Копье Милосердия

– …Предатели, мерзавцы! – вопил Ирод, брызжа слюной. – Все твои Невидимые – полное дерьмо! Как они могли упустить магов?! Как, я тебя спрашиваю?! О-о боги, везде измена… измена! Каленым железом выжечь эту скверну! Выжечь, выжечь!..

Он схватил со стола чашу с неразбавленным фалернским* вином и выпил ее до дна, не переводя дух. Ароматная влага охладила внутренности царя и острая боль от разыгравшейся язвы притупила свое жало, терзавшее Ирода с того момента, как ему донесли о бегстве магов.

– Ты еще здесь?! – напустился он на Халафту. – Отыскать магов и доставить их в Ершалаим живыми или мертвыми! Нет, живыми! Они обманули меня! У них нет ни чести, ни совести! Я хочу посмотреть в глаза магам перед тем, как палач вырвет их лживые языки! Поди прочь!

– Слушаюсь и повинуюсь… – Все еще не веря, что отделался лишь испугом, Халафта, не поднимая головы и не поворачиваясь, попятился к выходу, благо он был недалеко.

– Нет, постой! – окликнул его Ирод. – Как я понял, и с младенцем Машиахом у тебя ничего не вышло.

– Мои подчиненные рассказывают невероятные вещи…

– Еще бы им не рассказывать. Проворонили… негодяи! Но это дело поправимое. Возьмешь отряд наемников, посулишь им большую награду, и пусть они убьют в Вифлееме всех младенцев возрастом до двух лет. Всех! Среди них точно будет Машиаф… скорее всего лжеМашиаф. Но лишняя предосторожность не помешает.

Халафта, ожидавший от царя чего угодно, невольно отшатнулся. Убить младенцев?! За такой грех иудеи проклянут не только самого Ирода, но и всех исполнителей кровавого действа. Халафта не боялся мести иудейского бога, у него были свои боги, но и они вряд ли одобрят избиение младенцев.

– Повелитель, люди могут восстать… – сказал он робко.

– Это не страшно. Возьми не сотню наемников, а две. А с восставшими, если они появятся, пусть разбирается прокуратор Иудеи. Это его задача. Будьте с людьми пожестче, и они не осмелятся взяться за оружие. Люди по своей природе трусливы и эгоистичны. Все, все, уходи! И за дело, за дело!

Халафта ушел. Ирод выпил еще одну чашу фалерно и, немного помыкавшись в полном одиночестве в своих богатых покоях, решительно направился в мавзолей Мариаммы. Вскоре оттуда раздались стенания и плач.

Над Ершалаимом распластала свои огромные крылья темная ночь…

* * *

Прошло немногим более тридцати лет. Шестнадцатого числа месяца нисана* Гай Кассий, центурион* Десятого Восточного легиона, которому император Октавиан за победу в абордажном бою с флотом Помпея присвоил звучное имя «Fretensis» – «Сокрушительный», стоял вместе с воинами своей центурии в оцеплении. Зимним лагерем и штаб-квартирой легиона считался город Кирра, но в Иудее неожиданно начались волнения, и четыре центурии Десятого легиона направили в помощь прокуратору Иудеи Понтию Пилату.

Гай Кассий был видным мужчиной и отважным воином. Свидетельством тому служили не только шрамы на его лице, но и фалеры* на широкой груди, а также серебряный знак на шлеме в виде атакующего вепря – символа легиона. Во время подавления восстания фракийцев тогда еще совсем молодой Гай Кассий стал декурионом, а спустя всего год, когда легион дрался с восставшими галлами из племен эдуев и тревиров, он получил золотой венок за то, что первым поднялся на стены при взятии крепости, и его назначили центурионом.

Но не только своими военными заслугами Гай Кассий стал известен в Десятом «Сокрушительном» легионе. Главной его отличительной чертой и объектом зависти многих легионеров являлось великолепное копье лонхе, которое Гай Кассий получил в наследство от своего отца, Авла Кассия. Он все-таки дослужился до центуриона и по окончании службы получил большой земельный надел, на котором за десять последующих лет построил просторный дом, завел большое хозяйство и произвел на свет сына Гая и троих дочерей.

Копье служило талисманом центурии Гая Кассия. В битвах оно спасло жизни многим легионерам – центурия воевала почти без людских потерь. Легионеры быстро смекнули, что копье нового центуриона имеет уникальные свойства, поэтому старались лишнего не болтать, чтобы на лонхе не положил взгляд какой-нибудь трибун* или даже сам легат. Вскоре Гай Кассий получил прозвище Лонгин (Копейщик), чем очень гордился – такая добавка к родовому имени дорогого стоила. Подобные прозвища в военной среде получали только выдающиеся личности.

Опершись на свое знаменитое копье, Гай Кассий Лонгин без особого интереса наблюдал за процессией, которая поднималась на Голгофу – Лысую гору, место, где обычно казнили преступников. Новый прокуратор, Понтий Пилат, правил Иудеей железной рукой; не отличался мягкосердечием и первосвященник, Иосиф бар Каифа, получивший власть и влияние благодаря браку с дочерью Аннаса, главы клана первосвященников. Поэтому казни совершались часто и участие в них легионеров было для римлян рутинным занятием.

Хуже всех приходилось человеку в терновом венце: он тащил на себе тяжелую крестообразную перекладину, на которой его должны распять. Этого несчастного били прутьями не только легионеры из конвоя, но и иудеи; на Голгофе их собралось чересчур много, и Гай Кассий уже подумывал с опаской: не разогнать ли всю эту толпу? А то, неровен час, взбунтуются, как уже случалось во время казней, и придется тогда проливать кровь, чего ему очень не хотелось – больно уж утро выдалось хорошим.

Легкий ветерок охлаждал лицо центуриона, он с наслаждением втягивал в себя свежий воздух, который пах дождем. «Наверное, где-то неподалеку от Ершалаима идет сильная гроза», – подумал Гай Кассий. Казнь уже давно свершилась, однако оцепление не снимали – преступники должны мучиться как можно дольше.

Бросив безразличный взгляд на легионеров, которые, согласно обычаю, разыгрывали в кости одежду казненных (среди солдат бытовало поверье, что такие вещи оберегают в битвах, служат своего рода талисманами), центурион подошел к распятым преступникам, чтобы проверить, живы ли еще они. Ему надоело торчать на солнцепеке, тем более что в казармах его центурию ждало щедрое угощение и охлажденное вино, присланное самим первосвященником Каифой, как благодарность за службу.

Гай Кассий знал имена преступников – писец прокуратора передал ему список осужденных еще вчера вечером. Но интерес у центуриона вызывал только один из них – Иешуа Га-Ноцри. Это его так усердно истязали зеваки и легионеры.

«Но за что, почему? Что сделал дурного этот несчастный?» – думал Гай Кассий Лонгин. Двое остальных – это воры и убийцы, Лысая гора – для них самое место. Но Иешуа из Назарета был всего лишь безобидным проповедником. Центурион имел возможность наблюдать таких записных говорунов на базарах Ершалаима почти каждый день.

Га-Ноцри открыл глаза и посмотрел на Гая Кассия. В его глазах было столько муки, что центуриону стало не по себе. Центурион не считал себя чересчур чувствительным человеком, скорее наоборот, – воинская служба не располагает к сентиментам. Гай Кассий Лонгин временами был не просто жестким, а жестоким; даже с подчиненными. Его не только уважали, но и побаивались. А уж кровь и вовсе вызывала в нем не больше эмоций, чем обычная вода.

И тем не менее на сей раз взгляд распятого проповедника неожиданно пробил толстую кожу центуриона, вызвав в его огрубевшей душе странное чувство, отдаленно напоминавшее обычную человеческую жалость. В этот момент копье, которое он держал в руке, тихо завибрировало. Так случалось всегда, когда Гай Кассий бросался в атаку. Когда это проявилось в первый раз, он испугался и хотел даже избавиться от копья. Но оно было таким красивым и прочным, так удобно лежало в руке, так молниеносно и точно разило врагов, что Гай Кассий не нашел в себе силы продать подарок отца.

Конечно же, об этом свойстве копья он не рассказал никому – боялся насмешек. Но с той поры начал относиться к нему как к живому, одушевленному существу; даже иногда разговаривал с копьем, когда его никто не видел и не слышал. А уж ухаживал за ним с неменьшим рвением, чем воин сирийской алы за своим арабским скакуном.

Решение пришло внезапно, словно его кто-то нашептал центуриону на ухо. По истечении определенного времени, если казненный был еще жив, ему сначала перебивали молотом ноги, а потом умертвляли. Га-Ноцри тоже предстояла такая жестокая процедура. «ОН БОЛЬШЕ НЕ ДОЛЖЕН СТРАДАТЬ!» – раздался в голове Гая Кассия Лонгина чей-то незнакомый властный голос. И центурион, оглянувшись на своих подчиненных, которые не знали, чем заняться от скуки, и которым все было безразлично, недрогнувшей рукой уколол копьем, буквально рвавшимся из рук, прямо в сердце Иешуа Га-Ноцри.

Раздался тихий стон, а за ним что-то, похожее на вздох облегчения. Из раны хлынула кровь, обагрившая наконечник копья, но текла она недолго. И сразу же на Голгофу обрушился сильный порыв ветра и раздался грозовой раскат, да такой сильный, что дрогнула земля. Гай Кассий посмотрел на небо и мысленно пожалел, что не взял свой воинский плащ, – на Ершалаим надвигалась черная грозовая туча, которую кромсали кривые лезвия молний…

В казарме было шумно. Промокшие до нитки легионеры – гроза застала их на пути к казармам, раздевшись почти донага, сушили свое облачение и предавались возлияниям, благо Каифа расщедрился на целую амфору доброго виноградного вина. Гай Кассий Лонгин, испив две чаши, уединился и занялся своим любимым копьем. Он с рвением протирал куском холстины наконечник копья, стараясь вернуть ему прежний блеск.

Однако или светильник, возле которого примостился центурион, давал мало света (в казарме было темновато), или его снова начали подводить глаза (в последнее время Гай Кассий стал совсем плохо видеть; он начал бояться, что совсем ослепнет и тогда ему придется оставить воинскую службу, а это было бы плохо – должность центуриона позволяла скопить немного денег), но наконечник, ранее сверкавший как живое серебро, потемнел, стал похожим на обсидиановое стекло. На его поверхности остались лишь тонкие светлые линии замысловатого рисунка, подтверждавшие, что наконечник сработан из стали «дамаск».

Глаза центуриона заплывали, предметы начали двоиться, и раздраженный Гай Кассий начал протирать их куском холстины с пятнами крови казненного Иешуа Га-Ноцри, которым ухаживал за наконечником копья. Когда он закончил это занятие и поморгал несколько раз веками, то почувствовал, как сильный жар ударил ему в голову – он видел, как в молодые годы!!!

Не веря своим первоначальным ощущениям, Гай Кассий Лонгин выбежал из казармы и посмотрел на Ершалаим. Гроза давно ушла, грязные потоки дождевой воды схлынули, и на чисто отмытый город уже начал опускаться тихий вечер. Центурион видел освещенные закатным солнцем дома так ясно, словно они были нарисованы красками на тончайшем пергаменте, находившемся на расстоянии вытянутой руки. Гай Кассий различал и голубей, сидевших на карнизах домов.

Да что голуби! Центурион разглядел даже достоинство серебряных и золотых монет, составлявших ожерелье, украшавшее высокую грудь красивой девушки, которая шла в сопровождении матроны по площади.

Нет, это был не сон и не наваждение. Он излечился!!! И Гай Кассий Лонгин понял, КТО был тот лекарь, который вернул ему зрение. Это открытие сразило его, будто удар молнии, и открыло ему ИСТИНУ. Центурион упал на колени, с благоговением прижав к губам холстину с пятнами крови Иешуа Га-Ноцри, и, обратив свой острый взор на видневшуюся макушку Лысой горы, прошептал: «Святой, святой… Воистину Сын Божий!».

Глава 1

Купец Трифон Коробейников

Зима 1582 года в Москве выдалась на удивление солнечной. Морозец, конечно, щипал за щеки и заползал за ворот зипуна, но от этой малой неприятности легко было избавиться при помощи доброй чаши горячего сбитня*. Стоит лишь зайти на Варварку* – и десятки сбитенщиков, квасников, саечников, пирожников, гречевников, блинников и харчевников любого напоят и накормят до отвала.

Наступило Рождество Христово. Обычно для празднования Рождества московские купцы собирались семьями. Семья, чей дом выбирали для празднования Рождества, должна была быть богатой и гостеприимной. Быть «избранным» для московского купца считалось большой честью. В этом году подфартило купцу Трифону Коробейникову. Он имел две соединенные полные лавки* в Китай-городе на бойком месте (такое расположение дорогого стоило), три шалаша и десяток торговых «скамей».

Купцы у Трифона собирались знатные. Один Василий Позняков чего стоил! В 1558 году вместе с архидиаконом новгородской Софийской церкви Геннадием, Дорофеем Смольнянином, Кузьмой Салтановым и своим сыном он был послан царем Иоанном Васильевичем в Александрию, Иерусалим, Царьград и на Синай. Трифон сильно завидовал Василию; он многое отдал бы за возможность поклониться святым местам.

А еще оказали честь Трифону купцы Степан Твердиков и Федот Погорелов. В 1568 году государь послал их в Англию, к королеве Елизавете, чтобы установить торговые отношения с европейскими странами. Степан и Федот поручение исполнили успешно, о чем свидетельствовало письмо королевы Елизаветы к Иоанну Васильевичу, где она писала, что из дружбы к царю дозволит русским купцам свободно поправлять свои торговые дела в Англии.

Поспел к Рождеству и Юрий Грек, которого Трифон очень привечал. Купец еще был молод, но у него умерла при первых родах жена, поэтому Коробейниковы питали небезосновательную надежду, что Юрий предложит руку и сердце их старшей дочери. Грек недавно привел обоз из Астрахани, где завязал деловые отношения с персидскими купцами. Юрий имел склонность к иноземным языками и знал их даже больше, чем Трифон, – семь, в том числе турецкий и арабский.

Но главной фигурой среди честного общества, конечно же, являлся «гость»* Иван Михайлович Мишенин, убеленный сединами, но еще крепкий жилистый старик. Он прибыл отмечать Рождество не только с детьми, но и с внуками. (Остальные приглашенные купцы – кроме еще одного уважаемого «гостя», Василия Познякова, были представителями «гостиной» и «суконной» сотен.) Мишенин побывал даже в Китае, чем очень гордился, и уж неизвестно в какой раз повторял свои бесконечные сказки о стране шелка и огнедышащих драконов.

* * *

Задолго до праздника жена Трифона нанесла визиты всем родным, близким и купцам, приглашая молодых и старых мужчин и женщин. Каждого будущего гостя, согласно традиции, она называла по имени и обращалась к нему с почтительной речью; эти слова передавались из поколения в поколение. На следующий день те же дома посетила бабка-позыватка: она уже приглашала молодых девушек – «красных девиц».

Первый праздничный вечер в доме Трифона Коробейникова посвящался, согласно старинному обычаю, приему красных девиц. В дом гостеприимных хозяев каждую девушку сопровождал длинный санный поезд. В первых санях обычно располагались мать и дочь, а в ногах у барышни сидела любимая компаньонка – бедная девушка низшего сословия. Вторые сани предназначались для горничных; они везли ларцы с драгоценностями, всяческие сладости, пирожки и подарки для прислуги хозяев. За ними ехали друзья, родственники и слуги.

Может, Трифон и его супруга так и не суетились бы с приглашением гостей, но они имели двух дочерей на выданье, а когда же и где искать для них суженых, как не на праздновании Рождества Христова. Московское купечество для пользы дела старалось не только дружить семьями, но и родниться.

Утром в доме Трифона царили бестолковая суета и переполох. Нянюшки встали с петухами, чтобы приготовить красным девицам утренний напиток – смесь вина, пива и меда с пряностями. А поскольку остальные слуги тоже прикладываются к нему без ограничений, – в этот день разрешается пить вволю – им уже было непросто должным образом исполнять поручения, которые в изобилии давала им хозяйка. Но самих красных девиц никто не беспокоил, пока колокол не зазвонил к обедне. Заслышав его, жена Трифона (опять-таки согласно традиции) громко провозгласила: «Пора, пора, красные девицы, вставать! Ваши суженые давным-давно встали, три овина обмолотили, на двух базарах побывали, трех свиней продали, на вороных конях проезжали, своих суженых искали. Вставайте, вставайте! Расскажите, что снилось, что во сне виделось?»

К вечеру следующего дня собрались остальные гости. Трифон встречал их у ворот, жена ожидала в дверях, а девицы – в сенях. После приветствий и поклонов гостей рассадили в большой зале, которая вмещала двести человек. Место каждому гостю Трифон выбирал весьма тщательно. Тех, к кому был особый почет, он посадил в красном углу. Богатым старым холостякам определил место у правой стены вместе с пожилыми дамами не из самых видных семей. Молодых замужних женщин разместил у левой стены; они должны были соблюдать строгое молчание. Чем степеннее они держались, тем больше восхищения вызывали; матери и свекрови, мужья и братья – все гордились их благовоспитанностью.

Суженых, напротив, Трифон рассадил кучками по углам; они беседовали весело, но полушепотом, поскольку шумная радость считалась нарушением приличий и неуважением к старшим. Последние, в свою очередь, не мешали молодежи забавляться и не прерывали их разговоры.

Королевой вечера избрали жену Федота, русоволосую Варвару. Она была на пятнадцать лет моложе мужа, пышная, белолицая, с румянцем во всю щеку и с губами, как созревшая малина. Мишенин лишь только тоскливо крякнул, когда Варвару с массой церемоний провели мимо него на почетное место, и бросил косой взгляд на свою старуху, затянутую в бесценные китайские шелка, которая была засушена, как вяленая тарань. Выпив лишку, Иван Михайлович жаловался приятелям: «Кормлю ее, как царицу. И все впустую. Залазит на полати – костями гремит. Знать, не в коня корм…».