Амальгама

Сиротина не покидало ощущение, что занимается он полнейшей ерундой, но он не привык обсуждать приказы, даже если считал эти приказы глупыми. В то время, когда в Советском Союзе людям было буквально нечего есть, когда народные толпы ежедневно выходили на многочисленные митинги, когда разномастные шпионы заполонили пространство родной страны, советский резидент в Лондоне вынужден бродить по залам Национальной галереи и искать какую-то картину, которая, как кому-то показалось, имеет отношение к современной России, хотя написана в 1434 году в Брюгге. Бред какой-то!

Наконец Сиротин дошел до зала фламандской живописи. Картина Ван Эйка висела в углу и ни у кого никакого интереса не вызывала. А зря. Картина была действительно необычной. Главным в картине были вовсе не фигуры мужчины и женщины, как могло показаться, если изучать эту картину по мутной черно-белой репродукции, полученной Сиротиным в Москве, а старинное зеркало, расположенное в самом центре композиции. Зеркало было круглым и действительно напоминало иллюминатор. В нем отражались несколько плохоразличимых фигур, которые в зеркале были видны, а в помещении на картине – нет. Над зеркалом, в самом центре картины, было очень крупно написано красивым каллиграфическим почерком: «Johannes de Eyck fuit hie. 1434» – «Ян ван Эйк был здесь. 1434». Сиротин, может, и не был искусствоведом, но прекрасно понимал, что так странно художники свои картины не подписывают. В центре картины, крупными буквами. Да и подпись была явно не про картину, а скорее про зеркало. Ну, не мог же этот самый Иоганнес де Эйк в своем 1434 году вдруг оказаться… в зеркале!

Чем больше Сиротин вглядывался в картину, тем все более странной она ему казалась. Кроме постоянного, неисчезающего чувства, что мужчина на картине ему почему-то знаком, он продолжал одну за другой подмечать странные детали. Например, над головами людей в комнате висит большая люстра на шесть свечей, но горит почему-то только одна. Да и одну-то свечу зажигать никакой необходимости нет – на картине изображен ясный день, окно открыто и солнечный свет вполне освещает комнату. На подоконнике лежат апельсины. Какие, к черту, апельсины в Брюгге? А за окном виднеется вообще какое-то непонятное растение с совершенно невероятными красными круглыми плодами. Ну, не бывает таких в жизни!

Женщина, изображенная на картине, была беременна. «Россия беременна революцией» – Николаю Сиротину почему-то вспомнились слова Ленина. Мужчина поднял руку, как будто хотел что-то сказать или от кого-то защититься. И в этот момент… Сиротин вдруг узнал этот жест. А затем сразу узнал и мужчину. Сомнений быть не могло, это был именно он. Но какое отношение этот человек мог иметь к картине 1434 года? Да и как вообще он мог бы в нее попасть?

Сиротин хорошо помнил выпуск 1985 года в Краснознаменном институте КГБ имени Андропова, прекрасно помнил всех своих сокурсников по факультету «Внешняя разведка». Конечно, руководство награждало сокурсников всякими ненастоящими фамилиями, но обучаемые неплохо сдружились и настоящие фамилии друг друга знали. Вот этот человек с картины носил фальшивую фамилию Платов. Но Сиротин прекрасно знал, что никакой это не Платов, а майор Путин. Владимир и, даже если память не изменяет, Владимирович.

После выпуска всех быстро раскидали по миру, и не принято было интересоваться, кто куда попал, но Николай Сиротин однажды виделся с Путиным в Главном здании. Путина после института КГБ отправили служить куда-то в Восточную Германию, он был не очень доволен и вроде бы даже собирался увольняться, чтобы отправиться обратно в свой родной Ленинград. Сиротину жаловаться было грешно – еще бы, в Лондон попал, поэтому он перед Володей Путиным хвастаться не стал, чего товарища зря расстраивать? Попили тогда пивка из бочки на станции метро «Кировская», да и разбежались. Сиротин – в Лондон, Путин – в ГДР.

Но если это действительно был Путин (а такое впечатление, что картину рисовали прямо с него!), то какое, черт возьми, отношение может иметь майор Путин к российской истории? Да и как могли рисовать Володин портрет в Голландии в 1434 году? Сейчас-то, извините, 1991 год идет! Что за глупости? Сиротин тряхнул головой, как бы сбрасывая с нее глупые мысли, и еще раз посмотрел на картину. Сомнений не было. Это был Путин. Владимир Путин, поднявший руку, чтобы что-то сказать. Он всегда именно так поднимал руку в институте перед ответом на какой-то каверзный вопрос преподавателя.

Сиротин решил, что обязательно укажет в рапорте это поразительное сходство и отвернулся от картины, чтобы идти из галереи прочь, но неожиданно столкнулся с маленьким японцем, наверное, отбившимся от группы.

Японец, правда, совсем не выглядел растерянным, много улыбался, постоянно кивал, как бы извиняясь перед Сиротиным за то, что так неожиданно оказался у того прямо за спиной. А потом японец улыбнулся как-то со значением и вынул из кармана небольшое круглое зеркальце, которое мгновенно заиграло десятком веселых зайчиков по стенам зала фламандской живописи и протянул это зеркальце Сиротину. Сиротин пожал плечами, взял зеркальце и в ту самую секунду, когда он увидел в нем свое отражение, вдруг почувствовал себя очень, очень плохо. Перед глазами все поплыло, ноги ослабли, но Сиротин не упал, а странно поплыл в правую сторону, как будто был в невесомости. Потом ему показалось, что он поплыл все-таки не в правую сторону, а в левую, но глаза закрыла такая густая пелена, что ничего не стало видно, а уши заложило громким гулом. Сиротин изо всех сил пытался понять, что с ним происходит, но это становилось сделать все труднее и труднее. Внезапно густая пелена перед глазами полыхнула ослепительно-белой вспышкой, и подполковник КГБ перестал цепляться за сознание, покорившись какой-то странной, страшной и неведомой силе.

Глава III

Старинный манускрипт. Венеция, декабрь 2014 года

Сергей решил хорошо подготовиться к сегодняшней ночи. В конце концов, надо же было выяснить, где находится эта улица Calle Galeazza, на которой, судя по странному посланию, оставленному стариком на салфетке, нужно будет находиться сегодня в полночь! Карты Google услужливо выставляли ярко-красные метки на малюсенькой улочке в самом центре города. Но ушлому Анциферову захотелось увидеть эту улицу заранее. Удивительно, но иногда сама судьба, вне зависимости от наших желаний, управляет нами. Конечно, Сергей и представить не мог, что эта его ленивая прогулка к улице Calle Galeazza в будущем спасет ему жизнь. Но, дорогой читатель, вам стоит помнить, что свой внутренний голос надо слушать. Он плохого не посоветует.

Итак, наш герой, послушавшись внутреннего голоса, двинулся в сторону собора. И сразу же оказался в плотном туристическом водовороте, в котором почему-то всегда можно встретить наших соотечественников.

– Проходим ближе к собору, – руководила движением пожилая дама, которой, очевидно нравилось жить в Венеции и водить по ней непутевые барнаульские группы. – Именно здесь, обратите внимание, у входа в собор Сан-Марко, состоялось публичное унижение германского императора Фридриха Барбароссы. Его заставили преклонить, по одним источникам, одно колено, по другим – два, а по третьим – просто пасть ниц перед встречавшим его римским папой, с которым Барбаросса вел непримиримую войну.

– Проиграл, значит, войну-то? – переспросил крупный бритоголовый мужчина экскурсовода. Было очевидно, что мужчине стало очень обидно «за пацана».

– В том-то и дело, что войну он в тот момент как раз не проигрывал, а выигрывал и, наоборот, стягивал силы для последнего решающего удара. И армия его была на тот период самая сильная в мире. Но по какой-то странной причине, историки до сих пор спорят – какой, он вдруг признал власть папы и навсегда ушел из Италии, которую активно завоевывал на протяжении двадцати лет, и больше в нее уже никогда не возвращался.

– Предъяву, значит, ему сделали, – объявил неутомимый комментатор, на что экскурсовод не нашла что ответить и поспешила продолжить рассказ:

– Именно здесь папа подошел к униженному Барбароссе, поднял его с колен, и они вместе, сопровождаемые венецианским дожем Себастьяно Дзиани, отправились внутрь храма. – Женщина-экскурсовод вдруг начала декламировать нараспев, и стало понятно, что ей вся эта история очень нравится. – Они вели германского императора к главному сокровищу этого собора – знаменитому Пала д’Оро – самому большому в мире золотому алтарю, перед 250 иконами которого и было суждено Барбароссе дать свою клятву больше никогда не нападать на итальянские города и признать власть папы – наместника Бога на земле. Пройдемте, товарищи, внутрь, я покажу вам этот знаменитый алтарь.

Туристы послушно направились к собору, а Сергей пошел к красивому фонтану, разбитому в непосредственной близости от собора. Там начиналась одна из многочисленных венецианских улиц, заполненная любопытными туристами, дешевыми сувенирами и многоголосым шумом.

Calle Galeazza Сергей Анциферов нашел быстро. Это была даже не улочка, а, скорее, переулочек в метр шириной и метров двести длиной. Внутри этого микроскопического переулочка каким-то чудом уместились две траттории и несколько дверей в жилые дома. Начало переулочек брал из многолюдной улицы – настоящей реки, наводненной туристами, дальше «протекал» по узкому устью мимо тратторий и окончательно «заболачивался» в каких-то трущобного вида переулках, где, кажется, вообще никогда не ступала нога человека. Сергею, когда добрел до этих трущоб, стало не по себе. Вроде бы Венеция, миллионы туристов, а тут такое – даже находиться страшно. И ни души.

Внимательно осмотрев дворик, в который завела его неприветливая Calle Galeazza, Сергей обнаружил, что при желании можно забраться на балкон одного из домов – достаточно лишь подтянуться, держась за каменный подоконник заколоченного окна, поставить ногу на торчащую из стены балку и можно запросто очутиться на одном из старинных балконов древнего венецианского дома. Пройдя еще немного вперед, наш герой увидел другой двор, еще мрачнее предыдущего, но зато с выходом прямо на одну из многолюдных туристических улиц. Сергей облегченно вздохнул, услышав привычный многоголосый венецианский гул, сел в какой-то пиццерии и попросил налить ему двойной виски. Ночь обещала быть интересной. Вначале даже было какое-то сомнение, а стоит ли вообще сюда идти и втягиваться в какое-то подозрительное приключение, действие которого будет разворачиваться в столь жутких декорациях, но потом самообладание вернулось, и Сергей твердо решил прийти сюда сегодня в полночь.

Весь день наш герой был как на иголках. Тревожное чувство, что сегодня произойдет что-то необыкновенное, не давало покоя. Он выпил еще виски, плотно поужинал в замечательном ресторане на берегу одного из каналов, пообщался с другом Иваном, который там, в Москве, наконец-то доехал до дома. Анциферов начал было рассказывать историю про старика, зеркальце и салфетку, но вдруг понял, что друг его совсем не слушает, зевает и вообще категорически настроен поспать, а вовсе не слушать красочные байки из Венеции.

– Старик, давай завтра, а? – Иван, как и все айтишники, был ленив, инертен и начисто лишен авантюризма.

Анциферов вернулся в гостиницу. Потом он что-то постил в Facebook, переписываясь эсэмэсками сразу с несколькими знакомыми девушками (он был не женат и вызывал у девушек неподдельный интерес, что всегда бесило его женатых друзей – например, Ивана), и когда будильник в телефоне предусмотрительно запиликал без двадцати двенадцать, Сергей вздрогнул. Он так ждал этой минуты, а она все равно получилась неожиданной! Он быстро оделся и, скользнув тенью вниз по деревянной лестнице, вышел на улицу.

Полуночные улицы зимней Венеции были пусты и безлюдны. Ветер стал холодным и пронизывающим. Шаги отдавались гулким эхом в темноте дворов, редкие прохожие спешили побыстрее оказаться в тепле и уюте. Сергей вышел на Сан-Марко и поразился тому, насколько преобразилась площадь. Днем она была приветливой, воздушной и гостеприимной. Ночью же стала таинственной, величественной и неприступной. Полная круглая луна освещала купола собора, которые бросали на землю причудливые гигантские тени, казавшиеся живыми страшными сказочными существами. Сергей решил побыстрее миновать эти тени, почему-то стараясь не наступать на них. Все лавочки были закрыты, в редких ресторанах горел свет, но даже там, где он горел, посетителей вообще не было. Город, еще совсем недавно переполненный сотнями тысяч человек со всего света, казалось, вымер.

Знакомая улочка, где обыкновенный менеджер по продажам обыкновенной московской фирмы средней руки Сергей Анциферов догадался-таки сегодня днем провести рекогносцировку, была абсолютно темна и освещалась единственным фонарем, обозначающим ответвление от туристической улицы в хаос и непонятность. Анциферов взглянул на часы, было ровно двенадцать. Именно в этот момент тишину венецианских улиц пронзил первый удар колокола часов с площади Сан-Марко. Потом пробил второй. На третий удар часов наш герой набрал в легкие побольше воздуха и шагнул в абсолютную темноту, туда, где начиналась таинственная Calle Galeazza.

Он миновал ряд телефонных аппаратов, прикрепленных к стене справа, отчего и без того узкий проход стал еще у’же, и нетвердой поступью двинулся дальше. Колокол продолжал звонить. Вдруг маленькую улицу осветил яркий световой прямоугольник – это отворилась одна из дверей и на улицу вышел тот самый старик в черном одеянии. Дверь мгновенно закрылась. Старик подошел вплотную к Сергею и резко выдернул руку из-под своего плаща. В руке была зажата офисная пластиковая папочка, которую многие называют файлом, а в файле этом лежала какая-то темного цвета бумага.

– Prendetelo e correre! Fuori di qui! (Бери это и беги. Беги!) – Старик вложил файл в руку Сергея и начал подталкивать его в глубь переулка. Сергей не понимал, о чем говорит его странный недавний знакомый, и никуда уходить не хотел. Бумага, обернутая в пластик, оказалась на удивление тяжелой и явно старинной – Сергей краем глазом увидел какие-то древние буквы, написанные безукоризненным уверенным почерком на потемневшем от времени пергаменте.

– Run! – опять властно сказал старик и для убедительности сделал жест рукой: иди, мол. Сергей, повинуясь этому жесту, пошел в темную глубину улицы. Прошел шагов десять и оглянулся.

И в этот самый момент события вдруг завертелись с бешеной быстротой. Со стороны туристической улицы в переулок разом вошли три человека. Шли они так быстро и так решительно, что никаких сомнений не было – они точно знали, куда идут и кто им нужен. Увидев в переулке стоящего у них на пути старика, они ничуть не удивились и ни на секунду не сбавили шага. Наоборот, их движения стали более четкими и слаженными. Один из этих троих, не останавливаясь, выбросил вперед руку, и в руке вдруг сверкнул клинок. Быстрым движением этот человек полоснул по горлу старика, а еще один из этих троих заученно поддержал жертву, уже оседающую на землю, и прислонил к стене дома. Третий начал быстро шарить по одежде несчастного, выворачивая и проверяя карманы. Кровь, поначалу брызнувшая из горла старика фонтаном, теперь просто обильно стекала куда-то за ворот и начала просачиваться из рукавов его черного одеяния на землю. В свете единственного фонаря ручеек, потекший по старинной мостовой, огибая причудливые очертания древних булыжников, стал блестящим и черным. Но на это никто из троих парней вообще не обращал внимания. Страшно вытаращились глаза старика, страшно клокотала кровь из разорванной артерии. Сергей Анциферов, какие-то доли секунды наблюдавший эту дикую сцену, развернулся и побежал в глубь Calle Galeazza. Парень с ножом почувствовал какое-то движение в глубине темной улицы и обратил на это внимание товарищей. Еще несколько секунд они быстро переговаривались, пока один из них продолжал обыскивать старика.

Что в итоге спасло Сергею жизнь? Те несколько секунд, которые промедлили эти трое парней? Предварительная прогулка по Calle Galeazza, совершенная в светлое время? То, что старик сразу оттолкнул нашего героя и заставил его на какое-то количество шагов уйти в глубь темной улицы? Удивительное везение?

Сергей, подгоняемый страхом, помчался вперед, в темноту. Он слышал крики этих троих парней и понимал, что права на ошибку у него нет – эти ребята разделаются с ним так же быстро и неумолимо, как только что разделались со стариком из Дворца дожей. В мгновение ока Анциферов оперся левой ногой на выступавшую из стены балку и просто взлетел на старинный балкон, примеченный сегодня во время дневной ознакомительной прогулки. Он перебросил ногу через резной парапет, а потом свалился туда весь, больно ударившись в момент приземления о закругленное каменное дно средневекового балкона. Упал и замер. Именно в этот момент где-то совсем рядом послышался топот ног его преследователей. Сергей даже дышать перестал. Но сердце стучало просто бешено, и с этим наш герой, к сожалению, ничего поделать не мог. В какой-то момент ему показалось, что сумасшедший стук сердца услышали и парни, остановившиеся, судя по звукам, всего в нескольких метрах от его балкона. Сергей понял, что ему очень страшно, и он уже готов был подняться из своего укрытия и выйти, сдавшись на милость этих ужасных людей, чтобы постараться как-то убедить их в том, что он ничего не видел и, конечно, никому об этом никогда не расскажет.

Но в этот момент парни опять задвигались и побежали в соседний двор, из которого был выход на широкую туристическую улицу. Прошло еще несколько минут, и они опять вернулись. Даже не нужно было знать итальянского, чтобы понять, что они тихо ругаются между собой, пытаясь найти виноватого в том, что недавнему неведомому свидетелю зверского убийства удалось скрыться. Их голоса стали удаляться – они, препираясь, опять пошли к тому месту, где в луже крови лежал старик.

В абсолютной венецианской ночной тишине до Сергея доносились страшные звуки: старика, казалось, раздевали, деловито расстегивая молнии, отрывая пуговицы и вспарывая какую-то ткань. «Так его же обыскивают!» – догадался Сергей. Впрочем, вопрос «Что же они ищут?» он сам себе задавать не стал. Все было понятно. Пластиковая папочка с бумагой, переданная стариком, зажатая во вспотевших ладонях и судорожно прижатая к груди, была очевидным ответом на этот вопрос.

Сергей пролежал на холодном полу средневекового балкона еще час. Несмотря на то что три ужасных субъекта давно ушли (и это было хорошо слышно), наш герой решил для верности еще какое-то время не выходить из своего укрытия. Когда же он перелез через балкон и спустился на землю, все тело ныло, ноги затекли, а в груди и голове судорожно продолжал стучать какой-то невидимый молоток. Старик все так же лежал в луже крови, раскинув руки и вывернув голову к холодной круглой луне. Только теперь его диковинная черная одежда была вся изрезана и вывернута наизнанку. Сергей почувствовал, что к горлу подступает тошнота.

По-прежнему продолжая прижимать к груди пергамент в пластиковой папочке, он пустился бежать сквозь ночной город к отелю San Gallo, уже не обращая внимания на внезапно возникающую в свете фонарей свою чудовищную уродливую тень, перечеркивающую брусчатку исторических площадей, и на множащееся эхо бешеного стука собственных каблуков в извилистых венецианских переулках.

Глава IV

Драгоценный подарок. Италия, 1 июля 1178 года

Чадящий свет факелов тускло освещал большой императорский шатер. Огромный рыжебородый человек в позолоченных латах неподвижно сидел на резном походном троне, подперев голову кулаком левой руки. На пальцах блестели драгоценные перстни с диковинными камнями, добытыми в самых разных уголках земли, где находились его многочисленные владения. Человека звали Фридрих. Всему миру он был больше известен под прозвищем Барбаросса, что означало «Рыжебородый».

Позади трона, не шевелясь, стояли рослые стражники, давно приученные быть молчаливыми и незаметными, как древние статуи. Но многие в Европе знали, как мгновенно оживала эта дюжина статуй по одному лишь неуловимому жесту повелителя. Человек, посмевший сказать что-то непочтительное или дерзкое, кем бы он ни был, без всякого сожаления мог быть казнен за одну секунду прямо у ступенек императорского трона. Барбаросса был холоден и жесток, как и подобало сильному и величественному вождю, захватившему полмира. Сейчас перед троном никто не стоял, и в глазах дюжих стражников можно было прочитать полную отстраненность от существующей реальности.

Император Священной Римской империи Фридрих Барбаросса находился в глубокой задумчивости. Тяжелые мысли, которые пришли ему в голову достаточно давно, сегодня выстроились в четкую и логичную цепочку. Это были мысли о человеческой подлости, о предательстве и всевозможных карах, которых достойны враги великой империи.

Виной всему были мерзкие итальянцы, никак не желавшие становиться вассалами германской короны. Вот уже десять лет каждый год собирал Барбаросса лучших немецких рыцарей и вел их за собой на благословенные итальянские земли, к крепостным стенам великих древних городов. Уже неоднократно войска неистового Барбароссы врывались на улицы Милана, Рима, Вероны, Пьяченцы, Брешиа, Бергамо. Реки крови текли по булыжным мостовым, бушевали страшные пожары, казалось, что в этих городах не осталось ни одного человека, способного сопротивляться силе Священной Римской империи, когда-то созданной и задуманной его предком Карлом Великим и, по сути, заново собранной Барбароссой. Но проходил какой-то год, и как из-под земли вырастали новые крепостные стены, откуда-то появлялись новые солдаты, и непокорные итальянцы снова начинали дерзить великому императору, отказывались платить дань, уничтожали оставленные в городе гарнизоны.

В Ватикане, после очередного кровавого взятия Рима Барбароссой, когда на улицах еще дымились обугленные тела, а на площади Святого Петра германские солдаты насиловали согнанных сюда итальянских женщин, перепуганный папа Андриан VI возложил на чело Фридриха императорскую корону. Казалось бы, что еще было нужно итальянцам для того, чтобы понять, наконец, кто здесь настоящий хозяин? Фридрих хорошо запомнил тот конфузный момент, когда он вышел из собора Святого Петра в древней императорской короне, а ему что-то нестройно кричали пьяные солдаты. Ни один местный житель не пришел на площадь его поприветствовать. Женщины, подбиравшие свою разорванную окровавленную одежду, были не в счет. Да и расходились они молча, прижимая свое барахло к груди и изредка всхлипывая.

А ночью город просто взорвался. От тысяч факелов стало светло, как днем. Римляне, как выяснилось, вовсе не были побеждены. Они врывались в дома, где спали солдаты Фридриха, и убивали их всем, что попадалось под руку: мечами, вилами, булыжниками, дубинами. Они жгли солдат, резали им спящим горло, душили веревками. Император Фридрих тогда скомандовал спешное отступление из города, которое, правда, больше было похоже на бегство. В тот раз он захватил Рим ровно на один день. Ну как с такими людьми воевать? Конечно, биографы императора постарались расписать это неожиданное отступление как последствие страшной эпидемии чумы, которая коварным образом начала косить германское войско прямо в день коронации, но Барбаросса знал истинную суть вещей, и эта истинная суть его совсем не радовала.

И вот теперь опять – приходится снова собирать немецкую знать, цвет рыцарства – у неубиваемой итальянской гидры выросла новая голова – Ломбардийская лига. Какие-то недостойные люди, называющие себя жителями Милана, города, который Барбаросса сжег, не оставив там камня на камне, вдруг нашли где-то деньги, оружие и выступили против своего императора. Барбаросса не сомневался, что сокрушит и эту странную Ломбардийскую лигу, но сил оставалось все меньше, германские рыцари все менее охотно отправлялись в регулярные, чуть ли не ежегодные походы на города, которые почему-то никак не удавалось покорить, а приходилось каждый раз завоевывать заново. Просто колдовство какое-то. Впрочем, Фридрих уже давно начал догадываться, в чем тут дело и кто автор этого колдовства.

Венеция. Ну, конечно, она! Вот кто все это время незримо преследовал германского императора, вот кто строил темные планы, подкармливая гигантскими займами то Рим, то Милан. Вот кому была выгодна постоянная борьба императора с непокорными итальянскими городами, вот кто находился в полном восторге от того, что Барбароссе приходилось менять уже третьего папу, в то время как в Европе прямо сейчас, независимо друг от друга, существовало сразу три папы, а весь христианский мир оказался полностью деморализован. В это время хитрые венецианцы увеличивали обороты со своей торговли, прекрасно жили себе со своим патриархом, грабили Византию и считались самой богатой страной мира.

Почему-то именно сегодня Барбаросса четко понял, с кого надо начинать, чтобы раз и навсегда разделаться с непокорной итальянской гидрой. Не в Рим нужно врываться его обезумевшим от вида крови солдатам, не Милан сжигать, заставляя каждого жителя выйти из города только с тем, что он может унести в собой в руках. Нужно идти на Венецию. Вот где вражеское гнездо! Вот где можно будет поживиться его армии! Вот город, после падения которого уже никакой Рим, никакой Милан головы никогда не поднимут, потому что неоткуда будет взяться этой мощной финансовой поддержке, этой лживой хитрой дипломатии!

Барбаросса вдруг отчетливо осознал, что армии, которые насылал на него римский папа из изгнания, и отлучение его, великого императора Священной Римской империи, от церкви, и недавнее поражение германских войск в битве при Леньяно, явившееся следствием чьего-то подлого предательства, и вся эта недавно объявившаяся Ломбардийская лига – все это были звенья одной цепи, детали одного коварного плана, созданного в тиши венецианских палаццо под плеск волн и гортанные песни гондольеров.

Чем больше император думал об этом, тем яростнее он становился: «Ну хорошо, ладно. Я еще отыграюсь. Мне бы только до Венеции этой добраться. Я их выжгу, как клопов».

Внезапно занавесь на входе в шатер колыхнулась, и на пороге появился высокий человек, обладавший стальным взглядом и хищным орлиным профилем. Это был Райнальд фон Дассель, архиепископ Кельнский, человек бесстрашный и безгранично преданный своему императору. Когда-то он входил вместе с Барбароссой и передовыми германскими отрядами в сожженный дотла Милан. Именно его распоряжением святые мощи волхвов были изъяты из миланского собора и навсегда перевезены в Кельн. В те дни фон Дассель сменил рясу на боевые доспехи и стал рейхсканцлером Милана. Когда он потребовал безоговорочного выполнения Ронкальских постановлений, огнем и мечом усмиряя непокорных итальянцев, начался бунт и тысячи людей, перебив немногочисленный германский гарнизон, рыскали по городу в поисках ненавистного рейхсканцлера. Бунтари мечтали вздернуть Райнальда фон Дасселя прямо на шпиле оскверненного им миланского собора, в который уже никогда не было суждено вернуться украденным реликвиям.