Публика Надежда Тэффи Надежда Тэффи Публика * * * Швейцар частных коммерческих курсов должен был вечером отлучиться, чтобы узнать, не помер ли его дяденька, а поэтому бразды правления передал своему помощнику, и, передавая, наказывал строго: – Вечером тут два зала отданы под частные лекции. Прошу относиться к делу внимательно, посетителей опрашивать, кто куда. Сиди на своем месте, снимай польты. Если на лекцию Киньгрустина, – пожалуйте направо, а если на лекцию Фермопилова, – пожалуйте налево. Кажется, дело простое. Он говорил так умно и спокойно, что на минуту даже сам себя принял за директора. – Вы меня слышите, Вавила? Вавиле все это было обидно, и, по уходе швейцара, он долго изливал душу перед длинной пустой вешалкой. – Вот, братец ты мой, – говорил он вешалке, – вот, братец ты мой, иди и протестуй. Он, конечно, швейцар, конечно, не нашего поля ягода. У него, конечно, и дяденька помер, и то, и се. А для нас с тобой нету ни празднику, ни буднику, ничего для нас нету. И не протестуй. Конечно, с другой стороны, ежели начнешь рассуждать, так ведь и у меня может дяденька помереть, опять-таки и у третьего, у Григорья, дворника, скажем, может тоже дяденька помереть. Да еще там у кого, у пятого, у десятого, у извозчика там у какого-нибудь… Отчего же? У извозчика, братец ты мой, тоже дяденька может помереть. Что ж извозчик, по-твоему, не человек, что ли? Так тоже нехорошо, – нужно справедливо рассуждать. Он посмотрел на вешалку с презрением и укором, а она стояла, сконфуженно раскинув ручки, длинная и глупая. – Теперь у меня, у другого, у третьего, у всего мира дядья помрут, так это, значит, что же? Вся Европа остановится, а мы будем по похоронам гулять? Нет, брат, так тоже не показано. Он немножко помолчал и потом вдруг решительно вскочил с места. – И зачем я должен у дверей сидеть? Чтоб мне от двери вторичный флюс на зуб надуло? Сиди сам, а я на ту сторону сяду. Он передвинул стул к противоположной стене и успокоился. Через десять минут стала собираться публика. Первыми пришли веселые студенты с барышнями: – Где у вас тут лекция юмориста Киньгрустина? – На лекцию Киньгрустина пожалуйте направо, – отвечал помощник швейцара тоном настоящего швейцара, так что получился директор во втором преломлении. За веселыми студентами пришли мрачные студенты и курсистки с тетрадками. – Лекция Фермопилова здесь? – На лекцию Фермопилова пожалуйте налево, – отвечал дважды преломленный директор. Вечер был удачный: обе аудитории оказались битком набитыми. Пришедшие на юмористическую лекцию хохотали заранее, острили, вспоминали смешные рассказики Киньгрустина. – Ох, уморит он нас сегодня! Чувствую, что уморит. – И что это он такое затеял: лекцию читать! Верно, пародия на ученую чепуху. Вот распотешит. Молодчина этот Киньгрустин! Аудитория Фермопилова вела себя сосредоточенно, чинила карандаши, переговаривалась вполголоса: – Вы не знаете, товарищ, он, кажется, будет читать о строении Земли? – Ну конечно. Идете на лекцию и сами не знаете, что будете слушать! Удивляюсь! – Он лектор хороший? – Не знаю, он здесь в первый раз. Москва, говорят, обожает. Лекторы вышли из своей комнатушки, где пили чай для освежения голоса, и направились каждый в нанятый им зал. Киньгрустин, плотный господин, в красном жилете, быстро взбежал на кафедру и, не давая публике опомниться, крикнул: – Ну, вот и я! – Какой он моложавый, этот Фермопилов, – зашептали курсистки. – А говорили, что старик. – Знаете ли вы, господа, что такое теща? Нет, вы не знаете, господа, что такое теща! – Что? Как он сказал? – зашептали курсистки. – Товарищ, вы не слышали? – Н… не разобрал. Кажется, про какую-то тощу. – Тощу? – Ну да, тощу. Не понимаю, что вас удивляет! Ведь раз существует понятие о земной толще, то должно существовать понятие и о земной тоще. – Так вот, господа, сегодняшнюю мою лекцию я хочу всецело посвятить серьезнейшему разбору тещи, как таковой, происхождению ее, историческому развитию и прослежу ее вместе с вами во всех ее эволюциях. – Какая ясная мысль! – зашептала публика. – Какая точность выражения. Между тем в другом зале стоял дым коромыслом. Когда на кафедру влез маленький, седенький старичок Фермопилов, публика встретила его громом аплодисментов и криками «ура». – Молодчина, Киньгрустин. Валяй! – Слушайте, чего же это он так постарел с прошлого года? – Га-га-га! Да это он нарочно масленичным дедом вырядился! Ловко загримировался, молодчина! – Милостивые государыни, – зашамкал старичок Фермопилов, – и милостивые государи! – Шамкает! Шамкает! – прокатилось по всему залу. – Ох, уморил. Старичок сконфузился, замолчал, начал что-то говорить, сбился и, чтобы успокоиться, вытащил из заднего кармана сюртука носовой платок и громко высморкался. Аудитория пришла в неистовый восторг. – Видели? Видели, как он высморкался? Ха-ха-ха! Браво! Молодчина! Я вам говорил, что он уморит. – Я хотел побеседовать с вами, – задребезжал лектор, – о вопросе, который не может не интересовать каждого живущего на планете, называемой Землею, а именно – о строении этой самой Земли. – Ха-ха-ха! – покатывались слушатели. – Каждый, мол, интересуется. Ох-ха-ха-ха! Именно, каждый интересуется. – Метко, подлец, подцепил! – Нос-то какой себе соорудил – грушей! – Ха-ха, – груша с малиновым наливом! – Я попросил бы господ присутствующих быть потише, – запищал старичок. – Мне так трудно! – Трудно! Ох, уморил! Давайте ему помогать! – Итак, милостивые государыни и милостивые государи, – надрывался старичок, – наша сегодняшняя беседа… – Ловко пародирует, шельма! Браво! – Стойте! Изобразите лучше Пуришкевича! – Да, да! Пусть, как будто Пуришкевич! А в противоположном зале юморист Киньгрустин лез из кожи вон, желая вызвать улыбку хоть на одном из этих сосредоточенных благоговейных лиц. Он с завистью прислушивался к доносившемуся смеху и радостному гулу слушателей Фермопилова и думал: «Ишь, мерзавец, старикашка! На вид ходячая панихида, а как развернулся. Да что он там, канканирует, что ли?» Он откашлялся, сделал комическую гримасу ученого педанта и продолжал свою лекцию: – Чтобы вы не подумали, милостивые государыни и, в особенности, милостивые государи, что теща есть вид ископаемого или просто некая земная окаменелость, каковой предрассудок существовал многие века, я беру на себя смелость открыть вам, что теща есть не что иное, как, по выражению древних ученых, недоразумение в квадрате. Он приостановился. Курсистки старательно записывали что-то в тетрадку. Многие, нахмурив брови и впившись взором в лицо лектора, казалось, ловили каждое слово, и напряженная работа мысли придавала их физиономиям вдохновенный и гордый вид. Как и на всех серьезных лекциях, из укромного уголка около двери неслось тихое похрапывание с присвистом. Киньгрустин совсем растерялся. Он чувствовал, как перлы его остроумия ударяются об эти мрачные головы и отскакивают, как град от подоконника. «Вот черти! – думал он в полном отчаянии. – Тут нужно сотню городовых позвать, дворников триста человек, чтобы их, подлецов, щекотали. Изволите ли видеть. Я для них плох! Марка Твена им подавай за шестьдесят копеек! Свиньи!» Он совсем спутался, схватился за голову, извинился и убежал. В передней стоял треск и грохот. Маленький старичок Фермопилов метался около вешалки и требовал свое пальто. Грохочущая публика хотела непременно его качать и орала: – Браво, Киньгрустин! Браво! Киньгрустин, несмотря на свою растерянность, спросил у одного из галдевших: – Почему вы кричите про Киньгрустина? – Да вот он, Киньгрустин, вон тот, загримированный старичком. Он нас прямо до обморока… – Как он? – весь похолодел юморист. – Это я Киньгрустин. Это я… До обморока… Здесь ужасное недоразумение. Когда недоразумение выяснилось, негодованию публики не было предела. Она кричала, что это наглость и мошенничество, что надо было ее предупредить, где юмористическая лекция, а где серьезная. Кричала, что это безобразие следует обличить в газетах, и в конце концов потребовала деньги обратно. Денег ей не вернули, но натворившего беду помощника швейцара выгнали. И поделом. Разве можно так поступать с публикой?!