Андрогин

– Приходилось. Семь лет тому, когда московская императрица паломничала в Киеве. Тогдашней иллюминацией, насколько помнится, руководил фойермейстер Йоган из Дрездена. Славный был мастер. Ему тогда удались и вихри огненные, и звездные купола.

– Над пылающей Академией звездных куполов я не заметил, но огненный вихрь вознесся над самим шпилем Петропавловского собора. Такой могучий был вихрь, что горящие куски крыши, словно адские чайки, долетали до Сиверсовой верфи. Там всю ночь поливали ребра недостроенных шнав[11 - Шнава (шнява) – небольшое парусное торговое или военное двухмачтовое судно.]. Сгорела также Кунсткамера. Мы с Ломоносовым тщились ее спасти. Михайло чуть не сгорел, вытаскивая колбы со всевозможными уродами. Много народу нам помогало. Но природа огня оказалась сильнее. Почти все сгорело. Верите ли, я своими руками вытащил из огня чучело двухголового чудища. Говорят, что предивное сие чучело царь Петр обменял на стофунтовую малахитовую глыбу. У чудища из обеих пастей уже дым валил, когда я с ним выбежал на першпективу и окропил водой. Пресмешное и символическое было зрелище, зеваки даже священника позвали. Просили батюшку молитвой оградить столицу от огнедышащего Сатанаила. По этому случаю я и в «Ведомости» попал. Поймал, как говорят пииты, золотую улыбку славы. Только вот фамилию мою в «Ведомостях» переврали. Нарекли они меня в новостной циркуляции «странствующим мальтийским кавалером Загромозой». Как вам на вкус? За-гро-мо-за! Полагаю, что не вполне куртуазно, друг мой, входить в анналы человечества под таким пушечно-варварским именем[12 - Упоминание об этом событии и об участие в нем мальтийского кавалера Загромозы содержится в материалах к биографии М. В. Ломоносова, собранных П. С. Билярским.].

– Не пора ли, друг мой, нам наполнить кружки? – Григорий помахал пустой посудиной[13 - Сковорода цитирует популярную в середине XVIII века застольную песню немецких студентов.]. – Тем более, что местные изманатчики наконец-то научились варить пиво не хуже пресбургского.

– А я бы не рискнул сравнивать, – не согласился кавалер. – До пресбургского ему, как крышам до неба. Но пить можно.

Когда кружки вновь опустели, кавалер приблизил свое лицо к лицу Григория и тихо произнес:

– Я слышал, что Мастер Пафлагонец предложил вам полноценное членство в братстве. Целиком поддерживаю таковую его конклюзию[14 - От латинского «conclusio» – окончательное решение, решительное заключение.] и хочу, чтобы вы об этой поддержке знали.

– Благодарен за доверие, кавалер, но еще не чувствую должной зрелости для такого авантажного шага. Человек, подобно знаменитому колькотару[15 - Колькотар – триокись железа, служил полуфабрикатом для производства алхимического золота.] алхимиков, должен пройти все должные стадии, чтобы в должное время стать истинным золотом. Нельзя, друг мой, перепрыгивать через стадии.

– Очень метафорично, – тонко улыбнулся кавалер. – Вроде отказ, а вроде и не отказ. Но, согласитесь, кто-то же должен нести свет в степи Тартарии.

– Тяжкое сие ярмо.

– Но ведь и плечи крепки.

– Люди зря полагают, будто бы для основания чего-то полезного нужно взваливать на себя вселенскую тяжесть или пройти сквозь ужасы испытательного вертепа[16 - Вертеп – тут в значении «пещера».]. Согласитесь, кавалер, такая философия скорее подходит ослам и прочему тягловому скоту. Для основания чего-то существенного мускулистые плечи не обязательны. Основывать нужно, подчиняя свою волю, сокрушая сердце, смиряясь, пребывая в священном молчании, а не с помощью героических и кровопролитных упражнений. Так нас учат святые афонские старцы… Но, как бы там ни было, я весьма благодарен вам и конечно же Пафлагонцу. – Григорий положил на стол монетку. – Должен покинуть вас. Меня ждут дела.

– Уже поздняя ночь, друг мой. Я бы не советовал вам странствовать в такое время.

– Даже презреннейшие тати побрезгуют барваками[17 - Барваки – штаны.] бедного школяра, – улыбнувшись, шепнул Григорий, поклонился кавалеру и покинул пивной зал.

Зормоз посмотрел вслед высокому юноше. В его взгляде внимательный наблюдатель заметил бы сумеречную смесь грусти, тревоги и скепсиса. Странствующий кавалер не хуже других знал, что от ночных татей не спасает ни дырявый карман, ни залатанная рубаха. Наоборот, голодная разбойничья злоба легко превращается в лезвие, гуляющее между ребер одинокого путника.

«Хотя кто знает, может, он и прав, – подытожил Зормоз. – Таких, как он, параклитов[18 - Параклит – утешитель (греч.).] охраняют высшие силы. И было бы странно, если бы устроилось по-другому. Это же не логично: послать в этот страшный мир мечтателя и оставить его без защиты. А ведь Великого Архитектора во все эпохи полагали источником абсолютной логики».

У порога герберга Григорий на миг задержался. Прохладный воздух быстро прочистил его мозг от пивной горечи. Сознание вновь обрело привычную ясность, а звезды над головой выстроились в указующую систему.

«Звезды – это здорово, – мысли Григория от высших материй незаметно возвратились к привычным страхам. – Если на небе вызвездило, значит, оно безоблачно. Соответственно, не имеет силы для производства карающего огня».

Он побрел по направлению к Львову. Охранники трактира провели его удивленными взглядами. Гостинец опустел, а в отдалении выли волки. Редкие огни пригородных поселений остались далеко позади, а темная громада львовских укреплений еще не показалась из-за деревьев охотничьего парка. Тишина и путь под благими звездами располагали к важным медленным мыслям. Григорий еще раз взвесил предложение влиятельного человека, известного в кругах европейских либертинов[19 - Либертины – условное обозначение тех, кто выступал за идеалы свободы, против господства клерикалов.] и вольных каменщиков под конспиративным именем Мастера Пафлагонца. Именно он предложил школяру причаститься Истинного Света и соединить свою судьбу с тайным обществом.

Григорий догадывался, что лежало в основе приглашения в секретную жизнь.

Пробил час европейского Востока. Под скипетром северных царей дикая и подвижная жизнь украинской степи начала обретать твердые формы. Лидеры и стратеги тайных братств осознали: на бескрайних пространствах, обозначенных на европейских картах как «Рутения» и «Тартария», возникает берег нового мира. Колонизация степей выходит к Причерноморью. Страна казаков и кочевников медленно, но уверенно обретает контуры цветущей имперской провинции. В ближайшее время она станет или передовым бастионом абсолютизма, или тем краем, откуда полетят серебряные птицы новой Доброй Вести.

Его, Григория, задумали посвятить в хранители тайного теплого озера, где до поры назначено зимовать серебряным птицам. Ему предложили жреческую роль в стратегии, тщательно спланированной на столетия вперед. Стратегия предполагала неминуемый крах империй и создания на их землях федерации молодых славянских держав под присмотром и покровительством старых республик. Пафлагонец показал ему тайную карту, где магистры ордена начертали границы будущих суверенных стран. Одну из них, с центром в Древнем Киеве, предложили назвать Ruthenia. В этом имени Григорий ощутил присутствие мистической Розы, ее истинный красный цвет, ее животворящий пламень. Цвет и пламень предпоследней стадии созревания философского камня.

Секретная масонская карта уже несколько месяцев преследовала его воображение. Сначала он бредил видениями будущей степной республики. Он видел тысячеглавое вече, избирающее Княжескую раду, золотой блеск киевских куполов, патриарха у райских врат Святой Софии, мистическую Деву-Навну в сапфирово-синем небе. Навну хранящую и благословляющую.

Но вскоре в этих видениях возник и укрепился многосмысленный цвет алхимической розы. Золотое сияние налилось кровавыми оттенками, а шум битв заглушил литургическое пение. Он вспомнил, что стадия Красного Льва имеет двойственную природу. В ней присутствует древнее женское начало – мистический дух земли, ацетата свинца, известного алхимикам как Lac Virginis – Молоко Девы. Это было священное, животворное и неутомимое Молоко.

Однако Молоко благой Навны пролилось не на жаждущие грунты, а в жертвенную чашу богини степей Карны, безжалостной властительницы амазонок. Богини крови и мстительных земляных Сил. В снах он видел ее темное обнаженное тело, скорее мужское, чем женское. Тело, созданное не для продолжения рода, а для бесконечной битвы жестоких богов. От него шли волны неумолимой власти. Оно могло быть всем, оно перетекало из огня в воду, а из воды – в камень. Оно становилось огромным змеем, а потом из ползучей формы над притихшими степями вырастал и возносил свой меч Кром – бог воинов, тени которых все еще блуждали между курганами и каменными бабами. Григорий испугался этой победоносной языческой телесности, и тяжелая тень подозрения пала на его мечты. Он молился святым угодникам Печерским, и кровавые видения оставили его сновидения. Зато подозрение свило крепкое гнездо в его сердце. А еще он не смог забыть телесную форму Карны-Крома, удивительную плоть, соединившую силу мужских мышц с искусительной женской прелестью.

Эта плоть тревожила его сны неопадающей мужской мощью, слившейся с бархатной роскошью нежной девы. Эта плоть была готова к битвам и к любви. Одинаково готова принимать в себя страстных паломников Карны и раздвигать могучим орудием Крома сокровенные входы. Сновидец желал этой плоти и боялся ее сокрушающей силы. Он не знал, сможет ли выстоять в любовной битве с двойной природой воинственного божества. Подозревал, что не сможет, но от этого страсть его только росла.

Собственное тело казалось ему мягким и слабым. Он догадывался, что такому мягкому и слабому телу не предназначено стать хранителем серебряных птиц. А еще он опасался Великой Мокрицы, которая посеяла в его теле свой холод. Он боялся, что холод Мокрицы не даст ему власти над мужской силой и он станет содомитом, юношей для удовольствий, вечной игрушкой Крома и посмешищем для Карны.

Но знал он и другое. Если ему все-таки придется отдать себя небесной Софии-Навне, плотская страсть превратится в бич и в проклятие. И будет гнать, гнать и гнать его длинными дорогами мира. Загонять в ловушку, где уже притаился охотник – белый небесный огонь.

Перед тем как принять или не принять предложения Пафлагонца, он должен был разгадать эту великую загадку. Тайну отношений и высшего назначения двух могущественных и враждебных друг другу порождений первичной натуры. Двух начал природы – Софии-Навны и Крома-Карны. Уранической девы и ее антипода – двуполого порождения Хаоса. Тысячелетнюю загадку алхимических элементов, рождающих в своем мистическом слиянии совершенного Андрогина.

В самое темное время суток он достиг цели своего ночного странствия – укрепленного здания на восточной окраине Львова. Приземистый дом, возведенный из крепкого тесаного камня, расположился за городскими воротами. Его хозяином был один из тайных резидентов канцлера Бестужева – негоциант и городской патриций Протазий Духнич, известный в шпионских и контрабандистских кругах Галиции как Папаша Прот.

Во Львове середины XVIII века расцвели всевозможные авантюристы и политические пробаторы[20 - Пробатор – выражающий одобрение, одобряющий.]. Умирающая Речь Посполитая превратилась в огромный рассадник интриг, заговоров и предательств. Шляхетские партии продавались всем, кто давал деньги, пропивал их и продавал снова. Буйные сеймы и сеймики жаждали золота. Много золота. Коррупция стала привычным способом существования. Большинство здешних резидентов, не отставая от моды, работали на двух или трех господ и не особенно скрывали источники своих доходов. Во времена, когда людей с соответствующими способностями, умениями и связями по всей Европе было несколько сотен, такая ситуация считалась вполне допустимой.

Первыми Папашу Прота завербовали французы. В смутное правление короля Августа[21 - Август II – король Польши и Литвы (1734–1763) из династии Веттинов, курфюрст Саксонии (как Фридрих Август II).Людовик XV – король Франции (1715–1774).] дальновидные министры Людовика XV решили открыть в Польше «второй фронт» против своего главного врага – Австрии. В Польшу сначала ручейками, а потом и реками потекло французское золото. Оно оседало в карманах гетманов и каштелянов, в сундуках епископов и магистратов. Золото, приправленное патриотизмом и радужными надеждами, сделало свое дело. Бо?льшая часть шляхты встала под знамена французского ставленника Лещинского, коронованного патриотической партией на сейме под Варшавой.

Однако на защиту австрийского кандидата на польский трон саксонского князя Фридриха Августа неожиданно поднялась Россия. Французская разведка уверенно докладывала, что Российская империя – финансовый банкрот и унылая деспотия во главе с бездарной племянницей Петра Великого – никак не способна помешать Лещинскому и его партизанам. Поэтому могущественный флот Людовика не торопился вмешиваться в восточные дела. И, соответственно, не успел вовремя высадить десант в Померании.

Когда же, после долгих колебаний официального Версаля, французские линкоры в апреле 1734 года таки подошли к устью Вислы, Данциг – главный оплот польских партизан – уже находился в осаде. Русские дивизии фельдмаршала Миниха надежно блокировали там Лещинского, кардинала-примаса Потоцкого и все шляхетское ополчение. Линкоры вернулись в Гавр и Марсель. Вскоре русско-австрийский ставленник стал королем Речи Посполитой.

Потерпев поражение, французское правительство начало восстанавливать утерянные позиции с перестройки своей резидентуры. Именно тогда министр Шетарди обратил внимание на некоего львовского негоцианта, способного предвидеть не только колебания цен на товары, но и такие изменчивые, внезапные вещи, как ход военных операций, вспышки эпидемий, финансовые настроения и процент залога для правительств в банковской конторе братьев Штерн. Вещего негоцианта звали Протазием, и в этом имени, созвучном с именем многоликого Протея, Шетарди увидел добрый знак для интересов французской монархии. С этого времени Папаша Прот ежемесячно отправлял в Париж свои прогнозы, касающиеся ветреной политики польских магнатов, перемещений российских войск и балканских планов правительства Высокой Порты.

Но в Санкт-Петербурге тоже не спали. Талантливый шпион попал в поле зрения Бестужева в 1744 году, когда Папаша перехватил и несколько раз перепродал разным темным лицам секретное письмо шведского министра и масона графа Нольдена, адресованное российскому генералу и тоже масону Кейту. Русскому резиденту в Кракове Голембйовскому удалось выяснить, кто именно провернул эту прибыльную операцию. Духничу от имени канцлера Алексея Петровича предложили не слишком широкий выбор: стать русским агентом с хорошим окладом в червонцах или же немедленно умереть во имя христианнейшего короля Франции. Львовский патриций, как и предполагал Бестужев, выбрал первое. С тех пор все нити русской разведывательной паутины, широко раскинутой на огромных пространствах между Веной, Хаджибеем и Уманью, тянулись к гостеприимному и щедрому дому Папаши Прота. Тут получали и меняли деньги, делали-переделывали паспорта и подорожные, писали криптографические письма и прятали подозрительных путешественников.

Ценные подарки поощряли львовских вельмож закрывать глаза на бурную деятельность Папаши. Тем более, что в городе никому не удавалось (что было странно) определить, на разведки каких держав трудится сей неутомимый паук, счастливый муж красавицы Доминики и отец шестерых толстых краснолицых детей.

Молодая служанка, открывшая дверь Григорию, знала пароль. Она выслушала условленную фразу, вежливо улыбнулась симпатичному оборванцу и впустила Григория в освещенную сальными свечами прихожую, где дежурили два головореза с концентрированными лицами. Головорезы ловко обыскали школяра и, не найдя оружия, молча подтолкнули к дверям зимней кухни. Ритуал принятия в доме Прота полезных гостей включал в себя сытный ужин. Григорий послушно прошел на кухню, где другая служанка налила ему миску густой юшки, щедрой рукой отрезала кусок буженины и наполнила до краев пивную кружку. Пиво оказалось намного гуще и вкуснее выпитого в трактире «Под кляштором».

– Поспи немного, – женщина указала на постель, разложенную под каменной аркой. – Пана Протазия сейчас нет, будет завтра после обеда.

– Я только письмо передам и возьму суккурс[22 - Суккурс – помощь.].

– Пока пан Протазий не скажет тебе своего слова, ничего не дадут. Да и не выпустят отсюда.

– Почему?

– Так принято.

– Это неправильно.

– Что «неправильно»?

– Что не выпускают.

– Помолчи лучше, здоровее будешь, – посоветовала служанка, знавшая, что не все гости Папаши покидают его крепость в целом виде.

Григорий дочиста опустошил тарелки, выпил пиво, осмотрел кухню: печи, кастрюли, рогачи, сковородки. Все это под задымленным сводом из дикого камня. Двери были толстыми, окованными железными полосами. На узких непрозрачных окнах укреплены массивные решетки. Настоящая крепость. Он решил, что спорить с местными – себе дороже. Еще в Пресбурге, когда решил подзаработать перевозкой тайной корреспонденции, Григория мучили недобрые предчувствия. Теперь они усилились.

«Коль уж позарился на легкий хлеб, то не гневи теперь пана Бога жалобами», – мысленно определил он, вытягиваясь в полный рост на застиранной тряпке.

– Тебя как окрестили? – спросила служанка.

– Во имя святителя Григория.