То в костюмчике он, милашка.
То в рубашечке, нараспашку.
Допускает порой промашку.
Превращается в страшный сон.
Устроили как-то, помню, ещё в девяностых годах, в Георгиевском переулке, в клубе, тогда известном всем в Москве, у Татьяны Михайловской, довольно скромный, без шумихи, но – вечер СМОГа.
Пригласили меня туда – почитать стихи, пообщаться, в обстановке приятной, с людьми.
Пригласили и кое-кого из других, кто придёт, смогистов.
Дело нужное, вроде, собрался.
Дотащился туда, с трудом.
Как всегда, на метро и пешком.
Захожу, минута в минуту, – а там уже Лён сидит.
За столом. На центральном месте.
Перед ним – стопа здоровенная бумаги. Стихи его. Разные. Приготовленные для прочтения.
Сидит себе. В галстуке-бабочке.
Ни меня, ни прочих смогистов – не видит в упор и не слышит.
И когда он дорвался до чтения, то раскрыл свой сморщенный рот и читал, читал свои опусы, покуда всю эту стопу бумаги не перечитал.
Вот ведь как человеку надо показать порою себя.
И товар свой лицом показать.
Если надо – влезет, без спросу, без раздумий, куда угодно.
Лишь бы где-нибудь засветиться.
Лишь бы на людях побывать.
Как его поточнее назвать?
Ни хрена ему не добиться.
Никогда. Ни за что. Никак.
Есть на нём – проставленный знак.
Есть на нём – невидимый крест.
Есть при нём – беспомощный жест.
Нету в нём – таланта. Увы.
Он – «сокровище» для Москвы?
Уж не знаю. Мне его – жаль.
Пишет, всё-таки. Вот печаль!..
Дышит, всё-таки. Пусть живёт.
Пусть, кем хочет, тем и слывёт.
И опять я его, в костюмчике аккуратненьком, в галстуке-бабочке, советника президентского, помощника церетелевского, представителя, основателя, профессора, академика, вдохновителя, учредителя, какое-то время не видел.
В прошлом году звонит мне мой друг Аркадий Агапкин. Говорит: Лён где-то устраивает, самолично, самостоятельно, беспардонно, самонадеянно и цинично, само собой, но ещё и глупейшим образом, потому что кто он такой, чтоб решать ему что-то за нас, кто он есть, академик липовый, борзописец хренов, при бабочке и в костюмчике, вечер СМОГа – и его зовёт, почитать.
А вот меня-то, Алейникова, сказал мне Аркадий с грустью, Лён и не думает звать.
Потому что, как он, профессор лжи и наглости, утверждает, в СМОГе меня, Алейникова, не было вообще.
Был – только он, Лён. Он – главный смогист. Он – всё.
Для СМОГа. Для литературы. И даже для президента. Не говоря уж о всяких Шемякиных и Церетели.
Он – всё. Для всех академий. Для всех вечеров и чтений публичных. И в СМОГе он – всё. Сам он – и есть СМОГ.
Вот ведь как в жизни бывает!