Всадники

Джехол пустился в путь с радостью.

«Он скакал во время бузкаши лучше всех других коней! – подумал Уроз. – А с середины ночи везет на себе без передышки двух мужчин, да еще по такой дороге. И не заметно у него ни усталости, ни раздражения!» Уроз потрепал рукой по боку Джехол а. Конь фыркнул и зашагал еще быстрее. Вдруг он вытянул шею, пошевелил ушами, громко втянул ноздрями воздух. Бока покрылись легкой испариной. Походка его стала более осторожной, более внимательной.

– Наверно, почуял какого-нибудь зверя, – предположил Мокки.

Уроз направил Джехола чуть в сторону от тропы, петляющей среди голых острых темных скал. И тут оба мужчины тоже услышали шум и поняли, что прямо перед ними, за складками местности, проходит дорога, ведущая на север. Единственная дорога, ведущая через Гиндукуш в степные районы. Только по ней могли туда попасть жители всех центральных, южных и восточных провинций, жители Кабула и Пешавара, Гардеза, Газни и Кандагара.

* * *

Вокруг царила осень, заканчивался пятимесячный период засухи. И хотя было еще совсем раннее утро, от бесчисленных колес, ног, копыт и лап уже поднималась легкая, тонкая пыль, образуя полупрозрачную завесу с завихрениями, которыми лучи солнца, пробивавшиеся сквозь пыль, играли почти так же, как в иных местах они играют поутру, пронзая сетку тумана. В этом облаке летучей пыли катили, шли, текли густым потоком машины, люди, животные.

Никаких правил обгона, никаких предписаний относительно разъезда при встречном движении тут не существовало. Все было пущено на волю случая, благодушия, гордыни, скромности, беззаботности, все тут полагались на судьбу.

Шум стоял в этом хаосе соответствующий. Людские голоса, ржание лошадей, блеяние овец, вопли ослов, лай собак, свист, сигналы машин, рычание моторов – все сливалось в один голос; пешеходы, всадники, пастухи, шоферы грузовиков, караванщики кричали на языках пушту, таджикском, хазарейском, узбекском, нуристанском, на языках племен, сменивших на этом древнем пути орды арийцев, фаланги Александра Македонского, толпы последователей Будды…

Купцы, пастухи, люди, отправлявшиеся куда-то в поисках работы и приключений или возвращавшиеся в родные пенаты, – все перемешались в этом потоке из людей разных рас, облаченных в разные одеяния, увенчанных разными головными уборами, запрягавших своих коней разной упряжью…

С небольшого возвышения у этой ведущей на север дороги Уроз и Мокки молча разглядывали этот поток, в который им предстояло влиться. Торопить Джехола они не собирались.

– А ведь мы здесь проезжали, – произнес, наконец, Мокки с наивным удивлением.

Уроз не ответил.

– Правда, ты ехал в большом красивом автомобиле Осман-бая, а я в грузовике, – добавил Мокки.

Погладив круп коня, он добавил:

– И Джехол тоже.

Уроз окинул взглядом иссохшую, словно выжженную огнем землю за дорогой: рыжую, охристую, теплого коричневого цвета. А вдали небо, такое чистое, такое чудесно светлое, опиралось своими краями на неподвижные волны гор. Глаза Уроза вернулись к дороге, к ее движению, к ее шумам…

Мокки увидел, что он подбирает плечи, собирает в руках уздечку.

Джехол стал медленно, осторожно спускаться с пригорка. Когда он спустился, Уроз коротким гортанным криком приказал ему войти в пестрый, шумный, неровный поток.

В первый момент степные всадники думали лишь о том, как бы не дать себя оглушить, зацепить, унести. Но пыли здесь оказалось не больше, чем в их краях, дышать и смотреть было тоже не труднее. А уж толкотни и грубости вокруг было гораздо меньше, чем во время бузкаши.

Через некоторое время раздался веселый хохот саиса. Мокки сказал Урозу:

– А ты знаешь, мне даже больше нравится ехать вот так. В том ящике на колесах, который привез нас в Кабул, ничего не было видно по сторонам, и к тому же я все время боялся за колени и бабки Джехола из-за толчков и дерганья машины.

Уроз ничего не ответил. Он думал о том, как еще далеко до Меймене, думал о солдатах и полицейских, которые, должно быть скакали, пытаясь его настигнуть. Только гордость мешала ему ежеминутно оглядываться, как убегающему от погони человеку.

– Джехолу тоже так лучше, – продолжал Мокки.

Жеребец сам приучался к новым правилам игры на большой афганской дороге, к пробкам, завихрениям, затишью, пустотам и толкотне, он уступал, подталкивал, объезжал, обгонял.

А дорога, подобно огромной книге с картинками, показывала им свои чудеса.

– Смотри, смотри! – кричал то и дело восхищенный Мокки.

Вон спускаются с летних пастбищ Нуристана стада коз, какие они черные, лохматые, веселые, какой у них гордый вид! А у юного чабана глаза-то голубые.

А вон идет слепой изможденный старик в лохмотьях, – Джехол чуть было не толкнул его грудью; этот старик идет один среди запруженной дороги, выставив вперед руки, будто крылья, идет, закинув голову назад, белки глаз подняты к солнцу, а он его и не видит: куда он так идет?

Вот едет телега с деревянными колесами, которую тянет пара быков, а в телеге сидят упакованные с головы до пят в непроницаемые одежды женщины. На лицах – паранджа.

Там бродячий музыкант тащит на спине свой громоздкий, тяжелый струнный инструмент, совсем не похожий на легкие домбры, звуки которых были так знакомы Мокки с детства.

Дальше два индуса-купца идут пешком рядом с мулами. Между вьюками – сундук без крышки, а в нем ткани, шелковые и хлопчатобумажные, посуда, ножи, и весь этот прилавок-витрина раскачивается на ходу.

А еще дальше – бродячие фокусники, дервиши, пилигримы или какие-то явно очень богатые люди, направляющиеся на соколиную охоту с хищными птицами на руке.

А еще грузовики.

Все машины – и самые хилые, и новые, мощные, были обклеены, как наверху, начиная с ветровых стекол, так и по бокам, со всех сторон, яркими, красочными картинками с изображениями отдельных цветов, букетов, деревьев, птиц, животных. Глядя на картинки, Мокки хохотал от радости. Он восхищался создавшими их неведомыми художниками. Он видел в них хорошее средство против усталости и неизбежных в путешествии неожиданных неприятностей.

– Смотри, смотри! – то и дело кричал он Урозу.

Но тот не отвечал. И глаза Мокки возвращались к чудесным картинкам. Грузовики, конечно, вещь отличная, но они ехали слишком быстро. Не разглядишь все как следует… То ли дело караваны… Слава Пророку, хоть караваны двигались со скоростью человека, причем человека неспешащего. Люди и животные в них не жалели времени на дорогу… Их можно было как следует разглядеть.

– Смотри, смотри! – говорил Мокки Урозу.

Но Уроз не хотел ничего видеть. Не ребенок же он, который кричит, не в силах утаить свою радость при виде любой новинки. Ну и что, что кругом то и дело обнаруживали себя невиданные чудеса незнакомой земли. У него была лишь одна забота: проехать ее поскорее, уехать от нее и у себя, в родном краю, вернуться в свой мир. В этом хаосе, царившем на дороге, Уроз видел только одно удобство: безопасность. Ведь среди этих движущихся людей, стад, грузовиков и караванов он был теперь подобен травинке в степи! И даже пыль, даже крики на дороге были его сообщниками. Они укрывали его, обволакивали, прятали и защищали. О своих врагах в Кабуле он уже больше не думал…

* * *

День достиг своего апогея, жара стала совсем нестерпимой. Небо поблекло, горы потеряли окраску, на земле не осталось никаких теней. От жары пыль превратилась в некое подобие раскаленной золы.

Количество путников сильно уменьшилось. Кочевники устраивали стоянки рядом с дорогой, не устанавливая палаток, и вместе с навьюченными верблюдами пережидали жару, чтобы с первыми признаками прохлады вновь двинуться дальше.

Эти чайные дома были расставлены по обе стороны дорог. При въезде в селения, большие и малые, всегда стояла чайхана, чаще – несколько.

Где бы они ни находились, какие бы ни были их размеры, как бы хорошо или плохо они ни снабжались, примитивное их обустройство осталось таким же, как много веков назад, таким, к какому привыкли сменявшиеся поколения путников и караванщиков Средней Азии. Кубический саманный дом, побеленный известкой, а в нем – темная комната. В фасадной стене – узкие, без какой-либо тщательности сделанные отверстия, выходящие на главную часть чайханы: земляное возвышение под навесом, обрамленным высохшими листьями когда-то зеленых вьющихся растений. Поддерживающие все это грубые, почти не отесанные, кривые столбы. Старые, изношенные до дыр паласы, прикрывающие землю. Еще какое-то тряпье цвета пыли. Вот и все.

Но эта бедность никого не печалила. Она была одинакова для всех, как и прием хозяев. В чреве огромных самоваров пела, закипая, вода. Вдоль побеленных стен блестели на полках чашки. В крохотных клетках попискивали перепелки. Фасады домов были расписаны наивными яркими цветами и арабесками. И повсюду, на фоне гигантских гор и деревьев, среди рек и долин, чувствовалась атмосфера дикой, полной свободы.

* * *

Солнце казалось навсегда, до скончания дней повисшим в зените своей орбиты. Двигавшиеся еще кое-где люди и животные едва передвигали ноги. Но Джехол, хотя и вез на себе двоих всадников, хотя бока его покрылись потом, шел по-прежнему споро, не меняя скорости.

Проезжая мимо то одной, то другой чайханы, Мокки видел путников, отдыхавших в тени навеса, до него доносились запахи шашлыка и яичницы на бараньем жире, он слышал позвякивание чашек, наполненных, как он знал, в зависимости от вкуса клиента, то зеленым китайским чаем, то черным индийским. Все его крупное тело страдало от жары, от жажды, от голода. Ему хотелось, наклонившись к плечу Уроза, крикнуть:

– Давай сделаем, как все! Давай же, наконец, остановимся!

Но он стыдился признаться в своем нетерпении, стыдился своей усталости перед человеком старше его по возрасту, менее сильным, да еще и раненым. Тогда он стал прибегать к хитростям, которые казались ему очень удачными, и говорил:

– Посмотри, Уроз, в этой чайхане есть говорящая птица, заморский дрозд.