Стеклянные тайны Симки Зуйка

Неподалеку глубокий лог, что тянулся на задах Нагорного переулка, соединялся с рекой. Соединялась с ней и речка Туренька, журчавшая на дне лога. По имени этой речки и был назван город, в котором все свои одиннадцать лет прожил Симка Стеклов.

У большой реки тоже было имя, но его почему-то называли редко, обычно говорили просто «река». Даже пристанская станция железной дороги называлась «Река». А город назывался Турень. Имя женского рода…

Симка спустился по расшатанным ступенькам к Речному проезду, прошагал по мосту через лог (высоченному, Туренька далеко внизу) и вышел на другой мост – ведущий через реку.

Это было старое сооружение на обитых досками опорах. Его венчали две решетчатые фермы из косых балок. Под фермами неспешно двигались туда-сюда грузовики и порой проползал рейсовый автобус. Недавно в Турени построили еще один мост, из бетона и железа. Однако одного моста – даже широкого и современного – было мало. Поэтому деревянный старик по-прежнему кряхтел и трудился изо всех сил.

Правее и левее ферм тянулись дощатые настилы для пешеходов. С перилами. Перила были прочные, из крепких брусьев, а настилы жиденькие, в один слой. Между щелями далеко внизу видна была желтоватая вода. Лучше шагать побыстрее и не думать, какая хлипкость отгораживает тебя от воздушной пустоты и текучей глубины… Симка и не думал! Уж под ним-то, легоньким, как бумажный солдатик, доски никогда не проломятся. Да и привык он к мосту, к его высоте – последние три недели каждый день топал туда и обратно. И сейчас он поглядывал вниз и вдаль без всякой боязни.

Река трудилась, как и мост. Сновали катера. Появился из-за поворота однопалубный «Стахановец» – пароходик местной пассажирской линии. Был он древний и обшарпанный, но издали и под ярким солнцем казался белым, как черноморский лайнер. Вдоль стоявших у низкого берега плотов прокопченный коричневый буксир с белыми кожухами гребных колес тащил вниз по течению тупоносую баржу. На барже громоздились штабеля новых фанерных ящиков, они горели на солнце, как позолоченные…

Буксир (назывался он «Красин», как знаменитый ледокол), выталкивая из трубы густые клубы, ушел под середину моста. Клочья сажистого дыма пробились сквозь щели, и показалось даже – пушисто защекотали ноги. Запахло сгоревшим углем. Симка хихикнул и грудью лег на перила. Под ним скользила баржа. На ящиках стояла светлоголовая девчонка в зеленом, как березка, платьице (волосы ее тоже золотились). Смотрела вверх. Симка подумал и помахал ей ладонью. Девочка заулыбалась и тоже замахала – двумя руками. И… уплыла под мост.

Славная, наверно, раз помахала незнакомому мальчишке. Может быть, такая же, как Соня… Жаль только, что не успели даже как следует разглядеть друг друга. Можно было бы перебежать мост и помахать еще, с другой стороны. Однако грузовики, как назло, ползли в оба конца вереницами – не проскочишь… Да и зачем? Все равно буксир утащит баржу с девочкой своим путем, а Симке надо шагать своим. Жаль, что так получается – взглянут друг на друга два человека, протянется между ними ниточка, и сразу надо расходиться.

Симка вспомнил прошлогоднюю встречу с мальчиком на берегу залива и слегка загрустил.

Но грусть была на две секунды. Потому что сияло солнце, веял пахнущий рекой и береговыми тополями ветерок, и, кроме того, надо было спешить.

Симка заспешил вприпрыжку. Но на середине моста опять пришлось задержаться. Сделанная Фатяней повязка ослабла, пятак под ней елозил и грозил вывалиться. Будь на Симке гольфы или хотя бы носочки с резинками, можно было бы натянуть их на бинт. Но Симка гулял в башмаках на босу ногу. Он потоптался на месте. А может, убрать повязку и пятак? Пострадавшая косточка вовсе и не болит уже (или самую чуточку). Симка опустил на доски сумку. Поставил ногу на нижний брус перил, размотал матерчатые ленты, скомкал их в левой ладони, а на правой покачал тяжелую монету. Красивый такой пятак, хотя и поцарапанный. На отчеканенных крыльях двуглавого орла различимо каждое перышко. А древность какая! 1898 год! Прошлый век!

Может, кинуть в воду? Симка давно уже не приносил реке никакой жертвы.

Был у него такой тайный обычай: примерно раз в неделю Симка бросал с моста или берега какую-нибудь мелкую денежку (так бросил и двугривенный, который помог ему на контрольной). Это чтобы река всегда была доброй к Симке… Но нет, пятак все-таки жаль: он почти что музейная редкость да и подарок к тому же.

Симка опустил монету в правый карман и там же нащупал трехкопеечную монетку. Ногтем подбросил ее в воздух (словно играл в «орел-решку»), поймал на ладонь и с размаха кинул через перила. Та долго летела вниз, мелькая желтой искоркой.

Хотел Симка бросить и скомканные тряпичные ленты, но вдруг стало неловко. Словно Фатяня мог обидеться. Я, мол, старался, мастерил бинт, а ты выбрасываешь. Конечно, эти клочья уже не сшить в целый платок, но, может быть, они зачем-нибудь пригодятся. Он скатал полоски в тугую муфточку, затолкал ее в левый карман. А в кармашке у пояса привычно потрогал (проверил – на месте ли?) стеклянный значок – память о прошлогоднем путешествии. Симка не решался носить его на рубашке или майке, когда в одиночку уходил далеко от дома. Встретится какая-нибудь шпана, сорвет, и что тогда делать…

Симка поднял сумку, распрямился и оглянулся на город.

Турень протянулась над высоким берегом. Откосы косматились репейно-полынными и крапивно-бурьянными джунглями (лишь кое-где – опасливые тропинки). Над откосами стояли тонкие колокольни. Розовая Знаменская церковь – с золотым крестом. Ильинская – обшарпанная и без креста, потому что там водочный завод. Справа громоздились белые башни и темные купола старинного монастыря. Купола тоже были без крестов и с дырами, потому что в монастыре давно не жили монахи, а была какая-то секретная фабрика. Но все равно монастырь выглядел сказочно – словно городок из книжки с былинами. Он был похож на крепость: зубчатые стены, башенки по углам…

А еще стояли над берегом старые купеческие дома – деревянные и каменные. И белый двухэтажный музей с колоннами и черными часами над фасадом. И длинное здание военного училища (бывшие торговые ряды) с полукруглыми окнами, и вековые тополя. Главный город – с новыми кварталами, вокзалом, цирком, садами и школами – не был виден за гребнем берега. Здесь – только его «историческое лицо», неизменное в течение многих лет.

«От «исторического лица» в трех местах тянулись по откосам к воде извилистые деревянные лестницы. Они вели к причальным к переправам. Потому что мостов не хватало и жителей с берега на берег возили маленькие чихающие катера, а на одной переправе даже гребной баркас. Билет стоил как в автобусе – сорок копеек, а на баркасе, кто не хотел платить, спешили занять места у весел. Тогда – бесплатно. Симка тоже однажды устроился у весла (чтобы прокатиться) и помогал дюжему небритому дядьке. Тот подмигивал Симке, который в одиночку весло и не повернул бы: «Жми, юнга, без тебя я никак…» Но на обратном пути пробраться к веслу не удалось и пришлось отдать два двугривенных крикливой тетке, которая грозила всех безбилетников «покидать за борт к водяному лешему»…

Симка прошелся глазами по городскому берегу с удовольствием – свою Турень он любил. А на золотом кресте Знаменской церкви остановил взгляд уважительно и с некоторой осторожностью: нет ли за ним, за Симкой, больших грехов?

Настоящим верующим (как, например, соседка тетя Капа) Симка не был. Прошлой весной, когда мама и тетя Капа тайком пригласили священника, чтобы окрестить Андрюшку, и предложили Симке окреститься тоже, он сдержанно возмутился: «Вы что! У меня же красный галстук!» Но летом, после разговоров с Норой Аркадьевной, Симка ощутил, что есть все же Высшая Сила, от которой зависит жизнь Вселенной и каждого человека. Ну, каждым отдельным человеком эта Сила постоянно не занимается, пусть тот живет своим умом, но если он творит что-то очень скверное, тогда можно ждать расплаты…

Сейчас ни в чем слишком скверном Симка не был виноват, а мелкие грехи есть у каждого, Высшая Сила на них не обращает внимания. Он мысленно попросил у креста: «Пусть у мамы и Андрюшки все будет хорошо», и прикрыл веки. Как обещание, что «все будет хорошо», в упавшей на глаза тьме светился след сияющего креста. Симка благодарно улыбнулся, затем посмотрел на музейные часы. Глаза у него были как у индейца по имени Зоркий Сокол (Симка сам его придумал), и он различил, что стрелки на далеких курантах показывают без десяти одиннадцать. Ой-ей-ей!.. Он заспешил, чиркая ногой о скользкую клеенчатую сумку, в минуту миновал мост, который превратился в дамбу, уходившую в заречные дали. Крутой тропинкой Симка сбежал с дамбы на улицу – она тянулась вдоль реки и называлась Береговая Односторонка.

Вместо обычной дороги здесь была устроена мостовая из досок и уложенных между колеями бревен – «лежнёвка». Шагать по ней было удобнее, чем по кривому тротуару, что тянулся вблизи от буйной крапивы. Симка зашагал, поглядывая вперед и назад – нет ли машин. Машин не было, стояла солнечная тишина и летали бабочки. Улица пахла деревом. Сухим – от лежневки и заборов и сырым – от плотов и сложенных на песке штабелей.

Через два квартала Симка свернул в Сосновый переулок (где не было никаких сосен, а росли вдоль канавы жидкие рябинки). Больница располагалась в обычном двухэтажном доме, каких немало вокруг, – с кирпичным низом и деревянным верхом. Симка, привычно заробев, оттянул тяжелую дверь с противовесом и оказался в полутемной после солнца прихожей. Вдохнул душноватый больничный запах. В широком окне перегородки разглядел тощую и неласковую санитарку, ведавшую передачами.

– Здрасте, Василиса Григорьевна, – сказал он со всевозможной вежливостью.

Вежливость не помогла.

– Чего пожаловал? Здесь больница, а не Дом пионеров…

Будто не понимает!

– Вот… передача маме…

– Передачи когда принимают, не знаешь? Первый раз? Санитарный час у нас! С одиннадцати до двенадцати!

За суровой Василисой белел круглый циферблат электрических часов. А слева от окошка зачем-то висели старые жестяные ходики, постукивали маятником. На тех и других часах было одно время.

– Еще же без трех минут!

– Я гляжу, ты шибко умный, считать умеешь. Это я за три минуты должна туда-обратно мотаться? Ради тебя одного…

– Ну, Василиса Григорьевна…

– Давай передачу, после двенадцати снесу.

Ха, снесет она! А дальше-то что! Надо ведь еще сказать маме, что к ней и Андрюшке именно сейчас пришел сын и стоит на улице под окном. Окна маминой палаты выходят на больничный двор, туда не проберешься, поэтому мама должна выйти в коридор, открыть там на втором этаже оконные створки, принести Андрюшку, и тогда получится свидание…

– Лучше я приду через час, – буркнул Симка.

– Ну и гуляй… Да не бухай дверью-то, придерживай.

Симка все-таки бухнул – не нарочно, а потому, что такая здоровенная гиря подвешена в тамбуре. И пошел на берег.

Штабеля из крепких бревен лежали тесно, однако между ними оставались неширокие проходы. Настоящий лабиринт. И Симка побрел по этому лабиринту, впитывая горький запах сосновой коры. Толстенный кусок такой коры он отодрал от бревна и затолкал в сумку – пригодится, чтобы смастерить кораблик.

Поплутав, Симка вышел к воде. Желтоватая от растворенной глины вода языками лизала плоский песок, шевелила на нем сверкающую жестянку – это под плотами подкралась от пробежавшего катера волна. Пахло здесь уже не только бревнами, а еще влажным песком, и… просто рекой. И никого на берегу не было. Как на острове Робинзона.

Симка, дрыгнув ногами, сбросил брезентовые полуботинки. Потопал по песку, полюбовался отпечатками. Представил, что это следы дикарей, побоялся понарошку. Но играть не хотелось. Он побродил по щиколотку в воде. Забытая боль в припухшей косточке толкнулась опять, но тут же приятно растворилась в речной прохладе. А солнце сверху жарило, как в Сахаре. Искупаться бы! Но Симка клятвенно пообещал маме, что купаться в одиночку не будет (впредь до специального разрешения). И нарушить это обещание… Ну, Высшая Сила, может быть, помилует даже такой поганый поступок и мама ничего не узнает, но сам Симка себе этого не простит. Бывало, что скрывал он от мамы двойки, врал, что «ничего не задано», дулся с пацанами в запретную «чику», но если давал специальное честное слово, то знал: тут уж не извернешься. Иначе заедят угрызения. Это, кажется, Гек Финн в книжке Марка Твена говорил: «Если бы у меня была собака с таким характером, как у совести, я бы ее утопил…» Это он, конечно, зря: собака-то при чем?

На песке и наполовину в воде валялась шина от грузовика. Симка посидел на ней. Макнул в воду палец и написал им на теплой резине слово ДУРА – про Василису. Но буквы быстро высохли. Он посмотрел через реку. Музейные часы показывали пятнадцать минут двенадцатого. Симка попытался отодрать от колена засохшую коросточку, но та держалась прочно. «Тьфу на тебя…». Симка поднялся, оставил у шины сумку и побрел по берегу.

Шагов через тридцать он увидел, что штабеля расступаются, открывая проезд к воде с улицы. Справа от проезда громоздилась вплотную к бревнам мусорная куча.

Ну, куча как куча – дырявые ведра, рваный кирзовый сапог, гнилые рогожи и всякая другая дрянь. Но Симке, как любому нормальному человеку, было известно, что среди утиля можно обнаружить интересные вещи. И вот сейчас… под обрывком толя, как под козырьком, что-то солнечно сверкало. Скорее всего, битая стеклянная посудина. Но Который Всегда Рядом шепнул Симке: «Не проходи, Зуёк, взгляни…» И Симка отбросил липкий от солнца толь.

Ух ты-ы… Да здравствует Василиса, из-за которой Симка оказался здесь!

Перед Симкой лежала большущая линза от телевизора.

Такие линзы – из прозрачной пластмассы, пустотелые – наполняли водой и ставили перед телевизорами КВН. Они увеличивали маленькие экраны, как шаровидные аквариумы увеличивают внутри себя рыбок. Теперь эти «кэвэнэшки» (первая советская марка) уже выходили из моды, появлялись другие, с крупными экранами, и пустые линзы-великанши – порой вместе с отслужившими «первобытными» теликами – хозяева без жалости и благодарности отправляли на помойки.

У Симки дома никогда не было телевизора, даже самого старомодного. И едва ли скоро будет. Разве напасешься столько денег! Но и эта вот линза сама по себе могла пригодиться для увлекательных дел. Например, Симку всегда интересовало: можно ли с помощью такой «стекляшки» что-нибудь зажечь?

Сейчас было самое время дать ответ на этот вопрос.