Детоубийство

– Я холостой человек, мне всё можно. А ты чужая жена, как же ты себя ведёшь? Со мною живёшь.

Он считал её «женщиной развратной», потому что она «с ним жила».

– Что ж это? Выродок, что ли, какой?

Ничего подобного. Обыкновенный «майстровой».

Встречаясь и знакомясь друг с другом, холостой мастеровой спрашивает другого:

– Тварь имеете?

– Нельзя же без шкуры! – сплёвывая в сторону, отвечает тот.

Это «понятия среды».

Всё идёт хорошо. Гомиловский пользуется миловидной восемнадцатилетней женщиной, которая ему, в сущности, ни копейки не стоит, как вдруг Марья забеременела.

Гомиловский видит, что дело плохо, пожалуй, ещё на ребёнка требовать будут, и уже во время беременности Марьи старается «увильнуть»:

– А я почём знаю, что ты носишь моего ребёнка! Ты – мужняя жена. Может, от мужа!

– Да ведь я забеременела через месяц после отъезда мужа!

– Ну, может, от другого кого! Почём я знаю. Ты женщина развратная: со мной живёшь, может, и с другим с кем!

Беременная Марья почти до последнего дня ходит на фабрику и работает.

Родить она отправляется в приют. Гомиловский, отец её ребёнка, не даёт ей ни копейки, так что через два дня по разрешении от бремени Марье дали в приюте на извозчика.

Больная, с ребёнком на руках, Марья приехала уж прямо в комнату Гомиловского и легла на его постель: она привезла к нему его ребёнка.

Это остервенило Гомиловского. Это уж разрушало все его планы на жизнь.

Вернувшись домой, он вышвырнул Марью из своей «горницы».

Напрасно она умоляла его:

– Дай хоть отлежаться после родов. Отлежусь, поправлюсь, хоть шитьём что-нибудь заработаю и уйду.

– Вон!

Гомиловскому надо было действовать энергично: тут нельзя мямлить. Дай ей несколько деньков полежать, потом уж не выгонишь, придётся, пожалуй, кормить, тратить деньги. «Твой, – скажет, – ребёнок, сам же не гнал меня, когда родила». Надо было гнать сейчас же, «чтоб духом её не пахло».

Гомиловский обратился с требованием к квартирным хозяевам:

– Сегодня же, чтоб её в квартире не было. Она теперь с ребёнком, заработать ничего не может, – чем она заплатит? А я, имейте ввиду, платить за неё не буду.

Но и этого было мало:

– У неё и паспорту срок. Как вы её можете держать? Вы за это отвечать будете! Сейчас же вон гоните!

Квартирная хозяйка исполнила бы требование «хорошего жильца», но ей жаль стало больной женщины, и она приютила её на кухне в углу.

– Поесть что-нибудь, по книжке взять пошлите! – просила Марья.

Но Гомиловский распорядился уж, чтоб по книжке Марье ничего не отпускали.

Чтоб потом «не каяться», женщину необходимо было добивать.

– С голоду уйдёт!

Квартирная хозяйка «от жалости» давала ей объедки; семь дней лежала Марья в кухне, в углу, питаясь этими объедками.

По истечении семи дней, больная, не вылежавшись как следует, не оправившись после родов, Марья с ребёнком пошла ходить искать себе места.

Любила ли эта девятнадцатилетняя мать своего ребёнка?

До безумия.

Она не спускала его с рук, целовала, сшила ему из последнего одеяльце, рубашонку, чепчик, наряжала его в тряпочки, какие только находились; у неё был старый шёлковый платок, единственная роскошь; она повязывала им голову ребёнка, любовалась, какой он славный да хороший…

– С ребёнком?

– С ребёнком.

– Куда ж мы тебя, матушка, возьмём с ребёнком?

С ребёнком Марью никуда не брали.

Больная, измученная, усталая, истомлённая, она «без ног» возвращалась вечером домой, подъедала объедки, которые ей давала хозяйка, и ложилась спать, чтоб назавтра снова без всякой пользы начать колесить по Петербургу.

– Да ты б ребёнка в воспитательный дом!

Марья ходила в воспитательный. Там сказали:

– Записан законным! Надо внести двадцать пять рублей.

Марья обратилась к Гомиловскому:

– Дай хоть Клавдию-то отдать. С голода ведь мы умрём с нею.

Гомиловский отвечал:

– Таких Клавдий да Аннушек у меня десять штук будет. Если на каждую по двадцать пять рублей давать, – двести пятьдесят рублей выйдет. А это уж целый капитал!

Марья свалилась.

У неё началась какая-то послеродовая болезнь. Молоко пропало. Голодный ребёнок умирал около голодной матери.