От первого лица

На меня устремились негодующие взгляды коллег. С одной стороны, все было в порядке, один из претендентов на председательское кресло выбывал из гонки, но почему только теперь им стала известна моя постыдная мысль бежать из Киева?

Самое смешное, что не знал об этой идее и я. Времена вроде бы менялись, но чиновничья власть по-прежнему относилась к нам как помещик, не считающий нужным посоветоваться с крепостными перед их распродажей.

Совещание у Щербицкого закончилось, ничего не решив. Я занялся своими делами, а в Киеве заспорили, куда это я надумал смотаться. Власть не предвидела нашей самостоятельности, но и мы не всегда признавали ее друг в друге. Одни любили меня и обижались, что я тайком решил куда-то сбежать из любимого города. Другие терпеть не могли ни меня, ни Киев – им мой предполагаемый поступок казался непатриотичным хотя бы потому, что лишал провинциалов любимого неприятеля. Только я один ни о чем толком не ведал; очевидно, начальство полагало, что мне еще не положено обо всем знать.

В это время взорвался Чернобыль, затмивший все. Пылающий реактор ярко осветил всю нелепость запротоколенной и задерганной нашей жизни.

Первое время никто ничего не знал; начиналось со слухов, в течение первых дней были одни только слухи. Затем объявили, что ситуация, конечно, катастрофическая, но не настолько, чтобы впадать в панику и омрачать всеобщее счастье. Было раннее лето. В мае киевское солнце уже жгло, как никогда (позже мы узнали, что с самолетов рассеивали дождевые тучи над местом аварии, чтобы не допустить сброса радиоактивных вод в большие европейские реки). Не верилось, что жизнь сломалась так необратимо и трагически; из города вдруг исчезли воробьи, было запрещено собирать в лесах ягоды и грибы. Рано на рассвете появлялись поливальные машины. Они окатывали стены до третьего этажа и от рассветного шуршания этих струй становилось еще тревожнее.