня и, припавши Ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». — «Так медлить Нечего», – Марья-царевна сказала, и в ту же минуту Сделалась речкой сама, Иван-царевич железным Мостиком, черным вороном конь, а большая дорога На три дороги разбилась за мостиком. Быстро погоня Скачет по свежему следу; но, к речке примчавшися, стали В пень Кощеевы слуги: след до мостика виден; Дале ж и след пропадает и делится на три дорога. Нечего делать – назад! Воротились разумники. Страшно Царь Кощей разозлился, о их неудаче услышав. «Черти! ведь мостик и речка были они! догадаться Можно бы вам, дуралеям! Назад! чтоб был непременно Здесь он!..» Опять помчалась погоня… «Мне слышится топот», — Шепчет опять Ивану-царевичу Марья-царевна. Слез он с седла и, припавши ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». И в ту же минуту Марья-царевна Вместе с Иваном-царевичем, с ними и конь их, дремучим Сделались лесом; в лесу том дорожек, тропинок числа нет; По лесу ж, кажется, конь с двумя седоками несется. Вот по свежему следу гонцы примчалися к лесу; Видят в лесу скакунов и пустились вдогонку за ними. Лес же раскинулся вплоть до входа в Кощеево царство. Мчатся гонцы, а конь перед ними скачет да скачет; Кажется, близко; ну только б схватить; ан нет, не дается. Глядь! очутились они у входа в Кощеево царство, В самом том месте, откуда пустились в погоню; и скрылось Всё: ни коня, ни дремучего лесу. С пустыми руками Снова явились к Кощею они. Как цепная собака, Начал метаться Кощей. «Вот я ж его, плута! Коня мне! Сам поеду, увидим мы, как от меня отвертится!» Снова Ивану-царевичу Марья-царевна тихонько Шепчет: «Мне слышится топот»; и снова он ей отвечает: «Скачут, и близко». «Беда нам! Ведь это Кощей, мой родитель Сам; но у первой церкви граница его государства; Далее ж церкви скакать он никак не посмеет. Подай мне Крест твой с мощами». Послушавшись Марьи-царевны, снимает С шеи свой крест золотой Иван-царевич и в руки Ей подает, и в минуту она обратилася в церковь, Он в монаха, а конь в колокольню – и в ту же минуту С свитою к церкви Кощей прискакал. «Не видал ли проезжих, Старец честной?» – он спросил у монаха. «Сейчас проезжали Здесь Иван-царевич с Марьей-царевной; входили В церковь они – святым помолились да мне приказали Свечку поставить за здравье твое и тебе поклониться, Если ко мне ты заедешь». – «Чтоб шею сломить им, проклятым!» — Крикнул Кощей и, коня повернув, как безумный помчался С свитой назад, а примчавшись домой, пересек беспощадно Всех до единого слуг. Иван же царевич с своею Марьей-царевной поехали дале, уже не бояся Боле погони. Вот они едут шажком; уж склонялось Солнце к закату, и вдруг в вечерних лучах перед ними Город прекрасный. Ивану-царевичу смерть захотелось В этот город заехать. «Иван-царевич, – сказала Марья-царевна, – не езди; недаром вещее сердце Ноет во мне: беда приключится». – «Чего ты боишься, Марья-царевна? Заедем туда на минуту; посмотрим Город, потом и назад». – «Заехать нетрудно, да трудно Выехать будет. Но быть так! ступай, а я здесь останусь Белым камнем лежать у дороги; смотри же, мой милый, Будь осторожен: царь, и царица, и дочь их царевна Выдут навстречу тебе, и с ними прекрасный младенец Будет; младенца того не целуй: поцелуешь – забудешь Тотчас меня; тогда и я не останусь на свете, С горя умру, и умру от тебя. Вот здесь, у дороги, Буду тебя дожидаться я три дни; когда же на третий День не придешь… но прости, поезжай». И в город поехал, С нею простяся, Иван-царевич один. У дороги Белым камнем осталася Марья-царевна. Проходит День, проходит другой, напоследок проходит и третий — Нет Ивана-царевича. Бедная Марья-царевна! Он не исполнил ее наставленья: в городе вышли Встретить его и царь, и царица, и дочь их царевна; Выбежал с ними прекрасный младенец, мальчик-кудряшка, Живчик, глазенки как ясные звезды; и бросился прямо В руки Ивану-царевичу; он же его красотою Так был пленен, что, ум потерявши, в горячие щеки Начал его целовать; и в эту минуту затмилась Память его, и он позабыл о Марье-царевне. Горе взяло ее. «Ты покинул меня, так и жить мне Незачем боле». И в то же мгновенье из белого камня Марья-царевна в лазоревый цвет полевой превратилась. «Здесь, у дороги, останусь, авось мимоходом затопчет Кто-нибудь в землю меня», – сказала она, и росинки Слез на листках голубых заблистали. Дорогой в то время Шел старик; он цветок голубой у дороги увидел; Нежной его красотою пленясь, осторожно он вырыл С корнем его, и в избушку свою перенес, и в корытце Там посадил, и полил водой, и за милым цветочком Начал ухаживать. Что же случилось? С той самой минуты Всё не по-старому стало в избушке; чудесное что-то Начало деяться в ней: проснется старик – а в избушке Всё уж как надобно прибрано; нет нигде ни пылинки. В полдень придет он домой – а обед уж состряпан, и чистой Скатертью стол уж накрыт: садися и ешь на здоровье. Он дивился, не знал, что подумать; ему напоследок Стало и страшно, и он у одной ворожейки-старушки Начал совета просить, что делать. «А вот что ты сделай, — Так отвечала ему ворожейка, – встань ты до первой Ранней зари, пока петухи не пропели, и в оба Глаза гляди: что начнет в избушке твоей шевелиться, То ты вот этим платком и накрой. Что будет, увидишь». Целую ночь напролет старик пролежал на постеле, Глаз не смыкая. Заря занялася, и стало в избушке Видно, и видит он вдруг, что цветок голубой встрепенулся, С тонкого стебля спорхнул и начал летать по избушке; Все между тем по местам становилось, повсюду сметалась Пыль, и огонь разгорался в печурке. Проворно с постели Прянул старик и накрыл цветочек платком, и явилась Вдруг пред глазами его красавица Марья-царевна. «Что ты сделал? – сказала она. – Зачем возвратил ты Жизнь мне мою? Жених мой, Иван-царевич прекрасный, Бросил меня, и я им забыта». – «Иван твой царевич Женится нынче. Уж свадебный пир приготовлен, и гости Съехались все». Заплакала горько Марья-царевна; Слезы потом отерла; потом, в сарафан нарядившись, В город крестьянкой пошла. Приходит на царскую кухню; Бегают там повара в колпаках и фартуках белых; Шум, возня, стукотня. Вот Марья-царевна, приближась К старшему повару, с видом умильным и сладким, как флейта, Голосом молвила: «Повар, голубчик, послушай, позволь мне Свадебный спечь пирог для Ивана-царевича». Повар, Занятый делом, с досады хотел огрызнуться; но слово Замерло вдруг у него на губах, когда он увидел Марью-царевну; и ей отвечал он с приветливым взглядом: «В добрый час, девица-красавица; все что угодно Делай; Ивану-царевичу сам поднесу я пирог твой». Вот пирог испечен; а званые гости, как должно, Все уж сидят за столом и пируют. Услужливый повар Важно огромный пирог на узорном серебряном блюде Ставит на стол перед самым Иваном-царевичем; гости Все удивились, увидя пирог. Но лишь только верхушку Срезал с него Иван-царевич – новое чудо! Сизый голубь с белой голубкой порхнули оттуда. Голубь по столу ходит; голубка за ним и воркует: «Голубь, мой голубь, постой, не беги; обо мне ты забудешь Так, как Иван-царевич забыл о Марье-царевне!» Ахнул Иван-царевич, то слово голубки услышав; Он вскочил как безумный и кинулся в дверь, а за дверью Марья-царевна стоит уж и ждет. У крыльца же Конь вороной с нетерпенья, оседланный, взнузданный, пляшет. Нечего медлить; поехал Иван-царевич с своею Марьей-царевной; едут да едут, и вот приезжают В царство царя Берендея они. И царь и царица Приняли их с весельем таким, что такого веселья Видом не видано, слыхом не слыхано. Долго не стали Думать, честным пирком да за свадебку; съехались гости, Свадьбу сыграли; я там был, там мед я и пиво Пил; по усам текло, да в рот не попало. И все тут. Спящая царевна Жил-был добрый царь Матвей; Жил с царицею своей Он в согласье много лет; А детей все нет как нет. Раз царица на лугу, На зеленом берегу Ручейка была одна; Горько плакала она. Вдруг, глядит, ползет к ней рак; Он сказал царице так: «Мне тебя, царица, жаль; Но забудь свою печаль; Понесешь ты в эту ночь: У тебя родится дочь». — «Благодарствуй, добрый рак; Не ждала тебя никак…» Но уж рак уполз в ручей, Не слыхав ее речей. Он, конечно, был пророк; Что сказал – сбылося в срок: Дочь царица родила. Дочь прекрасна так была, Что ни в сказке рассказать, Ни пером не описать. Вот царем Матвеем пир Знатный дан на целый мир; И на пир веселый тот Царь одиннадцать зовет Чародеек молодых; Было ж всех двенадцать их; Но двенадцатой одной, Хромоногой, старой, злой, Царь на праздник не позвал. Отчего ж так оплошал Наш разумный царь Матвей? Было то обидно ей. Так, но есть причина тут: У царя двенадцать блюд Драгоценных, золотых Было в царских кладовых; Приготовили обед; А двенадцатого нет (Кем украдено оно, Знать об этом не дано). «Что ж тут делать? – царь сказал. — Так и быть!» И не послал Он на пир старухи звать. Собралися пировать Гостьи, званные царем; Пили, ели, а потом, Хлебосольного царя За прием благодаря, Стали дочь его дарить: «Будешь в золоте ходить; Будешь чудо красоты; Будешь всем на радость ты Благонравна и тиха; Дам красавца жениха Я тебе, мое дитя; Жизнь твоя пройдет шутя Меж знакомых и родных…» Словом, десять молодых Чародеек, одарив Так дитя наперерыв, Удалились; в свой черед И последняя идет; Но еще она сказать Не успела слова – глядь! А незваная стоит Над царевной и ворчит: «На пиру я не была, Но подарок принесла: На шестнадцатом году Повстречаешь ты беду; В этом возрасте своем Руку ты веретеном Оцарапаешь, мой свет, И умрешь во цвете лет!» Проворчавши так, тотчас Ведьма скрылася из глаз; Но оставшаяся там Речь домолвила: «Не дам Без пути ругаться ей Над царевною моей; Будет то не смерть, а сон; Триста лет продлится он; Срок назначенный пройдет, И царевна оживет; Будет долго в свете жить; Будут внуки веселить Вместе с нею мать, отца До земного их конца». Скрылась гостья. Царь грустит; Он не ест, не пьет, не спит: Как от смерти дочь спасти? И, беду чтоб отвести, Он дает такой указ: «Запрещается от нас В нашем царстве сеять лен, Прясть, сучить, чтоб веретен Духу не было в домах; Чтоб скорей как можно прях Всех из царства выслать вон». Царь, издав такой закон, Начал пить, и есть, и спать, Начал жить да поживать, Как дотоле, без забот. Дни проходят; дочь растет; Расцвела, как майский цвет; Вот уж ей пятнадцать лет… Что-то, что-то будет с ней! Раз с царицею своей Царь отправился гулять; Но с собой царевну взять Не случилось им; она Вдруг соскучилась одна В душной горнице сидеть И на свет в окно глядеть. «Дай, – сказала наконец, — Осмотрю я наш дворец». По дворцу она пошла: Пышных комнат нет числа; Всем любуется она; Вот, глядит, отворена Дверь в покой; в покое том Вьется лестница винтом Вкруг столба; по ступеням Всходит вверх и видит – там Старушоночка сидит; Гребень под носом торчит; Старушоночка прядет И за пряжею поет: «Веретенце, не ленись; Пряжа тонкая, не рвись; Скоро будет в добрый час Гостья жданная у нас». Гостья жданная вошла; Пряха молча подала В руки ей веретено; Та взяла, и вмиг оно Укололо руку ей… Все исчезло из очей; На нее находит сон; Вместе с ней объемлет он Весь огромный царский дом; Все утихнуло кругом; Возвращаясь во дворец, На крыльце ее отец Пошатнулся, и зевнул, И с царицею заснул; Свита вся за ними спит; Стража царская стоит Под ружьем в глубоком сне, И на спящем спит коне Перед ней хорунжий сам; Неподвижно по стенам Мухи сонные сидят; У ворот собаки спят; В стойлах, головы склонив, Пышны гривы опустив, Кони корму не едят, Кони сном глубоким спят; Повар спит перед огнем; И огонь, объятый сном, Не пылает, не горит, Сонным пламенем стоит; И не тронется над ним, Свившись клубом, сонный дым; И окрестность со дворцом Вся объята мертвым сном; И покрыл окрестность бор; Из терновника забор Дикий бор тот окружил; Он навек загородил К дому царскому пути: Долго, долго не найти Никому туда следа — И приблизиться беда! Птица там не пролетит, Близко зверь не пробежит, Даже облака небес На дремучий, темный лес Не навеет ветерок. Вот уж полный век протек; Словно не жил царь Матвей — Так из памяти людей Он изгладился давно; Знали только то одно, Что средь бора дом стоит, Что царевна в доме спит, Что проспать ей триста лет, Что теперь к ней следу нет. Много было смельчаков (По сказанью стариков), В лес брались они сходить, Чтоб царевну разбудить; Даже бились об заклад И ходили – но назад Не пришел никто. С тех пор В неприступный, страшный бор Ни старик, ни молодой За царевной ни ногой. Время ж все текло, текло; Вот и триста лет прошло. Что ж случилося? В один День весенний царский сын, Забавляясь ловлей, там По долинам, по полям С свитой ловчих разъезжал. Вот от свиты он отстал; И у бора вдруг один Очутился царский сын. Бор, он видит, темен, дик. С ним встречается старик. С стариком он в разговор: «Расскажи про этот бор Мне, старинушка честной!» Покачавши головой, Все старик тут рассказал, Что от дедов он слыхал О чудесном боре том: Как богатый царский дом В нем давным-давно стоит, Как царевна в доме спит, Как ее чудесен сон, Как три века длится он, Как во сне царевна ждет, Что спаситель к ней придет; Как опасны в лес пути, Как пыталася дойти До царевны молодежь, Как со всяким то ж да то ж Приключалось: попадал В лес, да там и погибал. Был детина удалой Царский сын; от сказки той Вспыхнул он, как от огня; Шпоры втиснул он в коня; Прянул конь от острых шпор И стрелой помчался в бор, И в одно мгновенье там. Что ж явилося очам Сына царского? Забор, Ограждавший темный бор, Не терновник уж густой, Но кустарник молодой; Блещут розы по кустам; Перед витязем он сам Расступился, как живой; В лес въезжает витязь мой: Всё свежо, красно пред ним; По цветочкам молодым Пляшут, блещут мотыльки; Светлой змейкой ручейки Вьются, пенятся, журчат; Птицы прыгают, шумят В густоте ветвей живых; Лес душист, прохладен, тих, И ничто не страшно в нем. Едет гладким он путем Час, другой; вот наконец Перед ним стоит дворец, Зданье – чудо старины; Ворота отворены; В ворота въезжает он; На дворе встречает он Тьму людей, и каждый спит: Тот как вкопанный сидит; Тот не двигаясь идет; Тот стоит, раскрывши рот, Сном пресекся разговор, И в устах молчит с тех пор Недоконченная речь; Тот, вздремав, когда-то лечь Собрался, но не успел: Сон волшебный овладел Прежде сна простого им; И, три века недвижим, Не стоит он, не лежит И, упасть готовый, спит. Изумлен и поражен Царский сын. Проходит он Между сонными к дворцу; Приближается к крыльцу; По широким ступеням Хочет вверх идти; но там На ступенях царь лежит И с царицей вместе спит. Путь наверх загорожен. «Как же быть? – подумал он. — Где пробраться во дворец?» Но решился наконец, И, молитву сотворя, Он шагнул через царя. Весь дворец обходит он; Пышно все, но всюду сон, Гробовая тишина. Вдруг глядит: отворена Дверь в покой; в покое том Вьется лестница винтом Вкруг столба; по ступеням Он взошел. И что же там? Вся душа его кипит, Перед ним царевна спит. Как дитя, лежит она, Распылалася от сна; Молод цвет ее ланит; Меж ресницами блестит Пламя сонное очей; Ночи темныя темней, Заплетенные косой Кудри черной полосой Обвились кругом чела; Грудь как свежий снег бела; На воздушный, тонкий стан Брошен легкий сарафан; Губки алые горят; Руки белые лежат На трепещущих грудях; Сжаты в легких сапожках Ножки – чудо красотой. Видом прелести такой Отуманен, распален, Неподвижно смотрит он; Неподвижно спит она. Что ж разрушит силу сна? Вот, чтоб душу насладить, Чтоб хоть мало утолить Жадность пламенных очей, На колени ставши, к ней Он приблизился лицом: Распалительным огнем Жарко рдеющих ланит И дыханьем уст облит, Он души не удержал И ее поцеловал. Вмиг проснулася она; И за нею вмиг от сна Поднялося все кругом: Царь, царица, царский дом; Снова говор, крик, возня; Все как было; словно дня Не прошло с тех пор, как в сон Весь тот край был погружен. Царь на лестницу идет; Нагулявшися, ведет Он царицу в их покой; Сзади свита вся толпой; Стражи ружьями стучат; Мухи стаями летят; Приворотный лает пес; На конюшне свой овес Доедает добрый конь; Повар дует на огонь, И, треща, огонь горит, И струею дым бежит; Всё бывалое – один Небывалый царский сын. Он с царевной наконец Сходит сверху; мать, отец Принялись их обнимать. Что ж осталось досказать? Свадьба, пир, и я там был И вино на свадьбе пил; По усам вино бежало, В рот же капли не попало. Кот в сапогах Жил мельник. Жил он, жил и умер, Оставивши своим трем сыновьям В наследство мельницу, осла, кота И… только. Мельницу взял старший сын, Осла взял средний; а меньшому дали Кота. И был он крепко недоволен Своим участком. «Братья, – рассуждал он, — Сложившись, будут без нужды; а я, Изжаривши кота, и съев, и сделав Из шкурки муфту, чем потом начну Хлеб добывать насущный?» Так он вслух, С самим собою рассуждая, думал; А Кот, тогда лежавший на печурке, Разумное подслушав рассужденье, Сказал ему: «Хозяин, не печалься; Дай мне мешок да сапоги, чтоб мог я Ходить за дичью по болоту – сам Тогда увидишь, что не так-то беден Участок твой». Хотя и не совсем Был убежден Котом своим хозяин, Но уж не раз случалось замечать Ему, как этот Кот искусно вел Войну против мышей и крыс, какие Выдумывал он хитрости и как То, мертвым притворясь, висел на лапах Вниз головой, то пудрился мукой, То прятался в трубу, то под кадушкой Лежал, свернувшись в ком; а потому И слов Кота не пропустил он мимо Ушей. И подлинно, когда он дал Коту мешок и нарядил его В большие сапоги, на шею Кот Мешок надел и вышел на охоту В такое место, где, он ведал, много Водилось кроликов. В мешок насыпав Трухи, его на землю положил он; А сам вблизи как мертвый растянулся И терпеливо ждал, чтобы какой невинный, Неопытный в науке жизни кролик Пожаловал к мешку покушать сладкой Трухи; и он недолго ждал; как раз Перед мешком его явился глупый, Вертлявый, долгоухий кролик; он Мешок понюхал, поморгал ноздрями, Потом и влез в мешок; а Кот проворно Мешок стянул снурком и без дальнейших Приветствий гостя угостил по-свойски. Победою довольный, во дворец Пошел он к королю и приказал, Чтобы о нем немедля доложили. Велел ввести Кота в свой кабинет Король. Вошед, он поклонился в пояс; Потом сказал, потупив морду в землю: «Я кролика, великий государь, От моего принес вам господина, Маркиза Карабаса (так он вздумал Назвать хозяина); имеет честь Он вашему величеству свое Глубокое почтенье изъявить И просит вас принять его гостинец». — «Скажи маркизу, – отвечал король, — Что я его благодарю и что Я очень им доволен». Королю Откланявшися, Кот пошел домой; Когда ж он шел через дворец, то все Вставали перед ним и жали лапу Ему с улыбкой, потому что он Был в кабинете принят королем И с ним наедине (и, уж конечно, О государственных делах) так долго Беседовал; а Кот был так учтив, Так обходителен, что все дивились И думали, что жизнь свою провел Он в лучшем обществе. Спустя немного Отправился опять на ловлю Кот, В густую рожь засел с своим мешком И там поймал двух жирных перепелок. И их немедленно он к королю, Как прежде кролика, отнес в гостинец От своего маркиза Карабаса. Охотник был король до перепелок; Опять позвать велел он в кабинет Кота и, перепелок сам принявши, Благодарить маркиза Карабаса Велел особенно. И так наш Кот Недели три-четыре к королю От имени маркиза Карабаса Носил и кроликов и перепелок. Вот он однажды сведал, что король Сбирается прогуливаться в поле С своею дочерью (а дочь была Красавица, какой другой на свете Никто не видывал) и что они Поедут берегом реки. И он, К хозяину поспешно прибежав, Ему сказал: «Когда теперь меня Послушаешься ты, то будешь разом И счастлив и богат; вся хитрость в том. Чтоб ты сейчас пошел купаться в реку; Что будет после, знаю я; а ты Сиди себе в воде, да полоскайся, Да ни о чем не хлопочи». Такой Совет принять маркизу Карабасу Нетрудно было; день был жаркий; он С охотою отправился к реке, Влез в воду и сидел в воде по горло. А в это время был король уж близко. Вдруг начал Кот кричать: «Разбой! разбой! Сюда, народ!» – «Что сделалось?» – подъехав, Спросил король. «Маркиза Карабаса Ограбили и бросили в реку; Он тонет». Тут, по слову короля, С ним бывшие придворные чины Все кинулись ловить в воде маркиза. А королю Кот на ухо шепнул: «Я должен вашему величеству донесть, Что бедный мой маркиз совсем раздет; Разбойники все платье унесли». (А платье сам, мошенник, спрятал в куст.) Король велел, чтобы один из бывших С ним государственных министров снял С себя мундир и дал его маркизу. Министр тотчас разделся за кустом; Маркиза же в его мундир одели, И Кот его представил королю; И королем был ласково он принят. А так как он красавец был собою, То и совсем не мудрено, что скоро И дочери прекрасной королевской Понравился; богатый же мундир (Хотя на нем и не совсем в обтяжку Сидел он, потому что брюхо было У королевского министра) вид Ему отличный придавал – короче, Маркиз понравился; и сесть с собой В коляску пригласил его король; А сметливый наш Кот во все лопатки Вперед бежать пустился. Вот увидел Он на лугу широком косарей, Сбиравших сено. Кот им закричал: «Король проедет здесь; и если вы Ему не скажете, что этот луг Принадлежит маркизу Карабасу, То он вас всех прикажет изрубить На мелкие куски». Король, проехав, Спросил: «Кому такой прекрасный луг Принадлежит?» – «Маркизу Карабасу», — Все закричали разом косари (В такой их страх привел проворный Кот). «Богатые луга у вас, маркиз», — Король заметил. А маркиз, смиренный Принявши вид, ответствовал: «Луга Изрядные». Тем временем поспешно Вперед ушедший Кот увидел в поле Жнецов: они в снопы вязали рожь. «Жнецы, – сказал он, – едет близко наш Король. Он спросит вас: чья рожь? И если Не скажете ему вы, что она Принадлежит маркизу Карабасу, То он вас всех прикажет изрубить На мелкие куски». Король проехал. «Кому принадлежит здесь поле?» – он Спросил жнецов. «Маркизу Карабасу», — Жнецы ему с поклоном отвечали. Король опять сказал: «Маркиз, у вас Богатые поля». Маркиз на то По-прежнему ответствовал смиренно: «Изрядные». А Кот бежал вперед И встречных всех учил, как королю Им отвечать. Король был поражен Богатствами маркиза Карабаса. Вот наконец в великолепный замок Кот прибежал. В том замке людоед Волшебник жил, и Кот о нем уж знал Всю подноготную; в минуту он Смекнул, что делать: в замок смело Вошед, он попросил у людоеда Аудиенции; и людоед, Приняв его, спросил: «Какую нужду Вы, Кот, во мне имеете?» На это Кот отвечал: «Почтенный людоед, Давно слух носится, что будто вы Умеете во всякий превращаться, Какой задумаете, вид; хотел бы Узнать я, подлинно ль такая мудрость Дана вам?» – «Это правда; сами, Кот, Увидите». И мигом он явился Ужасным львом с густой, косматой гривой И острыми зубами. Кот при этом Так струсил, что (хоть был и в сапогах) В один прыжок под кровлей очутился. А людоед, захохотавши, принял Свой прежний вид и попросил Кота К нему сойти. Спустившись с кровли, Кот Сказал: «Хотелось бы, однако, знать мне, Вы можете ль и в маленького зверя, Вот, например, в мышонка, превратиться?» — «Могу, – сказал с усмешкой людоед. — Что ж тут мудреного?» И он явился Вдруг маленьким мышонком. Кот того И ждал; он разом: цап! и съел мышонка. Король тем временем подъехал к замку, Остановился и хотел узнать, Чей был он. Кот же, рассчитавшись С его владельцем, ждал уж у ворот, И в пояс кланялся, и говорил: «Не будет ли угодно, государь, Пожаловать на перепутье в замок К маркизу Карабасу?» – «Как, маркиз, — Спросил король, – и этот замок вам же Принадлежит? Признаться, удивляюсь; И будет мне приятно побывать в нем». И приказал король своей коляске К крыльцу подъехать; вышел из коляски; Принцессе ж руку предложил маркиз; И все пошли по лестнице высокой В покои. Там в пространной галерее Был стол накрыт и полдник приготовлен (На этот полдник людоед позвал Приятелей, но те, узнав, что в замке Король был, не вошли и все домой Отправились). И, сев за стол роскошный, Король велел маркизу сесть меж ним И дочерью; и стали пировать. Когда же в голове у короля Вино позашумело, он маркизу Сказал: «Хотите ли, маркиз, чтоб дочь Мою за вас я выдал?» Честь такую С неимоверной радостию принял Маркиз. И свадьбу вмиг сыграли. Кот Остался при дворе, и был в чины Произведен, и в бархатных являлся В дни табельные сапогах. Он бросил Ловить мышей, а если и ловил, То это для того, чтобы немного Себя развлечь и сплин, который нажил Под старость при дворе, воспоминаньем О светлых днях минувшего рассеять. Тюльпанное дерево Однажды жил, не знаю где, богатый И добрый человек. Он был женат И всей душой любил свою жену; Но не было у них детей; и это Их сокрушало, и они молились, Чтобы господь благословил их брак; И к господу молитва их достигла. Был сад кругом их дома; на поляне Там дерево тюльпанное росло. Под этим деревом однажды (это Случилось в зимний день) жена сидела И с яблока румяного ножом Снимала кожу; вдруг ей острый нож Легонько палец оцарапал; кровь Пурпурной каплею на белый снег Упала; тяжело вздохнув, она Подумала: «О! если б бог нам дал Дитя, румяное как эта кровь И белое как этот чистый снег! И только что она сказала это, в сердце Ее как будто что зашевелилось, Как будто из него утешный голос Шепнул ей: «Сбудется». Пошла в раздумье Домой. Проходит месяц – снег растаял; Другой проходит – все в лугах и рощах Зазеленело; третий месяц миновался — Цветы покрыли землю, как ковер; Прошел четвертый – все в лесу деревья Срослись в один зеленый свод, и птицы В густых ветвях запели голосисто, И с ними весь широкий лес запел. Когда же пятый месяц был в исходе — Под дерево тюльпанное она Пришла; оно так сладко, так свежо Благоухало, что ее душа Глубокою, неведомой тоскою Была проникнута; когда шестой Свершился месяц – стали наливаться Плоды и созревать; она же стала Задумчивей и тише; наступает Седьмой – и часто, часто под своим Тюльпанным деревом она одна Сидит, и плачет, и ее томит Предчувствие тяжелое; настал Осьмой – она в конце его больная Слегла в постелю и сказала мужу В слезах: «Когда умру, похорони Меня под деревом тюльпанным»; месяц Девятый кончился – и родился У ней сынок, как кровь румяный, белый Как снег; она ж обрадовалась так, Что умерла. И муж похоронил Ее в саду, под деревом тюльпанным. И горько плакал он об ней; и целый Проплакал год; и начала печаль В нем утихать; и наконец утихла Совсем; и он женился на другой Жене, и скоро с нею прижил дочь. Но не была ничем жена вторая На первую похожа; в дом его Не принесла она с собою счастья. Когда она на дочь свою родную Смотрела, в ней смеялася душа; Когда ж глаза на сироту, на сына Другой жены, невольно обращала, В ней сердце злилось: он как будто ей И жить мешал; а хитрый искуситель Против него нашептывал всечасно Ей злые замыслы. В слезах и в горе Сиротка рос, и ни одной минуты Веселой в доме не было ему. Однажды мать была в своей каморке, И перед ней стоял сундук открытый С тяжелой, кованной железом кровлей И с острым нутряным замком; сундук Был полон яблок. Тут сказала ей Марлиночка (так называли дочь): «Дай яблочко, родная, мне». – «Возьми», — Ей отвечала мать. «И братцу дай», — Прибавила Марлиночка. Сначала Нахмурилася мать; но враг лукавый Вдруг что-то ей шепнул; она сказала: «Марлиночка, поди теперь отсюда; Обоим вам по яблочку я дам, Когда твой брат воротится домой». (А из окна уж видела она, Что мальчик шел, и чудилося ей, Что будто на нее с ним вместе злое Шло искушенье.) Кованый сундук Закрыв, она глаза на двери дико Уставила; когда ж их отворил Малютка и вошел, ее лицо Белее стало полотна; поспешно Она ему дрожащим и глухим Сказала голосом: «Вынь для себя И для Марлиночки из сундука Два яблока». При этом слове ей Почудилось, что кто-то подле громко Захохотал; а мальчик, на нее Взглянув, спросил: «Зачем ты на меня Так страшно смотришь?» – «Выбирай скорее!» — Она, поднявши кровлю сундука, Ему сказала, и ее глаза Сверкнули острым блеском. Мальчик робко За яблоком нагнулся головой В сундук; тут ей лукавый враг шепнул: «Скорей!» И кровлею она тяжелой Захлопнула сундук, и голова Малютки, как ножом, была железным Отрезана замком и, отскочивши, Упала в яблоки. Холодной дрожью Злодейку обдало. «Что делать мне?» — Подумала она, смотря на страшный Захлопнутый сундук. И вот она Из шкапа шелковый платок достала, И, голову отрезанную к шее Приставив, тем платком их обвила Так плотно, что приметить ничего Не можно было, и потом она Перед дверями мертвого на стул (Дав в руки яблоко ему и к стенке Его спиной придвинув) посадила; И наконец, как будто не была Ни в чем, пошла на кухню стряпать. Вдруг Марлиночка в испуге прибежала И шепчет: «Посмотри туда; там братец Сидит в дверях на стуле; он так бел; И держит яблоко в руке; но сам Не ест; когда ж его я попросила, Чтоб дал мне яблоко, не отвечал Ни слова, не взглянул; мне стало страшно». На то сказала мать: «Поди к нему И попроси в другой раз; если ж он Опять ни слова отвечать не будет И на тебя не взглянет, подери Его покрепче за ухо: он спит». Марлиночка пошла и видит: братец Сидит в дверях на стуле, бел как снег; Не шевелится, не глядит и держит, Как прежде, яблоко в руках, но сам Его не ест. Марлиночка подходит И говорит: «Дай яблочко мне, братец». Ответа нет. Тут за ухо она Тихонько братца дернула; и вдруг От плеч его отпала голова И покатилась. С криком прибежала Марлиночка на кухню: «Ах! родная, Беда, беда! Я братца моего Убила! Голову оторвала Я братцу!» И бедняжка заливалась Слезами и кричала криком. Ей Сказала мать: «Марлиночка, уж горю Не пособить; нам надобно скорей Его прибрать, пока не воротился Домой отец; возьми и отнеси Его покуда в сад и спрячь там; завтра Его сама в овраг я брошу; волки Его съедят, и косточек никто Не сыщет; перестань же плакать; делай, Что я велю». Марлиночка пошла; Она, широкой белой простынею Обвивши тело, отнесла его, Рыдая, в сад, и там его тихонько Под деревом тюльпанным положила На свежий дерн, который покрывал Могилку матери его… И что же? Могилка вдруг раскрылася, и тело Взяла, и снова дерн зазеленел На ней, и расцвели на ней цветы, И из цветов вдруг выпорхнула птичка, И весело запела, и взвилась Под облака, и в облаках пропала. Марлиночка сперва оторопела; Потом (как будто кто в ее душе Печаль заговорил) ей стало вдруг Легко – пошла домой и никому О бывшем с нею не сказала. Скоро Пришел домой отец. Не видя сына, Спросил он с беспокойством: «Где он?» Мать, Вся помертвев, поспешно отвечала: «Ранехонько ушел он со двора И все еще не возвращался». Было Уж за полдень; была пора обедать, И накрывать на стол хозяйка стала. Марлиночка ж сидела в уголку, Не шевелясь и молча; день был светлый; Ни облачка на небе не бродило, И тихо блеск полуденного солнца Лежал на зелени дерев, и было Повсюду все спокойно. Той порою Спорхнувшая с могилы братца птичка Летала да летала; вот она На кустик села под окошком дома, Где золотых дел мастер жил. Она, Расправив крылышки, запела громко. «Зла мачеха зарезала меня; Отец родной не ведает о том; Сестрица же Марлиночка меня Близ матушки родной моей в саду Под деревом тюльпанным погребла». Услышав это, золотых дел мастер В окошко выглянул; он так пленился Прекрасной птичкою, что закричал: «Пропой еще раз, милая пичужка!» — «Я даром дважды петь не стану, – птичка Сказала, – подари цепочку мне, И запою». Услышав это, мастер Богатую ей бросил из окна Цепочку. Правой лапкою схвативши Цепочку ту, свою запела песню Звучней, чем прежде, птичка и, допевши, Спорхнула с кустика с своей добычей, И полетела далее, и скоро На кровлю домика, где жил башмачник, Спустилася и там опять запела: «Зла мачеха зарезала меня; Отец родной не ведает о том; Сестрица же Марлиночка меня Близ матушки родной моей в саду Под деревом тюльпанным погребла». Башмачник в это время у окна Шил башмаки; услышав песню, он Работу бросил, выбежал на двор И видит, что сидит на кровле птичка Чудесной красоты. «Ах! птичка, птичка, — Сказал башмачник, – как же ты прекрасно Поешь. Нельзя ль еще раз ту же песню Пропеть?» – «Я даром дважды не пою, — Сказала птичка, – дай мне пару детских Сафьянных башмаков». Башмачник тотчас Ей вынес башмаки. И, левой лапкой Их взяв, свою опять запела песню Звучней, чем прежде, птичка и, допевши, Спорхнула с кровли с новою добычей, И полетела далее, и скоро На мельницу, которая стояла Над быстрой речкою во глубине Прохладныя долины, прилетела. Был стук и шум от мельничных колес, И с громом в ней молол огромный жернов; И в воротах ее рубили двадцать Работников дрова. На ветку липы, Которая у мельничных ворот Росла, спустилась птичка и запела: «Зла мачеха зарезала меня», Один работник, то услышав, поднял Глаза и перестал рубить дрова. «Отец родной не ведает о том»; Оставили еще работу двое. «Сестрица же Марлиночка меня»; Тут пятеро еще, глаза на липу Оборотив, работать перестали. «Близ матушки родной моей в саду», Еще тут восемь вслушалися в песню; Остолбеневши, топоры они На землю бросили и на певицу Уставили глаза; когда ж она Умолкнула, последнее пропев: «Под деревом тюльпанным погребла», Все двадцать разом кинулися к липе И закричали: «Птичка, птичка, спой нам Еще раз песенку твою». На это Сказала птичка: «Дважды петь не стану Я даром; если же вы этот жернов Дадите мне, я запою». – «Дадим, Дадим!» – в один все голос закричали. С трудом великим общей силой жернов Подняв с земли, они его надели На шею птичке; и она, как будто В жемчужном ожерелье, отряхнувшись, И крылышки расправивши, запела Звучней, чем прежде, и, допев, спорхнула С зеленой ветви, и умчалась быстро, На шее жернов, в правой лапке цепь, И в левой башмаки. И так она На дерево тюльпанное в саду Спустилась. Той порой отец сидел Перед окном; по-прежнему в углу Марлиночка; а мать на стол сбирала. «Как мне легко! – сказал отец. – Как светел И тепел майский день!» – «А мне, – сказала Жена, – так тяжело, так душно! Как будто бы сбирается гроза». Марлиночка ж, прижавшись в уголок, Не шевелилася, сидела молча И плакала. А птичка той порой, На дереве тюльпанном отдохнувши, Полетом тихим к дому полетела. «Как на душе моей легко! – опять Сказал отец. – Как будто бы кого Родного мне увидеть». – «Мне ж, – сказала Жена, – так страшно! все во мне дрожит; И кровь по жилам льется как огонь». Марлиночка ж ни слова; в уголку Сидит, не шевелясь, и тихо плачет. Вдруг птичка, к дому подлетев, запела: «Зла мачеха зарезала меня»; Услышав это, мать в оцепененье Зажмурила глаза, заткнула уши, Чтоб не видать и не слыхать; но в уши Гудело ей, как будто шум грозы, В зажмуренных глазах ее сверкало, Как молния, и пот смертельный тело Ее, как змей холодный, обвивал. «Отец родной не ведает о том». «Жена, – сказал отец, – смотри, какая Там птичка! Как поет! А день так тих, Так ясен и такой повсюду запах, Что скажешь: вся земля в цветы оделась. Пойду и посмотрю на эту птичку». — «Останься, не ходи, – сказала в страхе Жена. – Мне чудится, что весь наш дом В огне». Но он пошел. А птичка пела: «Близ матушки родной моей в саду Под деревом тюльпанным погребла». И в этот миг цепочка золотая Упала перед ним. «Смотрите, – он Сказал, – какой подарок дорогой Мне птичка бросила». Тут не могла Жена от страха устоять на месте И начала как в исступленье бегать По горнице. Опять запела птичка: «Зла мачеха зарезала теня», А мачеха бледнела и шептала: «О! если б на меня упали горы, Лишь только б этой песни не слыхать!» — «Отец родной не ведает о том»; Тут повалилася она на землю, Как мертвая, как труп окостенелый. «Сестрица же Марлиночка меня…» Марлиночка, вскочив при этом с места, Сказала: «Побегу, не даст ли птичка Чего и мне». И, выбежав, глазами Она искала птички. Вдруг упали Ей в руки башмаки; она в ладоши От радости захлопала. «Мне было До этих пор так грустно, а теперь Так стало весело, так живо!» — «Нет, – простонала мать, – я не могу Здесь оставаться; я задохнусь; сердце Готово лопнуть». И она вскочила; На голове ее стояли дыбом, Как пламень, волосы, и ей казалось, Что все кругом ее валилось. В двери Она в безумье кинулась… Но только Ступила за порог, тяжелый жернов Бух!.. и ее как будто не бывало; На месте же, где казнь над ней свершилась, Столбом огонь поднялся из земли. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/raznoe/prichudnica-russkaya-stihotvornaya-skazka/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Слово, употребительное и поныне в губерниях. (Примеч. автора.) 2 Автор поэмы «Душенька». (Примеч. автора.) 3 См. Ядро Росс. истории кн. Хилкова. (Примеч. автора.)