Чехову 50 лет

Чехову 50 лет
Влас Михайлович Дорошевич

«Сегодня Антону Павловичу „стукнуло“ бы 50 лет. Это был бы большой праздник для его старушки-матушки, для всей его семьи, праздник для его друзей. Читатели с еще большей нежностью вспомнили бы сегодня писателя, которого все любили…»

Влас Михайлович Дорошевич

Чехову 50 лет

* * *

Сегодня Антону Павловичу «стукнуло» бы 50 лет.

Это был бы большой праздник для его старушки-матушки, для всей его семьи, праздник для его друзей.

Читатели с еще большей нежностью вспомнили бы сегодня писателя, которого все любили.

Сам «виновник торжества» напустил бы на себя мрачность и бурчал:

– Еще «маститым» назовут. Чему обрадовались? У меня жена молодая, а они меня стариком делают.

Он получил бы много приветственных телеграмм.

– И чего деньги тратят!

И несколько дружеских писем… Его правилом было:

– Не ответить на письмо – это все равно что не подать руки, когда вам протягивают руку.

И последний на Руси человек, умевший писать письма, – ответил бы милыми, длинными, полными добрых улыбок. Прибавилось бы еще несколько очаровательных:

– Чеховских писем.

В этих письмах он рассказывал бы о «дне своего пятидесятилетия» с таким же юмором, с каким на следующий день после первого представления «Вишневого сада» рассказывал о «чествовании» в Художественном театре.

– Вышел Немирович и говорит: «Многоуважаемый Антон Павлович». Точь-в-точь как Станиславский только что говорил на сцене: «Многоуважаемый шкаф».

Или про какого-то говорившего речь сибиряка.

– Вышел неизвестный. Рыжий. Лицо красное. Рукой машет. Говорит «Мы вас сейчас…» Думаю: может, пьяный. Как начнет он сейчас «юбиляра» перед всем залом «волтузить»!

К обеду собралось бы несколько друзей. Кто-нибудь сказал бы:

– А я совсем не знал о вас, Антон Павлович, вот этого эпизода…

– Где вы это прочли?

– Да в газетах сегодня пишут. Чехов сделал бы страдальческое лицо.

– Голубчик! Не верьте тому, что обо мне в газетах пишут! Один раз только правду и напечатали. Как-то, что я уехал из Ялты. Я тогда действительно уехал из Ялты.

И сделал бы хитрое лицо, и подмигнул:

– Нет! Интересно, что сегодня в Одессе пишут! Одесские Шмули обо мне особенно хорошо пишут!

Так он звал всегда одесских репортеров. И затем обед.

Один из прелестных, милых и вкусных «обедов у Чехова». Старушка-матушка Антона Павловича все время беспокоилась бы и с настоящей тревогой поглядывала на тарелки гостей.

– Да вы, право же, ничего не кушаете! И говорила бы дочери:

– Машенька, положи им еще кусочек. Они совсем ничего не клали. Антон Павлович гудел бы баском:

– Вы еще рюмку водки выпейте и ветчиной закусите. Ветчиной. И с огурцом. В Москве, в трактирах, всегда ветчину к водке подают. «Казенная закуска». И огурец не надо чистить. Огурец, если его очистить, – что? Соленая вода. Надо непременно с кожей.

И гости чувствовали бы себя в гостях у «старосветского помещика». И вспоминали бы о Гоголе, сидя у Чехова.

Сам Чехов тоже пригубил бы шампанского, бутылка которого непременно появилась бы по случаю «торжества» и «юбилея».

Но где происходило бы все это?

Как где?

В Ялте.

Чехову надо было жить в Ялте. У него в Ялте была дача.

И сад, который он сам посадил. Который он так любил.

Где человек стал бы праздновать день своего рождения?

– У себя дома, на своей даче. Вопрос!

К какой партии принадлежал бы Чехов?

Вероятно, ни к какой.

Но «внутренне»?

К какой бы партии принадлежал душой?

Вспоминается Чехов в последнее ялтинское свидание.

Он выходит из спальни с только что полученным, на тонкой, «папиросной» бумаге, номером «Освобождения».

Кто бы в последние годы ни приезжал к нему, – один из первых вопросов он задавал:

– А как вы думаете? Скоро у нас будет конституция? Или говорил как положительно ему известное:

– А знаете? У нас скоро, скоро уже будет конституция. Он видел ее близость во всем.