Угрюм-река. Книга 1

– Три ведра, как одна копейка. Айда за мной в прохладно место! Закусок сюда, сыру сюда, окороков! Я люблю людишек…

Гремучее чудище, играя на солнце стеклянной чешуей, брекочет и вьется, как невиданный дракон. Толпа взрослых и ребят со льстивым хохотком и прибаутками весело шагает в ногу с загулявшим Филькой Шкворнем.

– Кровососы!! – потрясает каторжник кулаками, и его белые лайковые перчатки трещат по швам. – Чьим хребтом они денежки-то зашибают? Нашим. Так или не так, шпана?

– Так, Филипп Самсоныч, правильно, – сглатывая слюни, гнусит толпа.

– Врешь, Громов! – грозится забулдыга. – Думаешь, мне денег жаль? Я жизнь свою не жалею, а деньги – тьфу! – Он сорвал с себя золотые новые часы, грохнул их оземь и с яростью раздробил ударом каблука. – На, на…

Толпа ахнула, пала в пыль и возле часов – в драку.

– Стой, дурачки! Да оторвись моя башка с плеч. Все наше будет, все… – орал Филька Шкворень.

12

Иннокентий Филатыч через всю Сибирь, экономии ради, ехал в третьем классе и целую неделю пил горькую с земляком-кожевенником. Прохор же пьянствовал с соседом по купе, московским купцом Скоробогатовым. Купца в Москве вывели под ручки два его приказчика и усадили в фаэтон. А Прохор пригласил в свое двухместное купе Иннокентия Филатыча. От непробудного пьянства старик опух и перестал узнавать людей. Даже так: все незнакомые люди казались ему близкими друзьями. Такое помрачение ума впервые обнаружилось в Перми. Выпил в буфете, вошел в вагон:

– Ба! Василь Иваныч!.. Вася! Милан… – и бросился с объятиями к зобастой попадье, ехавшей на операцию в Москву.

И вот теперь, в купе: глядел-глядел на Прохора, вдруг сдернул с седой головы картуз, сложил кисти рук одна на другую ладонями вверх и с благоговением посунулся к Прохору:

– Благослови, преосвященнейший владыко…

Прохор улыбнулся, сказал: «Сейчас», – и подал обалдевшему старцу стопку коньяку.

– Господи помилуй, господи помилуй! – перепуганно закрестился старик, а коньяк все-таки выпил. – Вот, Прошенька, беда. – Он пожевал лимон и выплюнул. – С панталыку сшибся. Голова гудит. В глазах червячки какие-то золотенькие метлесят. Охти мне, беда! – вздохнул старик и лег.

Так промелькнула ночь. В полдень стук в дверь;

– Господа пассажиры, приготовьтесь! Через полчаса поезд прибывает в Санкт-Петербург.

В это время гости Нины Яковлевны усаживались за аппетитный стол. На самом почетном месте дьякон Ферапонт. Впрочем, на приготовленное для отца Александра кресло дьякон сел без приглашенья, первый. Он окинул стол бычьим взглядом – выпивки много, от пирогов духмяный пар – и полез в карман за кисетом с трубкой. Но его волосатую руку удержала бдительная рука священика.

– Ка-хы! – недовольно, по-цыгански прикрякнул дьякон, и пустые бокалы венского стекла, вздрогнув, звякнули.

В руках Иннокентия Филатыча – черный саквояж, во рту – лошадиные зубы. Осанистый Прохор – пальто нараспашку, шляпа на затылок – шел впереди, а сзади три носильщика: двое несли чемоданы, третий – трость Прохора.

Меж тем Иннокентий Филатыч поспешной рысью – к главному кондуктору с седыми грозными усами. Тот слегка попятился, удивленно выпучил глаза, Иннокентий же Филатыч, бросив саквояж, радостно обнял железнодорожника, как закадычного друга своего.

– Милый! Василь Иваныч… Вась! – своими лошадиными зубами он вцепился ему в кончик носа, да так крепко, что челюсть ляскнула, вылетела на пол, а из носа потерпевшего побежала на грозные усы струйка крови.

Жандармы, протокол, «кто вы такие, ваш документ и адрес?». Прохор дал кому следует на чай, и вот они в Мариинской гостинице.

Закуска, выпивка, тосты, за тостами снова тосты, дьякон трижды выходил со своей цыганской трубкой в коридор для дымокура. С бокалом в белой холеной руке поднялся красавчик Владислав Викентьевич Парчевский. Он тонок в обхождении и в талии; чистый лоб, горбатый нос и голубые глаза его надменны, бритые же губы с подбородком мягко женственны, улыбчивы. Прохор Громов терпеть его не мог, но инженер Парчевский родной племянник губернатора, он явился к Громову с любезно-настойчивым письмом превосходительного дяди.

– Господа! – взором небожителя окинул он изрядно нагрузившихся едой и питием гостей. – Я был в Англии, которая славится…

– Свиньями… – подсказал явившийся к концу завтрака Протасов.

– Пардон, пардон… – Мягко улыбнувшись губами и жестко кольнув Протасова взглядом, инженер Парчевский полупочтительно полупоклонился в его сторону. – Итак, господа, я был в Англии, которая славится розами, я был в Голландии, которая славится…

– Я знаю чем, – фыркнул дьякон.

– Пардон… которая славится тюльпанами. Эээ… эээ… И вот теперь… так сказать… колесо фортуны забросило меня в холодную Сибирь. И что ж я вижу? Я здесь вижу и розу и тюльпан… – Он легким жестом холеной руки показал на Нину и Катерину Львовну. – Да, да… эээ… э… И розу и тюльпан. Но здесь они более пышные, более ароматные, чем в Голландии и Англии…

– Бросьте ботанику! – язвительно прищурился инженер Протасов, и его пенсне упало.

– Пардон… Позвольте, позвольте… эээ… эээ…

– Не экай, – пробурчал дьякон. – А не смыслишь – сядь! – Он сказал это шепотом, но вышло очень громко.

– Итак, – воскликнул Владислав Парчевский, – я высоко подымаю бокал за драгоценное здравие, за сибирскую розу, за щедрую жертвовательницу на школу пани Нину Яковлевну и за сибирский тюльпан – труженицу этой школы очаровательную панну Екатерину Львовну. Ура! – Он подскочил к дамам, припал на одно колено и с грацией родовитого шляхтича чмокнул благосклонно протянутые ему ручки.

Гости вспотычку лезли чокаться с хозяйкой, кричали «ура». Дьякон Ферапонт хмуро сидел, ковырял в зубах вилкой: отец Александр, оглохший на оба уха, настрого запретил ему кричать «ура» и провозглашать тосты.

– Отец Александр, – гудел дьякон, – ну, разреши хоть многолетие дому сему возгаркнуть… Я в четверть голоса.

– Нельзя, нельзя.

С приходом Протасова завязался общий разговор. Кэтти то и дело смотрелась в маленькое зеркальце. Пристав расстегнул мундир, сопел. Мистер Кук принял горделивую осанку.

Отец Александр, оправив фиолетового шелка рясу, стал излагать свои взгляды на церковноприходскую школу, Нина сочувственно поддакивала. Инженер Протасов, рискуя впасть в немилость Нины, противоречил батюшке. Мистер Кук пока что держал нейтралитет. Владислав Парчевский перебрасывался хлебными шариками с Кэтти, однако чутко прислушивался к разговорам.

– Вы вольнодум, – сказал священник по адресу Протасова. – Вольтерьянство, может быть, уместно здесь, но совершенно недопустимо среди детишек, среди малых сих, и… горе соблазнителям!

– Я бы сказал: не соблазнителям, а детям, – откинулся на спинку стула инженер Протасов. – Кого ж вы будете готовить? Попов, монахов? Школа должна иметь трудовые навыки.

Отец Александр нервной рукой оправил наперсный крест и прищурил на Протасова из-под рыжих бровей свои проницательные глазки.

– Простите… Я лично посещал сельскую школу профессора Рачинского, – с горячностью заговорил священник. – И что ж я там видел? Там во всем царит трудовая дисциплина. Она будет и у нас. Дети работают там на своем огороде, у них свой сад, своя пасека. Есть мастерские. Наряду с общеобразовательной программой профессор знакомит их с естественными науками, с историей.

– А батюшка, разбивая его естественные науки, заставляет детей верить в басню, что Ева создана из Адамова ребра? Так? – ухмыльнулся инженер Протасов.

– А что ж? – привстал священник. – А вы желали бы внушать детям свои басни, басни о том, что человек произошел от обезьяны? По Дарвину?

– О нет, о нет! – И мистер Кук погрозил пространству указательным перстом.

– Ни я, ни тем более Дарвин этого не утверждает, – сказал Протасов. – Мнение, что человек произошел от обезьяны, – мнение вульгарное, вымысел недоучек. Дарвин говорит, что человек и обезьяна произошли от общего рода предков.

– О нет, о нет! – с пылом выпалил мистер Кук и, приняв вид боевого петуха, придвинулся со стулом к Протасову. – Это самый большой ложь!..

– Я, впрочем, и не собираюсь отрицать науку. Я только хочу сказать, – смиренно опустил священник глаза, – что ребенок не может сразу подыматься на гору: он прежде должен научиться ходить. Так и в нашей школе.

Протасов в раздражении грыз ногти. В споре со священником ему трудно было поставить себя за пределы возможности впасть в слишком резкий тон и, во вред себе, наговорить этому искусному богослову дерзостей. О, если б не было здесь Нины и Парчевского.

Отец дьякон под шумок влил в рот крохотную рюмочку ликера и хотел проглотить, но это ему не удалось: весь ликер всосался в язык и десны, как в сухой песок. Тогда дьякон налил полстакана коньяку, но рука священника отстранила сей напиток. Дьякон поник головой и стал дремать.

– Да, да! – лирическим тенорком воскликнул Владислав Парчевский и посверкал глазами на Протасова. – Всем давно известно, что любезнейший Андрей Андреич ни во что не верит, кроме… революции. Для него эволюция не существует.