Сказки о рыбаках и рыбках

2

Незадолго до этого случая Валентин проводил директоршу «Аистенка» до автобуса и не спеша возвращался в лагерь.

От шоссе к лагерю вела проселочная дорога. Вдоль нее по колено в мелком березняке стояли столбы электролинии. Над проводами на фоне сиреневой тучи летел «пришелец». На сей раз это был дымно-оранжевый мохнатый шар величиной с большой арбуз.

У верхушки столба шар присел на провод, выпустил снизу два отростка, поболтал ими, как ножками. Из пустоты возник другой шар – поменьше, мутно-желтый. Пристроился к первому, и похоже, что они пошептались. Потом желтый вытянулся в стрелу и бесшумно ушел в тучу. А оранжевый тяжело упал в кусты, в них зашуршало, будто убегал заяц.

Валентин понаблюдал за шарами с интересом, но без удивления. Такие фокусы в здешних местах уже давно не казались диковинкой. Было бы гораздо большим чудом баночное пиво в торговых автоматах у автобусной остановки. Или хотя бы разливное, черт возьми! Но на такое аномальное явление не были способны ни торговая сеть, ни иноземные цивилизации. А ведь Валентин вопреки всякой логике надеялся. Потому-то (а вовсе не из рыцарских побуждений) отправился провожать директоршу, бывшую свою одноклассницу Марину.

Помахав укатившему автобусу, Валентин сумрачно обозрел пустые автоматы и теперь возвращался в некоторой меланхолии. У решетчатой арки с вывеской он ядовито подумал об идиотах, давших лагерю такое название. Сроду не водилось в этих местах никаких аистов… Вернее, был один – слегка погнутый жестяной аистенок торчал над аркой высоко и сиротливо. Сейчас он почти сливался с грозовым небом, хотя на самом деле был выкрашен яркой синькой. Возможно, он символизировал синюю птицу счастья, ибо до недавнего времени было известно каждому, что дети Восточной Федерации – самые счастливые в мире.

Вечерняя гроза плотно обложила окрестности и теперь наваливалась на лагерь. Пока еще без всякого проблеска и звука. Лагерь притих и казался пустым, даже дежурного у ворот не было. Лишь разнузданно и злорадно звенели в душной глухоте осатаневшие комары. Валентин отмахивался от этих крупных (наверно, тоже аномальных) кровососов туристской курткой. Махать было неудобно – во внутреннем кармане куртки тяжело болталась медная складная труба: Валентин теперь не решался оставлять ее и всюду таскал с собой…

К «взрослому» поселку, где стояли домики для сотрудников лагеря и гостей, вели два пути. Один – по песчаной аллее, мимо бассейна-лягушатника, спортивных площадок и павильона с игровыми автоматами (обычно закрытого). Второй – по тропинке мимо кухни и потом через пустыри. Он был короче, но тропинка петляла среди груд кирпичного щебня, всяких буераков и зарослей-колючек.

Валентин шагнул было на аллею. Но тут же он заметил, что шагах в двадцати, на качелях у края площадки, одиноко сидит съеженная личность по кличке Сопливик.

Это был пацаненок лет десяти, никем не любимый и отовсюду прогоняемый. Вечно насупленный, немытый, с липкими косичками нестриженных грязно-угольных волос и с болячками на коленках и подбородке, которые он любил расковыривать. И с постоянной сыростью под носом. Эту сырость Сопливик убирал манжетами длинных рукавов рубашки, отчего они навсегда приобрели клеенчатую плотность и блеск. Сама же рубашка (всегда одна и та же) давно потеряла свою первоначальную расцветку и напоминала пыльный затоптанный лопух. Сопливик почему-то обязательно глухо застегивал ее у ворота, но на животе пуговиц не было, и отвислый подол свободно болтался вокруг тощих, комарами изжаленных бедер.

Но, наверно, Сопливика не любили не только за неумытость, а еще и за повадки. Он всегда был боязливо ощетиненным, имел привычку тихо возникать где не надо и незаметно подсаживаться к разным компаниям. Заняты люди разговором или игрой, оглянулись – нате вам! Сопливик пристроился в трех шагах, колупает коросту и слушает, приоткрыв замусоленный рот. Нет, он никогда ни на кого не ябедничал, никому не мешал, но все равно даже самые младшие мальчишки и девчонки кричали:

– Чего приперся опять, Сопливик! Вытри нос и чеши отсюда!

Однажды у костра Валентин, желая справедливости для всех, придвинул Сопливика к себе, провел по его макушке ладонью. Тот сперва опасливо затвердел, потом притиснулся к Валентину, взялся за его куртку и просидел так весь вечер. От него пахло кухонными отходами и болотной травой.

Потом, при встречах, Сопливик смотрел на Валентина с выжидательной полуулыбкой. Иногда он попадался на пути нарочно. И Валентин, преодолев невольное раздражение, улыбался Сопливику и опять гладил ему макушку. Но, если была возможность, старался лишний раз не встречаться. Конечно, это было нехорошо: разве ребенок виноват? И Валентин убеждал себя, что дело не в брезгливости, а в той вине, которую он ощущает перед этим интернатским заморышем. Чем он мог помочь Сопливику, как спасти от неприкаянности?..

Сопливик издалека углядел Валентина и выжидательно привстал на доске качелей. Но Валентин сделал вид, что не заметил мальчишку. И с наигранной рассеянностью свернул вправо, на тропинку. А себе сказал в оправдание: «До нежностей ли тут! Успеть бы до ливня под крышу…»

Тропинка петляла среди поросших лопухами бугров и кочек, в бурьяне и белоцвете. Кое-где валялись в сорняках побитые гипсовые барабанщики и горнисты. Марина говорила, что весной они были объявлены «атрибутами устаревшей казенной символики» и начальство велело убрать их с постаментов. Было грустно и страшновато видеть закаменевших ребятишек – опрокинутых, но с непоколебимым упорством продолжавших держать на изготовку барабанные палочки и прижимать к губам треснувшие гипсовые фанфары. Некоторые статуи лежали навзничь и пыльно-белыми лицами смотрели в небо. Это напоминало Саид-Хар, и потому Валентин не любил ходить здесь… Утешало одно: самого маленького и «пуще всех похожего на правдашнего» горниста ребята то и дело уволакивали со свалки и ставили на прежний постамент перед лагерным «штабом». При этом называли его Данькой и Данилкой, украшали венками из ромашек и матросским воротником из бумаги… Начальство делало вид, что недовольно, а на самом деле смотрело на игру с Данькой сквозь пальцы. И даже на то, что «секретная операция» проводится среди бела дня, в тихий час. Возвращенный в ребячий мир и обласканный, Данька стоял на своем прежнем посту для отбоя. А в сумерках добродушный и успевший уже «клюкнуть» сторож Сергеич, вздыхая, волок беднягу обратно в лопухи…

Кстати, трубу Данька держал не у губ, а уперев раструбом в бедро. Голова у него была повернута по-живому, а гипсовые губы улыбались. Теперь с этой улыбкой он и глянул на Валентина сквозь бурьянные стебли. Острая коленка у Даньки была забинтована капроновой девчоночьей лентой.

«Заботятся, – подумал Валентин. – Скоро небось опять притащат и поставят. В честь конца смены». Смена заканчивалась через четыре дня…

Тропинка уходила в могучие, выше головы, репейные заросли. Из-за них слышались хлесткие, как выстрелы пистонного пистолета, хлопки. Валентин храбро нырнул в пыльные, с паутиной джунгли, с ходу преодолел их и оказался на лужайке с покосившейся дощатой будкой. К будке был прибит вертикальный шест, на нем повис флаг из мешковины. А под флагом, выстроившись неровной шеренгой, пританцовывали и лупили себя ладонями по ногам, по плечам, по шее и щекам четверо мальчишек.

Валентин знал их всех. Старший, лет тринадцати, был Шамиль Хакимов – молчаливый, всегда будто сердитый. Белобрысый он и светлоглазый, но с «восточными» нотками в голосе и порывистыми движениями джигита. Двое других, чуть поменьше, – Ромка Травников по прозвищу Кудрявость Номер Один и рыхлый простодушный Саня Крендель. А среди них – малыш лет семи Гошка Петушков. (Гошка Понарошку звали его за привычку спрашивать про разные вещи и дела: «Это понарошку или по правде?» Гошка не обижался, он был добрый и веселый.)

Увидев Валентина, все четверо подхватили из травы метлы на длинных черенках, вскинули их на плечи, как алебарды, и встали навытяжку. Но сразу же опять расслабились, вновь запританцовывали. Крендель сказал запоздало:

– Не боись, парни, это Валентин Валерьич…

– Вы чего тут? – удивился Валентин.

Кудрявость Номер Один, изогнувшись, ухлопал полдюжины кровососов на ноге, потом столько же на шее. И объяснил:

– Как чего… Видите, флаг караулим.

– Игра, что ли, такая?

– Ага, игра! – бросил Шамиль. – Доигрались, вот Мухобой и поставил… – И огрел себя ладонью сразу по двум плечам. Он один из всех был в длинных штанах, зато майка без рукавов. Остальные-то хоть в рубашках. На Гошке Понарошку клетчато-зеленая рубашка была просторная, с обшлагами ниже пальцев и подолом до колен. Валентин сообразил, что это Шамиль отдал малышу свою. Гошка подскочил, оглянулся и присел на корточки, укрыв подолом ноги до пяток…

– Мухобой? Это у него что, метод воспитания такой, что ли? – сообразил наконец Валентин.

– Ну да… – выдавил сквозь зубы Крендель (хлоп-хлоп себя по ушам). – Если кто виноват, он сюда…

– «Караул у флага, стоять смирно!» – объяснил Кудрявость и прибил злодея на стриженной под машинку макушке.

«Гад какой!» – подумал Валентин о Мухобое. И сказал:

– Вас же эти звери летучие совсем сожрут! – Он огрел себя по щеке.

– На то и расчет, – резко отозвался Шамиль. – Чтобы знали в другой раз…

– Что знали? За что он вас так?

– А потому что на поляну ходили! – звонко сказал Гошка. И замахал руками над головой.

– На ту самую, что ли?

– Ну… – буркнул Шамиль.

Про поляну, где опускаются громадные сверкающие шары, шептались постоянно. Если верить всем рассказам, то видел их каждый второй. И пришельцев, которые выходят из шаров и бродят по окрестностям, видели. Они – трехметровые, с головами, похожими на ведра, выпуклыми стеклянными глазами и яркими фонарями на груди. Кто попадал в луч такого фонаря, обмирал и потом ничего не помнил.

Говорили и о том, что пришельцы иногда в сумерках заходят в лагерь, качаются на качелях и шарят на кухне. Наверно, хотят пополнить свои продуктовые припасы. А однажды двое зашли в сторожку к Сергеичу и знаками выпросили пачку махорки. Сам Сергеич не подтверждал, но и не отрицал этого случая, только многозначительно усмехнулся. Впрочем, после заката Сергеичу, уже принявшему «вечернюю дозу», вполне могли привидеться какие угодно пришельцы.

Рассказывали еще и такое, будто Алене Матюхиной и ее сестренке Насте два инопланетянина повстречались днем, на пустыре, где свалка скульптур. Только это были не великаны, а безносые карлики в ярко-зеленых скафандрах и прозрачных шлемах. Алена и Настюшка почему-то ничуть не испугались, а пришельцы показали им большую книгу с непонятными звездными картами и разноцветными буквами, которые шевелились и звенели…

Конечно, это был обычный «детсколагерный» фольклор. Когда Валентин в школьные годы попал однажды в такой же лагерь, там рассказывали про привидения, мертвецов и «черные ножницы в желтом чемоданчике». А сейчас – вот, на уровне современности. И немудрено, раз в газетах то и дело сообщения о полетах и посадках всяких этих непонятных штук. А здесь, вокруг лагеря, к тому же и в самом деле всякие аномалии. Разные светящиеся шары то и дело шастают над окрестностями и почти каждую ночь висят в небе, распуская огненные хвосты. В телевизорах – всякие помехи, и часто возникают на экранах непонятные фигуры. А стрелки компасов беспомощно и вразнобой тычутся во все стороны.

Разговоров и слухов было множество, и Валентин однажды с несколькими мальчишками ходил даже на поиски «посадочной площадки». Но ничего не нашли.

Начальство такие экспедиции запрещало, а слухи старалось пресекать. Марина жаловалась: «Такое место проклятое…»

И в самом деле, хватило же ума у профсоюзных деятелей поставить лагерь среди редких перелесков, на краю болотной пустоши! Когда-то здесь был испытательный полигон военной части. Что там они испытывали и какую технику оставили в глубине болот, никто не знал. Может, все эти огненные и летучие штучки и фокусы – последствия секретных опытов?..

– Значит, вы площадку искали, а Мухобой вас застукал? – сочувственно спросил Валентин.

– Мы ее не искали, – сердито отозвался Шамиль. – Зачем искать, если знаешь? Дорога прямая…

– Мы ее лучше всех чуем, особенно вот он. – Кудрявость Номер Один кивнул на Гошку. – Поэтому нас пятерых ребята и выбрали.

– Пятый-то кто?

– А Илюшка! – звонко отозвался Гошка. – Только его Мухобой почему-то не поставил с нами.

– Наверно, потому, что он сам про всех про нас проболтался Мухобою, – обиженно пробубнил Крендель, продолжая хлопать себя по всем местам.