Беглецы из ниоткуда

В последний раз он был здесь – когда же? Да, наверное, больше двух лет тому назад; вот именно так. И, переселяясь в каюту суперкарго, с облегчением покинул эту палубу.

Тогда туристический салон был все еще загроможден массивными катушками на тяжелых постаментах, над которыми возвышался прозрачный купол; памятник рухнувшим надеждам – так называл его Истомин. И одновременно надгробный камень авторитету физика Карачарова, с той поры так и не воскресшему: похоже, чудес и здесь, в межгалактическом пространстве, не происходило.

…Кончилась наконец длинная кишка перехода. Овальная пластина, во время старта, финиша и сопространственных прыжков надежно изолировавшая туристический корпус от гораздо более уязвимой трубы, сейчас, как и десять лет тому назад, была распахнута и укреплена тормозом. Ничто не мешало войти.

Истомин помедлил мгновение, вздохнул и переступил высокий порог.

* * *

Планировка туристической палубы была иной, чем в первом классе. Что и неудивительно: раз отличаются цены на билеты, должны же в чем-то быть не похожими условия, которые компания предлагала пассажирам. Каюты, понятно, были поменьше. Меню синтезатора – здесь помещался один из его выходов – покороче, хотя и ненамного. И если в первом классе двери кают выходили прямо в салон, то в турмодуле система была коридорной, причем каюты располагались по одну сторону прохода, салон же, синтезатор и прочие службы – по другую, по левую – если идти из первого класса, как сейчас писатель.

Десять лет тому назад двери в салон были широко распахнуты – вернее, утоплены в стены и так закреплены. Сейчас створки оказались плотно закрытыми. Так что, проходя мимо них, Истомин с облегчением вздохнул: удалось лишний раз не увидеть памятник разочарованию. Кроме того, возникла надежда, что молодежь не стала экспериментировать с этим оборудованием, которое, как понимал Истомин, по-прежнему оставалось достаточно мощным, чтобы при вольном обращении с ним разнести на кусочки и корабль, и планету, да и вообще – проделать в пространстве неизвестно какую дырку, куда все провалится со страшной силой. Нет, дети, к счастью, продолжают, похоже, развлекаться своими будхическими – или как их там? – телами. И пусть занимаются на здоровье…

И однако же: если от этих их будхических или каких угодно других тел корабль начинает содрогаться – значит, пришло время навести порядок.

Такими вот размышлениями Истомин, переминаясь с ноги на ногу, все-таки довел себя до кондиции, необходимой для того, чтобы постучать в дверь какой-нибудь из кают, войти и потребовать – нет, конечно, не потребовать, но очень деликатно попросить объяснений. А кроме того, разумеется, осторожно выспросить: не возникало ли в этом корпусе чего-то, что вызвало бы у его обитателей чувство беспокойства, не случалось ли каких-то необъяснимых событий, и даже – не видел ли кто-нибудь из молодых каких-нибудь странных снов, в которых кораблю угрожала бы серьезная опасность.

Выбирая, в какое же из жилищ вторгнуться, писатель медленно шел по коридору, прислушиваясь. Любое действие должно сопровождаться звуками. По звуку часто можно определить и характер происходящего. А это важно, чтобы не попасть в крайне неловкое положение. У Истомина не было иллюзий насчет того – на какого рода действия он мог тут напороться, помимо всяких электронных или механических фокусов. Пресловутое яблочко с древа познания тут, полагал он, было давно уже разъедено.

Он был примерно посреди коридора, когда звук и в самом деле донесся до его слуха.

Снова тот самый звук: не звонкий, не глухой. Не металлический и не от удара пластика о пластик. Если бы он исходил из каюты, Истомин снова без колебаний определил бы его, как глубокий и продолжительный вздох. Очень глубокий и очень продолжительный. Люди так не вздыхают.

Но шел он явно не со стороны кают, а с противоположной. От синтезатора, или, может, даже из салона.

Или… Или, пожалуй, это могло быть звуком, сопровождающим кратковременное истечение воздуха из какого-то корабельного помещения в пустоту; но не сквозь небольшую щелку – тогда это был бы уже свист, – а через открывшуюся на секунду дверь, которая вела бы в пустоту.

И одновременно со звуком снова возникла – на какие-то полсекунды – уже знакомая вибрация, неприятная, как болезненный озноб. Что же они такое там делают? Совсем спятили?

Истомин на всякий случай остановился и глубоко вдохнул воздух. Нет, дышалось нормально. Тем не менее он, пользуясь старинным приемом, послюнил палец и поднял его, чтобы убедиться, что в коридоре нет никакого ветра, который означал бы пусть небольшую, но все же утечку воздуха.

Ветра никакого не было, писатель успокоился и двинулся дальше.

Дверь синтезатора была ближе, писатель подкрался и осторожно заглянул. Там было пусто, прибор отключен, как и полагалось на ночь.

Тогда он вернулся ко входу в салон и, преодолевая нежелание, нажал кнопку открывания.

Створки, однако, и не шелохнулись. Механизм то ли вышел из строя, то ли был принудительно отключен.

Истомин почувствовал, что беспокойство его вновь возникло и все усиливается. Первым, пришедшим в голову, оказалась нехорошая мысль о том, что может происходить среди ночи в салоне, раз уж туда и войти нельзя: для парочки хватило бы места и в каюте, а если уж понадобилось запираться в салоне, то там не двое предаются черт знает чему, а целая куча – хотя жили в турмодуле, кроме прочих, и совсем еще малолетки. Это же… Это…

Вероятно, только одним могли быть вызваны такие мысли: слишком надолго затянулся для него монашеский период – а всю предыдущую жизнь, в которой еще не было корабля и межгалактической пустоты, писатель не страдал аскетизмом. И психика все чаще уподоблялась стрелке компаса, указывающей, как ни крути, все на одно и то же. Он и сам это чувствовал, однако иногда – лишь задним числом, то есть далеко не сразу.

Так или иначе, в это мгновение он и не подумал заниматься самоанализом. Он просто испугался. Потому что на самом деле был достаточно старомодно воспитанным и законопослушным человеком, хотя со стороны, возможно, порою и выглядел совсем иным. И именно этот испуг скорее всего заставил Истомина забыть о его не очень приспособленном для визитов наряде (он ведь направился сюда лишь чтобы убедиться, что нигде не горит, не течет и не рушится, а вовсе не для переговоров), а заодно – и о принятых нормах приличия, которые следует соблюдать даже когда общаешься с малышами. Вот почему писатель, не потрудившись постучаться, толкнул плечом ближайшую каютную дверь – почти напротив закрытого входа в салон, – за которой звучала музыка – или, может, не совсем музыка, к какой Истомин привык, но, во всяком случае, нечто, обладавшее медленным ритмом и какой-то пусть монотонной, но несомненно мелодией.

Итак, он толкнул дверь каюты и вошел. Остановился на пороге. Устремленные на него взгляды множества глаз – почудилось ему – обожгли.

– Здравствуй, твое величество, – пробормотал он, стараясь, чтобы слова прозвучали доброжелательно-шутливо; в таком ключе он разговаривал с юнцами раньше – когда еще делил с ними туристический модуль.

– Здравствуй, – ответила Королева, ничуть, похоже, не удивившись. – Все не спишь?..

Истомин растерянно улыбнулся.

Часть II

Глава 1

Бытие

Инженер Рудик на этот раз проснулся позже, чем хотел; он обычно, ложась спать, устанавливал свой внутренний, подсознательный будильник, безотказно действующий с точностью до минуты, на то время, когда ему следовало проснуться, – а время это зависело от той работы, которую сам же он на предстоящий день себе планировал. Сегодня, по его расчетам, следовало подготовить свой скафандр и всю нужную аппаратуру, чтобы выйти в пространство и закончить разбираться со створками батарейного отсека; хотя шарниры их и были заменены, створки оставались все еще распахнутыми и по-прежнему не подчинялись командам изнутри. По расчетам инженера, эта работа должна была стать последним этапом подготовки к главному делу: восстановлению ходовых батарей.

На этот раз будильник почему-то задержался с сигналом и разбудил инженера на сорок минут позже задуманного.

Причиной тому, возможно, было сновидение, настолько интересное, что инженеру никак не хотелось пробуждаться.

В этом сне Рудик с изрядным удивлением ощутил себя сидящим в глубоком, уютном кресле в просторной, несколько старомодно (по его представлениям) обставленной комнате, а напротив него, точно в таком же кресле, расположился очень старый человек, о котором инженер почему-то точно знал, что зовут его – профессор доктор Функ и что он самый известный в своем кругу физик, чьей специальностью является физика пространства. Профессор говорил ему высоким, по-старчески надтреснутым голосом:

– За минувшие годы мы многого достигли. И, полагаю, смогли бы с очень большой вероятностью успеха вернуть вас вместе с кораблем к людям, цивилизации – если бы вы находились где-нибудь на разумном расстоянии. Но вас нигде нет. Скажу больше: нам оказалось под силу обнаружить вас даже на очень большом удалении – иначе я не мог бы сейчас разговаривать с вами. К сожалению, тот способ связи, каким я сейчас пользуюсь, не позволяет сколько-нибудь точно установить даже направление на вас, не говоря уже о расстоянии. То есть где вы находитесь – нам по-прежнему неизвестно. Сейчас я знаю только, что ваш корабль продолжает существовать, и что некоторые люди на его борту – вы, в частности, живы и, по всей вероятности, здоровы. И это пробуждает в нас надежду, что еще не потеряна возможность вновь встретиться со всеми вами. А уж если это произойдет – теперь-то мы сможем привести вас к нормальному виду. Если угодно, могу объяснить…

Но тут он перешел на столь специальный язык, что инженер понять ничего уже не мог; ему осталось только аккуратно укладывать все в памяти – так надежно, чтобы, пробудившись, ни слова не забыть. Он ведь сознавал, что видит всего лишь сон. И весь сосредоточился на запоминании; во сне инженер безоговорочно верил старику и переживал ощущение, какое бывает, когда собираешься начать какое-то дело – рискованное и сложное, но сулящее небывалую удачу.

Вернее всего, именно увлекательность приснившегося и не позволила разбудить его среди ночи той самой вибрации, которая, как мы помним, столь смутила Истомина.

Естественным и безусловным желанием его в первое мгновение было – вскочить, чтобы немедленно записать то, что еще жило в его памяти, а записав – серьезно и обстоятельно над всем этим поразмыслить.

Прошло несколько секунд, прежде чем он сообразил, что лежит в постели и вовсе не торопится к пульту инженерного бортжурнала, куда он и собирался занести все увиденное и услышанное. А вместо естественных в таком положении мыслей о возможных небывало благоприятных, хотя и совершенно неожиданных последствиях приснившегося разговора его занимает сейчас нечто совершенно другое.

Инженер вдруг ощутил усталость. Глубокую, какая, если не принять мер, способна вызвать устойчивое равнодушие ко всему, что происходит в жизни, а в заключение – и к самой жизни.

В этом не было ничего удивительного. Потому что из всех одиннадцати старших и двенадцати молодых обитателей «Кита» инженер был, как мы уже знаем, единственным, продолжавшим работать по полной программе изо дня в день и из года в год, без отпусков и выходных.

В таких условиях человек изнашивается, пожалуй, даже быстрее, чем техника, за которой он ухаживает.

Усталость накапливается скрытно – подобно тому, как медленно, но неуклонно поднимается уровень воды у плотины, – незаметно для тех, кто находится внизу, по другую ее сторону. Но наступает мгновение – и вода начинает переливаться, размывает и сносит препятствие, если только напор ее не продавил преграду еще раньше.

Похоже, что именно в эту ночь усталость возобладала над характером и привычками инженера; его внутренняя плотина если и не рухнула совершенно, то, во всяком случае, дала очень основательную течь. А может, тем, что сыграло такую неблаговидную роль, была возникшая вследствие услышанных во сне обещаний надежда; именно надежда порой заставляет расслабиться человека, еще за минуту до этого готового к решительным и трудным действиям.

Так или иначе – вместо того, чтобы выполнять свои обязанности, инженер, не вставая, медленно, с некоторой натугой стал вдруг думать о вещах, которые никогда раньше не приходили ему в голову, и переживать чувства, каких до сей поры не ощущал.

Он вдруг почувствовал, что обижен – до самой глубины души.

Обижен тем, что вот уже почти два десятка лет он был, по сути дела, единственным на корабле (или на планете, называть это можно, как угодно), кто работал, занимался серьезным делом – в то время как остальные – если называть вещи своими именами – просто-напросто бездельничали, валяли дурака. Плодили детей и копались в собственных переживаниях, или же играли в государство, или в науку. Теперь вот уже – наконец-то дошло до него – целых два государства существовали в пределах «Кита»: каждое с мушиный следок величиной. Он узнал об этом случайно – в очередной раз проходя коридором туристического модуля, когда работал с оборудованием тамошнего запасного выхода. Еще тогда ему пришло в голову и то, что заодно следовало бы проверить все корабельные сети – компьютерную и внутренней связи. По корабельному расписанию это входило в обязанности штурмана; однако инженер давно понял, что на Лугового рассчитывать всерьез не приходится: жена его занималась какими-то божественными проблемами, а штурман находился у нее на подхвате. Так что все, имевшее отношение к связи, инженер собирался тоже принять на себя, – но не сейчас, конечно, а после того, как приведет в порядок всю собственно инженерную систему.

Ему, откровенно говоря, наплевать было на то – сколько там государств, чем их жители занимаются и каким образом молятся. Бог все равно был один для всех, а здесь, на корабле, все зависело не от кого иного, как от инженера Рудика: повыключает он один, другой, третий аппарат, вырубит синтезатор – и кончатся все их игры вместе с ними самими. Нет, Рудик, понятное дело, ничего подобного делать не собирался; однако знал, что на деле этот мирок целиком и полностью находится в его руках.

Однако никто другой (в этом-то и была обида!) о таких материях и не задумывался. Все вели себя так, словно никакого инженера Рудика на свете не существовало. Якобы все происходило само собой. А инженер являлся просто деталью механизма – за номером триста шесть тысяч девятьсот двадцать два по корабельной номенклатуре.

А ведь он мог – захоти только – выдвинуть свою кандидатуру в Судьи. И, как миленькие, избрали бы – стоило только растолковать, что это он здесь на самом деле главный. Но он не хотел. Потому что быть Судьей тут, где судить некого и не за что, мог всякий. А вот содержать корабль в порядке, все триста с лишним тысяч деталей, под силу только ему.