Камень, ножницы, бумага

Я всплываю из глубины путаных, окрашенных зовом инстинктов, сновидений – заснул, не выключив телевизор, – просыпаюсь, не понимая, что меня разбудило. Громадные соты спальных секций трясутся от грохота проходящих грузовиков, бульканья водопроводных труб, шороха кондиционеров. Крик – скорее вопль, голос, молящий кого-то не трогать ее, «пожалуйста, не надо ее трогать, не надо ее трогать!». Из-за тонкой пластиковой стены звучит голос Маса.

Цепляясь за сетчатые мостки, я стучу в дверь ячейки, пока он не открывает.

– Я слышал, что ты кричишь, что-нибудь случилось?

Ничего не случилось, все в порядке, все чудесно, но я вижу, что его лицо застыло неподвижной маской, каменной маской, лицо человека, который был моим другом всю мою взрослую жизнь. Преданный, смущенный, напуганный, я возвращаюсь в свой темный гроб в далекой чужой стране и ищу бледного забвения в воспоминаниях.

Лука принимала их. Позже, когда она увидела их истинные лица, она хотела бы от них отказаться, но ее слова, размышления уже пустили корни. Десять частей на тысячу в той моче, которая наполняла бассейн Девятнадцатого Дома, послужили околоплодными водами произошедшего там зачатия.

– Иисус, Иосиф и Пресвятая Дева! Настоящий бассейн! – вскричала Лука, как только появилась там с Масахико, Маркусом и Беккой в ответ на предложение Этана Ринга воспользоваться щедрым летним солнцем. Именно там она потом и проводила значительную часть своего времени, рассекая бассейн грациозными взмахами: туда-сюда, туда-сюда. Прозрачная сверкающая вода накрывала ее спину, хохолок из волос скользил по выбритой голове, загорелым плечам.

– Спорим, ты ни за что не подумаешь, что я была без ума от Эстер Вильяме! Ну почему не бывает сообществ для мужчин! Почему мой отец в него не попал! Я – отказной ребенок: сочувствие и жалость, сочувствие и жалость.

На третий день, когда столбик термометра добрался до девяноста восьми, все они решили последовать примеру Луки и вернуться к доисторическому подводному образу жизни. Они стояли по грудь в воде в узком – глубоком – конце бассейна, окружив плавающее корыто с колотым льдом, утыканным бутылками импортного пива. Погрузившись в прохладную воду, они вели разговор о надеждах, стремлениях, страхах, искусстве, новых идеях.

– Есть идея! – воскликнула Лука. Бутылки легко открывались о выложенный плитками край бассейна, а крышки медленно таяли в зеленоватой воде и укладывались невероятными созвездиями на темнеющем дне. – Дарю, можете ее скушать. В каждом произведении искусства содержится суть, визуальный элемент, который проникает сквозь шлюзы сознания и оказывает прямой психологический – или даже физиологический – эффект. Нечто, предшествующее осознанию, анализу, интерпретации, чувственному восприятию. Нечто, прямиком бьющее в глубинную, рептильную часть мозга и там взрывающееся. Как, скажем, некоторые сочетания цвета и формы, которые создают мощнейшее впечатление – даже чувство – страха и при этом не содержат ни единого образа, идентифицируемого как ужасный.

– Нечто вроде эмоциональной реакции? – отозвалась Бекка, покачиваясь на спине с бутылкой пива между грудями.

– Значительно сильнее, первичнее, примитивнее. Это доэмоциональная реакция, практически – химическая.

– Конечно, я всего-навсего дизайнер, но разве не ясно, что цель любого абстрактного искусства – стимулировать именно такой тип реакции? – вмешался Маркус.

– Чудно, но такой эффект возникает только от абстрактного искусства… – Это уже сказал Масахико, прижимая ко лбу бутылку пива, только что извлеченную из ванны. – Экстаз. В репрезентативном искусстве или дизайне сила самого образа затмевает этот… досознательный эффект.

Этан молча рассматривал флаги, полощущиеся на мачтах изящных белых крейсеров далеко в море, потом все-таки произнес:

– Не обязательно. Вовсе нет. Читал как-то в одной книжке… – Насмешливое хмыканье. Этан продолжает: – Говорю, я один раз читал книжку о типах шрифтов. Того самого дизайнера, очень известного, где-то в конце восьмидесятых – начале девяностых. Невил Броуди, что ли. Невил Броуди? – Пожимают плечами. – Вы просто варвары. Ну, хорошо. Я кое-что запомнил оттуда. Он там говорит, что тип шрифта может действовать «авторитарно», командовать. В то время я, конечно, подумал, что за дерьмо, как может вид букв на листке бумаги передавать приказ? Но он прав, ты говоришь сейчас то же самое. Настоящий сортир.

– Только попробуй повторить, Этан Ринг, и ты пойдешь на корм собакам.

– Значит, гарнитура, которой напечатано сообщение, может каким-то образом передавать подсознательный мета-текст? – спрашивает Масахико.

– Ну, я бы не стал это так называть, но… да.

– Ты имеешь в виду, будто, напечатав политический памфлет темным тяжелым сансерифом, ты заставишь читателя лучше его воспринимать, чем если бы он был набран курсивом или другим легким шрифтом? – предположила Бекка.

– Наоборот, – оживленно возразила Лука. – Можно напечатать Коран отвратительными литерами, придуманными в 1970-х, их лепили из женских лиц в стиле Art Nouveau. Вот вам и акт графического ниспровержения устоев.

– Возвращаясь к первоначальной идее Луки… – снова вмешался Этан Ринг, – существует ли… возможно ли сконструировать максимально авторитарный шрифт? Со встроенной в него подсознательной идеей такой мощности, что читающий станет повиноваться, что бы там ни оказалось написано.

– Слышать – значит повиноваться, – отозвался Маркус.

– Видеть – значит повиноваться, – поправила его Лука. – Ну-ка, заткнитесь, парни. Этан дело говорит. – А Этан в это время водил в воздухе пальцем, дирижируя невидимым хором муз, покусывая нижнюю губу и разглядывая нижний правый – угол небес, как делал всегда, когда в нем бурлила творческая энергия.

– Существуют ли практически целые семейства таких явлений? Вне нас, внутри, да где угодно… Чистые, отфильтрованные формы того, о чем мы говорим… Визуальные… – он поискал слово, – сущности, недоступные восприятию сознания… Они проскакивают мимо форпостов нашей способности рационального осмысления и различения явлений и провоцируют непосредственную физическую реакцию. Радость, гнев, религиозный экстаз, ощущение просветления… А возможно, и абсолютно новые состояния психики.

– Буддистские мандалы, по идее, должны открывать разум состоянию нирваны, – вставил Масахико. – Возможно, мандалы, абстрактное искусство, гарнитуры различных стилей – в разбавленном виде все они содержат то, о чем говорит Эт. Истинные визуальные сущности еще только предстоит увидеть, синтезировать, выявить.

– «Потерянные акры», – вспомнила Бекка. – Старое стихотворение, кажется, Роберта Грейвза. Вы что, в школе совсем ничему не учились?

– В основном играть в карты, – откликнулся Маркус, – и ездить на велосипеде без рук.

– Оно и видно. «Потерянные акры» про то, как из-за ошибок в картографии исчезают маленькие участки пейзажа. Я точно не помню как, но кусочки полей, дорог, живых изгородей, рощ сворачиваются и никогда не появляются на картах. На карте поселок А располагается рядом с городом В, а в жизни между ними помещается целая география.

– Скрытая реальность. На мой вкус, это немного отдает черной магией, – заметил Маркус.

– Как если бы эти сущности были потерянными землями разума… Высшее сознание их типа пропускает, не может зафиксировать и обработать. Они прячутся в норах, сворачивая вокруг себя визуальную «карту», сводят края щели, и картинка совпадает. Как слепое пятно в глазу, – продолжила свою мысль Бекка.

– Возможно, они все существуют в слепом пятне, – предположил Масахико. – Возможно, слепое пятно как раз и есть то самое место, часть глаза, которая регистрирует визуальные сущности, не замечаемые разумом.

– Вроде того, как живой мир включает в себя сложные хаотические формы: фрактальные частицы, множества Мандельброта, – которые так сложно определить, – добавил Этан.

– Может, сознание – это всего лишь фильтрующий механизм, чтобы мы могли вести повседневное существование и не слепнуть от непрерывного сияния Божественной славы… – проговорила Лука.

– Ну-ка, ну-ка, потише, ребята! – влез в ее рассуждения Маркус. – Жуткие вещи вы говорите, что-то я начинаю пугаться.

В ту ночь сгорел эллинг. Весь Девятнадцатый Дом и все их соседи по поселку высыпали на берег, пялились на пламя, передавая друг другу коктейли и бинокли.

– Натуральный чертов Апокалипсис, наверное, самый мощный пожар со времен гибели Испанской Армады, а я не знаю, куда задевалась моя камера! – в отчаянии кричала Лука. Кто-то вывозил котел с барбекю. На дороге выше Девятнадцатого Дома машины выстроились бесконечной вереницей.

– Так насчет нашей беседы сегодня днем, – тихонько говорил Этану Маркус. – Мне кажется, я знаю, как это можно сделать. Система распознавания отсеивает образы, устанавливает зоны, где содержатся эти подсознательные стимулирующие сущности, настраивает их на изоляцию обычных явлений, а программа обработки зрительного образа усиливает и расширяет их амплитуду. – Откровения Маркуса Этан слушал вполуха: по кругу передавали подносы с хот-догами и гамбургерами. Никки Ринг вынес усилитель. Теперь языки пламени поднимались в жаркое летнее небо на тридцать – сорок метров. Вот толпа зрителей дружно ахнула: газовый цилиндр со свистом взлетел в небо и, как ракета, унесся к звездам. Даже фейерверк в честь коронации выглядел менее впечатляюще.

– Полагают, что виноваты террористы, – сообщил Масахико, принимая подобие водочного коктейля от одной из комбисестер Этана. – Исламисты. Сионисты. Нищие из «третьего мира». Баски. Ирландцы.

На террасу вышла Бекка с камерой-палмкордером, которую она нашла под ворохом грязного белья Луки. Лука быстро чмокнула ее в щеку, с ликующим воплем перескочила через заборчик и побежала по пляжу в сторону полыхающих языков огня, прижимая к лицу видоискатель.

– Да, Этан Ринг, ты просто счастливый придурок! – проговорил Масахико, и в первый раз Этан Ринг принял, осознал, понял и оценил то, что существует между ним и Лукой. В тот момент ему хотелось просто стоять и смотреть, как она мечется в отсветах пламени, снимая горящую яхту стоимостью тринадцать миллионов экю, но в ухо ему по-прежнему зудел настойчивый шепот Маркуса.

– Подумай над этим, Эт. Только представь, сколько можно получить за графический образ, который творит все то же самое, что и наркотик, но только без побочных эффектов, без проблемы привыкания, без смерти от передозировки. Представь, сколько могут заплатить за шрифт, который заставляет повиноваться, что бы ни было написано в тексте.

– Маркус, это шутка, просто шутка, и все.

– Множество серьезных вещей сначала выглядели шуткой.

Это было прекрасно. Это было, как… Это было, как… Как…

– Тут ничего нет, – сказал Этан Ринг. Нечто выскользнуло из его поля зрения, как стеклянный угорь. – Я ничего не вижу.

Новый семестр в сумрачном городе. Те же лица, те же места, но повзрослевшие на год. Октябрь за окнами компьютерного кабинета. Масахико отложил ежевечернюю серию «Кибердевушек Киндзури». Служитель, заглянув к ним в последний раз, произнес ритуальное распоряжение тушить свет (но больше ничего) и оставил комнату с гудящими мониторами троим пионерам и штукой, которую обнаружил Маркус.

– Ты и не можешь ничего увидеть, – заметила Лука Касиприадин.

– Лука права, – отозвался Маркус Кранич. – Мы же обсуждали эффект слепого пятна. Но она там, уж поверь. Если увеличить изображение в десять раз…

Видимая глазами пустота раскрылась, как цветок лотоса, и поглотила их.

Бездна и чудо! Красота и ужас! Безгрешность и Страшный Суд. Там было все и ничто. Пустота и свет. Уничтожение и творение. Альфа и омега. Первичная Воля. Великое Я. Там была любовь и истина, и справедливость и святость, и мощь и все, все, все: все книги, все стихи, все мантры, все суры, все когда-либо сотворенное. Все духовные опыты, все танцы дервишей, все восторженные взлеты души. И еще больше. Много-много больше.