Чехову 50 лет Влас Михайлович Дорошевич «Сегодня Антону Павловичу „стукнуло“ бы 50 лет. Это был бы большой праздник для его старушки-матушки, для всей его семьи, праздник для его друзей. Читатели с еще большей нежностью вспомнили бы сегодня писателя, которого все любили…» Влас Михайлович Дорошевич Чехову 50 лет * * * Сегодня Антону Павловичу «стукнуло» бы 50 лет. Это был бы большой праздник для его старушки-матушки, для всей его семьи, праздник для его друзей. Читатели с еще большей нежностью вспомнили бы сегодня писателя, которого все любили. Сам «виновник торжества» напустил бы на себя мрачность и бурчал: – Еще «маститым» назовут. Чему обрадовались? У меня жена молодая, а они меня стариком делают. Он получил бы много приветственных телеграмм. – И чего деньги тратят! И несколько дружеских писем… Его правилом было: – Не ответить на письмо – это все равно что не подать руки, когда вам протягивают руку. И последний на Руси человек, умевший писать письма, – ответил бы милыми, длинными, полными добрых улыбок. Прибавилось бы еще несколько очаровательных: – Чеховских писем. В этих письмах он рассказывал бы о «дне своего пятидесятилетия» с таким же юмором, с каким на следующий день после первого представления «Вишневого сада» рассказывал о «чествовании» в Художественном театре. – Вышел Немирович и говорит: «Многоуважаемый Антон Павлович». Точь-в-точь как Станиславский только что говорил на сцене: «Многоуважаемый шкаф». Или про какого-то говорившего речь сибиряка. – Вышел неизвестный. Рыжий. Лицо красное. Рукой машет. Говорит «Мы вас сейчас…» Думаю: может, пьяный. Как начнет он сейчас «юбиляра» перед всем залом «волтузить»! К обеду собралось бы несколько друзей. Кто-нибудь сказал бы: – А я совсем не знал о вас, Антон Павлович, вот этого эпизода… – Где вы это прочли? – Да в газетах сегодня пишут. Чехов сделал бы страдальческое лицо. – Голубчик! Не верьте тому, что обо мне в газетах пишут! Один раз только правду и напечатали. Как-то, что я уехал из Ялты. Я тогда действительно уехал из Ялты. И сделал бы хитрое лицо, и подмигнул: – Нет! Интересно, что сегодня в Одессе пишут! Одесские Шмули обо мне особенно хорошо пишут! Так он звал всегда одесских репортеров. И затем обед. Один из прелестных, милых и вкусных «обедов у Чехова». Старушка-матушка Антона Павловича все время беспокоилась бы и с настоящей тревогой поглядывала на тарелки гостей. – Да вы, право же, ничего не кушаете! И говорила бы дочери: – Машенька, положи им еще кусочек. Они совсем ничего не клали. Антон Павлович гудел бы баском: – Вы еще рюмку водки выпейте и ветчиной закусите. Ветчиной. И с огурцом. В Москве, в трактирах, всегда ветчину к водке подают. «Казенная закуска». И огурец не надо чистить. Огурец, если его очистить, – что? Соленая вода. Надо непременно с кожей. И гости чувствовали бы себя в гостях у «старосветского помещика». И вспоминали бы о Гоголе, сидя у Чехова. Сам Чехов тоже пригубил бы шампанского, бутылка которого непременно появилась бы по случаю «торжества» и «юбилея». Но где происходило бы все это? Как где? В Ялте. Чехову надо было жить в Ялте. У него в Ялте была дача. И сад, который он сам посадил. Который он так любил. Где человек стал бы праздновать день своего рождения? – У себя дома, на своей даче. Вопрос! К какой партии принадлежал бы Чехов? Вероятно, ни к какой. Но «внутренне»? К какой бы партии принадлежал душой? Вспоминается Чехов в последнее ялтинское свидание. Он выходит из спальни с только что полученным, на тонкой, «папиросной» бумаге, номером «Освобождения». Кто бы в последние годы ни приезжал к нему, – один из первых вопросов он задавал: – А как вы думаете? Скоро у нас будет конституция? Или говорил как положительно ему известное: – А знаете? У нас скоро, скоро уже будет конституция. Он видел ее близость во всем. Рассказывал о старом петербургском издателе, которого Плеве пригласил к себе: – Все, что говорится в этом кабинете, – здесь должно и умереть. Скажите мне прямо, откровенно. Что, по вашему мнению, нужно для России? – Нужно?.. Конституцию. И Чехов выводит: – Уж если министры могут слышать про конституцию… У нас скоро, уже скоро будет конституция. В предрассветных сумерках чувствовал он ее близость. И повторял беспрерывно, однообразно: – У нас скоро будет конституция! Как петухи поют перед рассветом. Не стоит эта партия такого подарка. Но «душой» Антон Павлович Чехов был бы кадетом. – Тайным кадетом. Большое преступление пред Думбадзе. 18 октября 1905 года пошел бы, кутаясь в драповое пальто, Антон Павлович на набережную взглянуть на «опьяневших от радости своих „хмурых людей“». И с доброй улыбкою, сидя на скамеечке у книжного магазина Синани, слушал бы их «пьяные песни». Мало ли каких еще «преступлений» наделал бы он. И прощай, Ялта, дача, солнце, тепло. Чехов был бы выслан из Ялты. Как «высылали» сотни других, десятки его друзей. – За кадетизм. – За тайный кадетизм. И пятидесятилетие пришлось бы праздновать в Москве, не знаю где, но только не в Ялте. И перед этим ударом, – высылкой, сколько других ударов для нежного, теплившегося любовью сердца… – Конституция! – Нет-с, высылка. Блаженны Симеоны, не дожившие до Сретенья. Впервые опубликовано: «Русское слово». 1910. 17 января.