О псевдогаллюцинациях

Путем многочисленных систематических самонаблюдений Долинин убедился, что влияние сознательного мышления и воли на появление и содержание псевдогаллюцинаций весьма незначительно. Только сравнительно в немногих случаях произвольным напряжением воображения можно вызвать перед своим внутренним зрением тот или другой определенный псевдогаллюцинаторный образ. Сравнительно легче во время зрительного псевдогаллюцинирования заставить вновь появиться псевдогаллюцинацию, непосредственно перед тем являвшуюся спонтанно; но и это удается лишь редко. Вообще же в периоды псевдогаллюцинирования произвольные чувственные воспроизведения только что перед тем (или раньше) спонтанно возникавших псевдогаллюцинаторных картин, одинаково со всякими другими произвольно вызываемыми образами воспоминания и фантазии остаются на степени простых чувственных представлений, не метаморфозируясь в псевдогаллюцинации. При этом введение произвольной деятельности воображения всегда значительно ослабляет или даже прекращает процесс псевдогаллюцинирования; количество спонтанно возникающих псевдогаллюцинаторных образов резко уменьшается и, наконец, они почти совсем вытесняются обыкновенными картинами воспоминания и фантазии. Поэтому те нечастые случаи, где самонаблюдающему лицу (находящемуся в психически здоровом состоянии) кажется, что псевдогаллюцинаторные образы являются иногда в зависимости от его воли, служа иллюстрациями к произвольно им изменяемому движению мысли, могут быть объясняемы тем, что сознание как бы предвкушает псевдогаллюцинаторный образ в момент его зарождения (in statu nascenti), каковое совершается единственно в силу автоматического возбуждения известных чувственных областей головного мозга; другими словами, здесь не мысль вызывает собственные псевдогаллюцинации, а наоборот, спонтанно являющиеся и исчезающие псевдогаллюцинации своим содержанием дают толчок движению мысли в ту или другую сторону. Такое заключение, как мне кажется, неизбежно вытекает из следующих фактов. Я заранее назначал Долинину те предметы, которые он во время появления ярких зрительных псевдогаллюцинаций должен был стараться внутренне увидеть: например, на один вечер ему было назначено: лицо одной очень знакомой ему дамы, – рублевый кредитный билет, – желтая роза, – король треф; на другой вечер: незабудка или букет из незабудок, – лицо одного господина, которого Долинин видит ежедневно несколько раз, – русский национальный (трехцветный) флаг, – кабинетный портрет, который Долинин, приступая к самонаблюдению, мог оживить в своей памяти, и т. п. Затем я ставил Долинина (посредством приемов опия[34 - Известные не очень большие приемы опия и экстракта индийской конопли весьма располагают к псевдогаллюцинированию зрением. Хинин же, как я убедился, действует в этом отношении диаметрально противоположно опию. Непосредственное действие спиртных напитков совершенно исключает псевдогаллюцинирование. Напротив, на другой день (resp. вечер) после состояния опьянения псевдогаллюцинации зрения (у субъектов, к ним предрасположенных) бывают особенно обильны и отчетливы21.] и некоторых других эмпирически найденных способов, например, попросив его выспаться днем, отчего ночью у него всегда бывает бессонница) в условия, благоприятные для псевдогаллюцинирования. При этих опытах всегда получались обильные псевдогаллюцинации зрения, в ряд которых нередко вмешивались настоящие зрительные галлюцинации (в особенности, если глаза предварительно были раздражены продолжительным чтением мелкого шрифта или долгим смотрением на свет лампы), однако ни разу не появился ни один из вперед назначенных предметов ни в форме псевдогаллюцинации, ни в форме настоящей галлюцинации зрения. Очевидно, в этих случаях произвольно вызываемый образ воспоминания наперед выбранного предмета не подходил ни к одному из субъективных образов, готовых в ту минуту возникнуть из спонтанного возбуждения клеток кортикального зрительного центра и потому действительно возникавших в сознании, если только были избегнуты все условия, при которых подобного рода субъективные возбуждения амортизируются.

Зрение, как известно, есть самое объективное из чувств. Все субъективные зрительные образы, не исключая и простых образов зрительного воспоминания, пространственны. Когда мы что-либо живо представляем себе, то мы собственно ставим перед очами нашей души пространственный зрительный образ, причем даже легко оцениваем расстояние, на котором находится представленный предмет от нашего умственного ока. Поэтому нелишне остановиться на различии между тремя родами субъективно возникающих зрительных образов, на различии между обыкновенными зрительными представлениями, псевдогаллюцинациями и галлюцинациями. Путем известного расположения опытов нам удавалось достигнуть, что в ряде беспрерывно сменяющихся псевдогаллюцинаций зрения у Долинина время от времени являлись настоящие зрительные галлюцинации (равнозначащие с наблюдавшимися И. Мюллером, Генле22, Фехнером, Гагеном и др.). Эти галлюцинации у Долинина чаще бывали элементарными, однако, иногда они (задолго до наступления дремоты, т. е. при совершенно ясном, нимало не омраченном сознании) становились более сложными (лица людей, портреты и т. п.) и тогда по содержанию своему переставали отличаться от псевдогаллюцинаций. Что касается до обыкновенных образов воспоминания или фантазии, то они во время псевдогаллюцинирования могут быть вызываемы самонаблюдателем произвольно и притом в более живом виде, чем обыкновенно. Разница между этими тремя родами субъективных зрительных восприятий, легко уловимая самонаблюдателем при возможности непосредственного сравнения их между собой, будет лучше видна на конкретном примере.

Образ гусара в красной фуражке, синем мундире и малиновых штанах, запущенных в сапоги, являлся у Долинина в качестве псевдогаллюцинации. Попытка произвольного вызывания этой псевдогаллюцинации дает в результате у Долинина (особенно в час псевдогаллюцинирования) относительно весьма живое (однако не псевдогаллюцинаторное) зрительное представление. Наконец, гусар мог бы быть и настоящей галлюцинацией. Во всех этих трех случаях субъективно возникший зрительный образ проецируется наружу. В случае псевдогаллюцинации гусар видится внутренне; его образ спонтанно является не перед телесными очами (что особенно чувствуется, если в полутемной комнате глаза самонаблюдателя открыты[35 - Псевдогаллюцинировать зрением можно не только при закрытых глазах, но и при открытых; разумеется, в последнем случае должно преапперципировать субъективный образ, а не реальный предмет, находящийся на продолжении зрительных осей. Резкое освещение комнаты поэтому мешает псевдогаллюцинированию при открытых глазах.], но перед очами духовными, именно перед внутренне зрящим субъектом, совершенно так, как и при произвольном усилии воображения мы представляем себе, что известное лицо стоит перед нами в определенном от нас расстоянии. Но при этом образ гусара восприемлется сознанием (пассивная преапперцепция) сразу со всеми мельчайшими своими частностями, в один момент Долинин с большой отчетливостью видит не только ярко-красную фуражку, но и кокарду на ней, все черты лица и выражение последнего, черные бакенбарды и закрученные в кольца усы, все шнурки голубого мундира на груди. В этом живом и до мельчайших подробностей отчетливом чувственном образе ничто не может быть изменено произвольными усилиями воображения: Долинин принужден видеть гусара именно так, как он ему сам собой представился, никак не иначе, так что не может, например, поставить его в профиль, обратить его вниз головой или просто заставить его снять фуражку. Этот псевдогаллюцинаторный образ проецируется на известное расстояние наружу, но тем не менее он не приводится ни в какое отношение к реальным предметам, окружающим самонаблюдателя. Для псевдогаллюцинирования при открытых глазах необходимо не преапперципировать внешних предметов, а оставить точку внутреннего ясного видения для пассивного преапперципирования субъективного образа. Неясно апперципируемые внешние предметы, оставшись вне внутренней точки ясного зрения, в момент появления в последней образа гусара совсем исключаются из сознания; вместе с этим прекращается восприятие внешней или реальной пространственности, так что в результате остается лишь субъективный образ с его, так сказать, внутренней или идеальной пространственностью. Понятно, что субъективный образ, принадлежащий идеальному пространству, может вступить в соотношение с предметами, находящимися в реальном пространстве,23 только тогда, когда мы произвольными умственными усилиями постараемся искусственно установить такое соотношение; однако для этого необходимо, чтобы сам субъективный зрительный образ вполне зависел от нашего произвола и потому установка упомянутого искусственного соотношения возможна только для произвольно вызванного образа воспоминания или фантазии. Так, смотря на пустое реальное кресло, Долинин с известным умственным усилием может приспособить к этому креслу воображаемого гусара. Однако такого рода искусственная комбинация реального и идеального пространства гораздо труднее, чем свободная игра фантазии. Долинину, сидя у себя в кабинете, гораздо легче, напр., перенестись воображением в театр и представить себя сидящим в третьем ряде кресел, позади гусара. При псевдогаллюцинировании при закрытых глазах восприятие темного зрительного поля неизбежно прекращается; если самонаблюдатель будет при этом стараться не упускать из восприятия и темное поле зрения закрытых глаз, то он прекратит зрительное псевдогаллюцинирование. Таким образом, темное (объективное) поле зрения закрытых глаз, то самое поле, в котором являются последовательные образы и элементарные галлюцинации зрения, совершенно отлично от поля зрения псевдогаллюцинаторных образов. Однако и при закрытых глазах псевдогаллюцинированный гусар является перед Долининым, локализируясь на определенное (в отдельных случаях различное) расстояние от него; поэтому самонаблюдателю может показаться (хотя обыкновенно этого не кажется), что при зрительном псевдогаллюцинировании он видит не «головою», как при зрительном воспоминании или фантазировании, но как будто глазами, – и это тем легче, что при зрительном псевдогаллюцинировании совершенно не бывает того чувства напряжения, легкого давления и стягивания во лбу или внутри головы, которым обыкновенно сопровождается всякий акт произвольного зрительного воспоминания или фантазирования[36 - При обыкновенном зрительном воспоминании у меня отношение зрительных образов к пространственности моего тела бывает двояко. Если дело идет не о привычных образах воспоминания или если я вообще хочу вспомнить что-либо, раз виденное, не заботясь о том, как себе это представить, – то перед моим внутренним видением свободно развертывается более или менее сложная картина воспоминания, в точности воспроизводящая все то, что в известный момент воспоминаемого времени действительно было мною воспринято в одном акте зрительного восприятия. При этом я совершенно непроизвольно отрешаюсь вниманием от моей действительной обстановки и переношусь воображением именно в то положение, которое я занимал в момент воспринимаемого зрительного восприятия; тут всегда воспроизводится и весь тот чувственный тон этого прежнего восприятия. Например, пожелав вызвать в своем воспоминании лицо человека, вчера впервые мною виденного, я представляю себе этого человека совершенно так, как вчера действительно видел его в одну из тех минут, которые были проведены мною с ним в одной комнате, т. е. я внутренне вижу его лицо на фоне вчерашней комнаты, в том же удалении и относительном положении от окружавших его предметов, других людей и меня самого, в каком я действительно видел его вчера, причем сам себя невольно представляю на том же самом месте, на котором я вчера находился в эту минуту. Этот способ воспоминания (простое воспроизведение) требует от меня наименьшего умственного напряжения; при этом я чувствую, что «вижу» не глазами, а так сказать, головой и соответственно этому имею чувство слабого напряжения, неопределенно локализирующееся где-то внутри головы, но уже никак не в глазах. Если бы я захотел выделить этого вчера впервые виденного человека из окружавшей его обстановки и представить его отдельно в произвольном удалении перед собой (по отношению к тому положению, которое я действительно занимаю в настоящую минуту), то я должен прибегнуть к значительно большему умственному усилию, при этом я имею некоторое чувство деятельности в глазах и, кроме того, чувство стягивания, резко локализирующееся во лбу Что касается до воспроизведения лиц и предметов, множество раз мною виденных, то с этими образами я могу в своем воспоминании распоряжаться совершенно произвольно я могу их воспроизводить в отдельности в любом расстоянии от меня, могу заставлять эти образы принимать различнейшие положения, приходить в движения, поворачиваться ногами кверху и т д, не ощущая ни малейшего напряжения в голове, я, однако, имею при этом чувство слабой деятельности в глазах Но чтобы привести эти столь легко подчиняющиеся мне образы в соотношение с реальными предметами, например, чтобы представить знакомого мне, но теперь отсутствующего человека сидящим в кресле, действительно находящемся против меня в настоящую минуту, я должен употребить весьма значительное умственное усилие.].

Образ гусара, являющийся в голове Долинина в качестве простого воспроизведенного представления, помимо своей зависимости от воли самонаблюдателя (гусар может быть тогда одинаково легко воображен в фуражке, без фуражки, стоящим, сидящим, скачущим на лошади и т. п.), отличается от псевдогаллюцинации тем, что, будучи введен во внутреннюю точку фиксации во всей своей целостности, этот образ явится бледным, малоотчетливым, и, главное, схематичным, лишенным подробностей; если при этом Долинин устремит внимание на красную фуражку гусара, то, разумеется, последняя выступит резче, так что на ней, может быть, усмотрятся выпушка и кокарда; но в этот момент лицо и еще более грудь гусара исчезает из внутреннего поля зрения. Точно так же, если Долинин будет фиксировать своим воображением грудь гусара, стараясь чувственно живее представить себе золотые шнуры на синем мундире, он упустит из внутреннего поля зрения как малиновые штаны, так и голову в красной фуражке. При псевдогаллюцинации, как мы видели, бывает совсем иное.

В случае действительной галлюцинации гусар, может быть, будет увиден далеко не с той резкостью, как при объективном восприятии, тем не менее он явится на определенном месте реальной комнаты, прикроет собой часть стены или, по меньшей мере, получится в виде картины, намалеванной красками на стене. Если бы гусар явился в виде раскрашенной миниатюрной фигурки в темном поле зрения закрытых глаз (гипнагогические галлюцинации, фантастические зрительные явления И. Мюллера), то в этом случае субъективный образ, составляя часть темного зрительного поля, будет воспринят вместе с этим последним и получит в сознании тот же характер объективности, который присущ и темному полю зрения закрытых глаз. Галлюцинаторные образы непомраченного сознания, даже в тех случаях, когда они имеют вид неясных теней, всегда находятся в определенном отношении или к видимым вокруг реальным предметам, или к темному Зрительному полю закрытых глаз, и в силу этого представляют для сознания значение объективности. В своем суждении галлюцинирующий субъект может и не смешивать фантом с действительностью, но сенсориальная сторона дела от этого нимало не изменится.

Эмпирически найденная разница между тремя родами субъективных зрительных восприятий может быть выражена следующим образом. Зрительные образы воспоминания и фантазии соответствуют субъективному пространству; это суть образы относительно бледные и схематичные; обыкновенно они вызываются нами произвольно. Зрительные псевдогаллюцинации тоже принадлежат субъективному пространству и имеют поле зрения, одинаковое – с образами воспоминания, но это суть образы, возникающие спонтанно; они весьма определенны, живы, чувственно весьма (даже до мельчайших деталей) законченны, причем в том случае, если они представляют копии с реальных предметов, весьма точны (псевдогаллюцинаторные явления так называемой «зрительной памяти»). Галлюцинаторные зрительные образы непомраченного сознания принадлежат пространству объективному; здесь субъективное чувственное восприятие происходит «совместно и одновременно» (Гаген) с объективными восприятиями и имеет значение, одинаковое с этими последними. Субъективные зрительные представления, известные под названием сновидений, и им аналогичные состояния (галлюцинации помраченного сознания) собственно соответствуют субъективному пространству; но они становятся для восприемлющего сознания равнозначащими с объективными восприятиями вследствие невозможности непосредственного сравнения их с этими последними, ибо при состоянии сна, равно как и во многих случаях душевного расстройства, сознание более или менее совершенно отрешается от реального внешнего мира. Кортикальные галлюцинации, к числу которых я отношу и сновидения, – это именно объективизация мира представлений; но при нормальном, относительно восприятия внешних впечатлений нерасстроенном сознании чисто кортикальные галлюцинации (как об этом подробно трактуется в главе X), по моему мнению, невозможны.

У здоровых людей псевдогаллюцинации всего чаще бывают перед засыпанием, именно в то время, промежуточное между сном и бодрствованием, когда, прекратив активно-преапперцептивную работу логического мышления, человек предается пассивному восприятию спонтанно возникающих субъективных образов. Обыкновенно относят (Моро, Морель24 и др.) все гипнагогические явления к галлюцинациям, но это неверно. Большая часть зрительных образов гипнагогического состояния у здоровых людей, в особенности же наиболее сложные (спонтанные) картины воспоминания и фантазии, суть не настоящие галлюцинации, а именно псевдогаллюцинации в моем смысле. В этом я убедился не только из сообщений г. Долинина, но и непосредственно, так как я постоянно имею возможность наблюдать эти субъективные явления в достаточно резкой форме на самом себе. Всегда это суть образы воспоминания и фантазии, не имеющие характера объективности и никоим образом не комбинируемые с темным полем зрения закрытых глаз; от обыкновенных образов воспоминания и фантазии они отличаются только своей спонтанностью и, кроме того, поистине поразительной чувственной законченностью и живостью. Правда, в том случае, когда зрительный аппарат, вследствие утомительной работы, после продолжительного воздействия резкого света или просто от болезни, находится в состоянии раздражения, между псевдогаллюцинаторными образами являются иногда световые метеоры и пестрые фигуры с характером объективности, локализирующиеся в темном поле зрения; однако у здоровых людей эти случайные галлюцинаторные явления всегда остаются относительно элементарными (светящиеся огоньки, крестики и точки, проскакивающие молнии, разноцветные фигурки, подобные калейдоскопическим, иногда простые мелкие зрительные объекты, если таковые долго представлялись зрению в течение дня, например, мелкие чертежи, узоры и т. п.). Сюда, т. е. к настоящим галлюцинациям зрения, относятся самонаблюдения Генле и Мейера, которые после утомительной работы с микроскопом неоднократно видели в темном поле зрения закрытых глаз те микроскопические препараты, которыми им приходилось заниматься в течение дня25. Подобного же рода явления, чисто галлюцинаторного свойства, были наблюдаемы И. Мюллером[37 - И. Мюллер различал: a) «Blendungsbilder» (последовательные образы вслед за интенсивным световым впечатлением и спонтанные световые явления в глазу), они представляются движущимися и зависят единственно от раздраженного состояния сетчатки; и b) «phantastische Bilder», сохраняющие одно и то же место при всех движениях закрытых глаз, они не получаются из световых пятен, зависящих от раздражения сетчатки, но имеют местом своего происхождения самую центральную часть зрительной субстанции, где и возникают в зависимости от фантазии (Handb. der Physiol. des Menschen. 11. Coblenz. 1837, p 391 26).]. Гаген также имел возможность наблюдать у себя при засыпании настоящие галлюцинации зрения, но, подобно тому, как у г. Долинина и у меня, эти галлюцинации были довольно элементарными: светящиеся волны, голубые или грязно-зеленые пятна, нити бус или четки, цветные полосы и звезды, насекомые и т. п. От этих галлюцинаторных образов, пишет далее Гаген, явственно различались как по интенсивности, так и по способу происхождения образы представления, казавшиеся удаленными от глаз на большее расстояние и представлявшиеся с необычайной живостью и пластической точностью[38 - Нagen, Zur Theorie der Hallucination. Allg. Zeitschr. f. Psychiatric, XXV, p. 74, примечание.]. Эти последние субъективные образы, тоже возникавшие спонтанно, не были, как видно из описания самого Гагена, обыкновенными образами воспоминания и фантазии, но были именно тем, что я называю настоящими псевдогаллюцинациями зрения.

Таким образом, далеко не все чувственные гипнагогические явления суть действительно галлюцинации. Собственно к псевдогаллюцинациям я отношу большую часть живо чувственных фантастических картин, являющихся у многих здоровых людей перед засыпанием или вообще в состоянии, среднем между сном и бодрствованием (грезы наяву). Это уже не отдельные фигуры в объективном поле зрения (как при гипнагогических галлюцинациях), но целые сложные картины, занимающие все субъективное зрительное поле. Эти картины, как я убедился частью по собственному опыту, частью из сообщений Долинина и описаний А. Мори27, иногда достигают до высокой степени художественной законченности, представляя, например, живописные ландшафты, виды городов и т. п. панорамы («панорамические псевдогаллюцинации»). Что это не действительные галлюцинации, видно из следующего: будучи лишены характера объективности, они никогда не обманывают восприемлющего сознания. Не то бывает при панорамических галлюцинациях субъектов душевнобольных или гипнотизированных, где человек считает себя перенесенным в другую местность, так что фантастические картины здесь совершенно заменяют собой для восприемлющего сознания ту реальную обстановку, в которой находится галлюцинирующий субъект28. Если в число гипнагогических панорам, видаемых некоторыми здоровыми людьми, замешаются настоящие галлюцинации, то человек или будет принужден принять фантазму за действительность, совершенно упустив из своего сознания окружающую реальную обстановку, или же, по крайней мере, поразится ужасом, непосредственно почувствовав, насколько при галлюцинировании продукт субъективной деятельности мозга тождественен с действительностью. В самом деле, нетрудно понять, что галлюцинация, если она обманывает не только чувство, но и сознание, равнозначаща действительности; галлюцинация же, обманывающая только чувство, т. е. принимаемая сознанием именно за обман, в первые моменты действует как на людей здоровых, так и на психически больных страшно потрясающим образом и притом совершенно независимо от своего содержания одним лишь фактом своего появления: получив такого рода беспредметное восприятие, сознающий свое положение человек чувствует себя сразу очутившимся на краю пропасти, так как единственные посредники между мыслящим Я и реальным миром, внешние чувства, оказываются в данном случае коварными обманщиками, приводящими Я к невозможности непосредственно положить предел между действительностью и мечтой. Будучи лишены характера объективности, гипнагогические псевдогаллюцинации никогда не бывают смешиваемы с действительностью, а потому их появление никогда не действует потрясающе, как бы ни были они неприятны по содержанию своему.

Субъективными чувственными явлениями, предшествующими сну и сопровождающими его наступление, много занимался Альфред Мори[39 - А. Mauri (de 1institut), Le sommeil et les reves, etudes psychologiques. 4. edit, Paris, 1878.], имевший возможность изучить эти явления на самом себе. Я охотно допускаю, что часть тех субъективных явлений, которые описаны этим ученым, принадлежат к действительным галлюцинациям; имея весьма невропатическую натуру и постоянно находясь в состоянии, пограничном между здоровьем и резко выраженной болезнью, этот автор, очевидно, в высокой степени предрасположен к обманам чувств. Тем не менее я убежден, что многое из того, что он называет галлюцинациями, в сущности принадлежит или к псевдогаллюцинациям, или к сновидениям. Так, многие из его наблюдений относятся уже не к состоянию, предшествующему засыпанию, а скорее к первым моментам уже наступившего сна, так как в том состоянии, которое автор называет «assoupissement», восприятие впечатлений из внешнего мира или прерывается, или совершается крайне отрывочно и смутно. При прекращении же отчетливых восприятий из внешнего мира, т. е. при наступлении сна, как те субъективные чувственные образы, которые перед засыпанием были псевдогаллюцинациями, так и обыкновенные (не псевдогаллюцинаторные) образы воспоминания и фантазии прямо превращаются в сновидения. С другой стороны, для меня несомненно также, что некоторые из наблюдений Мори принадлежат к чистым псевдогаллюцинациям. Так, этот автор сам выражается о своих гипнагогических зрительных образах так: «Надо заметить, что фантастические образы, рисующиеся перед глазами (закрытыми), не представляют вполне характера действительных предметов: глаз легко различает призрачность этих образов»[40 - Mauri, 1. с., р. 88.]. В параллель этому, гипнагогические слуховые восприятия у Мори тоже были большей частью не настоящими галлюцинациями, но лишь псевдогаллюцинациями. Это видно из тех слов Мори, где он говорит, что хотя он слышал при этом «весьма ясно, однако далеко не с той отчетливостью, а главное, не с той внешней объективностью, как если бы он слышал голос действительный»[41 - L. с., р. 89.]. Как он сам выражается в других местах, он слышал лишь своим «душевным» или «внутренним ухом»[42 - L. c., pp. 90, 96.].

Если у здоровых людей в состоянии, переходном между сном и бодрствованием, несравненно чаще бывают псевдогаллюцинации (по преимуществу зрительные), чем настоящие галлюцинации[43 - При этом я оставляю в стороне простые субъективные ощущения, по всей вероятности, чисто периферического происхождения (вследствие раздражения ретины или слухового нерва) вроде звона в ушах, неопределенных, слегка светящихся туманных фигур или неопределенного светового волнения в поле зрения и тому подобных явлений, которые, разумеется, не составляют редкости.], то нельзя не согласиться, что у людей душевнобольных настоящие галлюцинации в состоянии – переходном между бодрствованием и сном, – явление весьма частое. Вероятно, всякий психиатр имел возможность убедиться в истине положения, высказанного еще 40 лет тому назад Байарже, что «переход от бодрствования ко сну, равно как и от сна к бодрствованию, оказывает положительное влияние на возникновение галлюцинаций как у субъектов, предрасположенных к помешательству, так и в продромальном периоде, при начале и при дальнейшем течении душевных болезней»[44 - Bail larger, De Iinfluence de letat intermediaire a la velle et au sommeil sur la production et la marche des hallucinations. – Memoires de IAcademie royale de medicine. T. XII. Paris. 1846, pp. 476-516.]. Однако и Байарже, подобно Мори, приводит между примерами настоящих галлюцинаций и такие фантазмы, которые или принадлежат собственно к сновидениям (будучи испытаны в состоянии дремоты или полусна), или же должны быть отнесены к псевдогаллюцинациям. Укажу лишь на два случая. В одном из них (по-видимому, paranoia hallucinatoria subacuta) девушка в состоянии полусна не только видит дьявола, но и чувствует себя уносимой им за ноги на воздух и переносимой в разные места, при этом сама больная не может дать себе отчета – спит она в это время или нет. В другом случае (по-видимому, paranoia hallucinatoria chronica) больной в течение дня имел постоянные галлюцинации слуха, а перед сном, при усиленном галлюцинировании слухом, начинал видеть различные вещи – площади, улицы, памятники, церкви, внутренность домов, обнаженных людей и пр.; сам больной не мог лучше охарактеризовать им испытываемое, как сравнив это с «живописным театром Пьеро», и называл это «les suscitations», так как был убежден, что люди, чтобы побудить его к действиям в известном направлении, нарочно показывают ему те или другие предметы. Последний пример совершенно подобен наблюдениям, приводимым мною (Пер., Дол., Лашк.), где дело идет несомненно о псевдогаллюцинациях, а не о настоящих галлюцинациях. Главной же своей массой наблюдения Байарже принадлежат к случаям paranoia hallucinatoriae, где галлюцинации слуха, имеющие место в течение дня, в минуту засыпания или пробуждения становятся более интенсивными или же где, в самом начальном периоде болезни, галлюцинации слуха сперва появляются лишь в состоянии, переходном между бодрствованием и сном, а затем уже делаются постоянными. Здесь не место разбирать, почему состояние, переходное от бодрствования ко сну и обратно, благоприятствует возникновению галлюцинаций (с моей точки зрения это объясняется очень легко); вопрос о галлюцинациях вообще и о гипнагогических галлюцинациях в частности выходит из пределов этой работы. Я хотел лишь указать, что в число настоящих галлюцинаций авторы заносят иногда такие субъективные явления, которые принадлежат собственно к псевдогаллюцинациям. Вообще вопрос о галлюцинациях затрагивается в настоящей работе лишь настолько, насколько это необходимо для уяснения разницы между галлюцинациями и псевдогаллюцинациями.

Само собой разумеется, что псевдогаллюцинации резко отделяются от галлюцинаций лишь в области двух высших, наиболее объективных чувств – зрения и слуха. В сфере осязания и вкуса эмпирически найти резкую между галлюцинациями и псевдогаллюцинациями невозможно; но теоретическое различие и здесь остается в своем полном объеме.

В нижеследующем случае, например, трудно решить, имел ли больной галлюцинации мышечного чувства или же лишь соответственные псевдогаллюцинации.

Больной Лашков в один из тех периодов экзацербации, когда его состояние граничило с галлюцинаторной спутанностью, в течение нескольких дней был всецело порабощен следующей ложной идеей: ему казалось, что в канале, находящемся за оградой больницы, живет крокодил, пожирающий тех из несчастных узников, которые решились бы на бегство. В это время больной сильно галлюцинировал слухом и осязанием, и, кроме того, как обнаружилось для меня из его сообщений по выздоровлении, имел массу крайне живых псевдогаллюцинаций зрения («экспрессивно-пластические образы», как их назвал сам больной). Что касается до настоящих галлюцинаций зрения, то за все эти дни он испытал лишь одну (именно видел за окном своей комнаты, в некотором расстоянии от последнего, на воздухе и в натуральную величину, огненный образ своего двойника; несмотря на общую огненность образа, по оттенкам огня можно было различить красный воротник мундира, генеральские эполеты и красные лампасы). В то время, о котором теперь идет речь, больной почти вовсе не отвечал на предлагаемые ему вопросы, имел вид растерянности и урывками обнаруживал бред преследования, а также галлюцинирование слухом и осязанием. Однажды, придя в отделение, я был заинтересован странной картиной: согнувши колени и сильно вытягиваясь корпусом вперед, Лашков, с выражением ужаса на лице, медленно продвигался по коридору, причем работал локтями и протянутыми вперед руками так, как будто бы ему было нужно прокладывать себе дорогу в вязкой среде. Добиться от больного какого бы то ни было объяснения тогда было положительно невозможно; Лашков не только не отвечал на мои вопросы, но, по-видимому, не был даже в состоянии понимать их. Позже, уже в период выздоровления, Лашков объяснил этот эпизод так: он в то время намеревался бежать из больницы, являвшейся ему тогда тюрьмой, но был удерживаем только страхом попасться на зубы крокодила, живущего в канале, который огибал больницу с двух сторон. Вдруг Лашков, к величайшему своему ужасу, чувствует, что крокодил уже поглотил его, что он, Лашков, уже находится в чреве этого животного; вследствие этого, желая выбраться на свет божий, он и должен был с большим трудом прокладывать себе дорогу, медленно продвигаясь вперед во внутренности животного. Спрошенный о том, что он в то время видел, Лашков отвечал: я не могу сказать, чтобы я тогда совсем не видал того, что меня действительно окружало, или чтобы я видел нечто иное… мне теперь даже кажется, что я тогда видел и стены коридора, и окно в дальнем конце последнего; но в те минуты я как-то не понимал того, что было перед глазами; к тому же я тогда живо чувствовал, что тело мое стеснено со всех сторон и что я не иначе, как с чрезвычайными мышечными усилиями могу подвигаться вперед… одним словом, я чувствовал себя тогда именно так, как будто я в самом деле попал во чрево крокодилово, и подобно пророку Ионе, пребывавшему во чреве китовом три дня и три ночи…

Псевдогаллюцинации зрения у людей здоровых и душевнобольных

Псевдогаллюцинации зрения. – Это псевдогаллюцинации у людей, душевным расстройством не страдающих, бывают большей частью в качестве эпизодических явлений. Но у отдельных субъектов, отличающихся нервным темпераментом и легкой возбудимостью центральных (кортикальных) чувственных сфер, они становятся весьма обыкновенным явлением во время умственного успокоения, непосредственно предшествующего наступлению сна. «Кому не приходилось, – говорит Марк29, – вследствие затрудненного пищеварения или легкого расстройства в кровообращении или в нервных отправлениях после резкого потрясения физического или морального, испытывать при засыпании эти обманы внутренних и внешних чувств, усматривать странные и страшные фигуры, видеть пропасти… одним словом, грезить, до известной степени, наяву»[45 - Мare, De la folie dans ses rapports avec les questions medicojudiciaires, Paris, 1840, II, p. 661]. «Тогда, – продолжает Шамбар30, – всплывают из таинственных родников памяти прежние, давно уже заглохшие воспоминания и внезапно возникают идеи, то смешные или странные, то остроумные и глубокие. Эти идеи и образы следуют друг за другом без видимой логической связи между собой; их можно назвать блестящими метеорами, проносящимися в нашем умственном зрении и исчезающими без всякого следа. Наше «я» находится как бы в роли зрителя этого фейерверка, этого взрыва идей и образов, которые ни за что не могут быть утилизированы сознанием, не имеющим возможности ни остановить их течения, ни привести их в логическую связь между собой»[46 - Eric Сhambard, Du somnambulisme en general, Paris, 1881, p 17.]. В этом состоянии, как уже было говорено, имеют место как зрительные галлюцинации, так и псевдогаллюцинации.

У людей, весьма наклонных к псевдогаллюцинированию, псевдогаллюцинации зрения могут быть и вне состояния, переходного между бодрствованием и сном; для их появления иногда достаточно, прекратив произвольную деятельность представления, закрыть глаза и тем, так сказать, приготовиться к пассивному созерцанию образов и фигур, не замедливающихся появиться, одна за другой, в субъективном зрительном поле. При этом иногда, все равно как при гипнагогическом псевдогаллюцинировании зрением, все субъективное зрительное поле выполняется одной сложной картиной с самыми разнообразными очертаниями и красками (пейзажи, проспекты и т. п.); если такое явление достигает значительной степени живости, то восприемлющий субъект совершенно теряет, по крайней мере моментами, ощущение того, что глаза его закрыты; напротив, ему кажется, что он как будто открытыми глазами зрит развертывающуюся перед ним панораму. В сложных псевдогаллюцинаторных картинах всегда участвует и представление третьего измерения или протяженности в глубину. Но как бы ни были сложны и живы зрительные псевдогаллюцинации, субъективно возникшие образы и картины здесь не представляют характера объективности и потому радикально различаются от действительности, и притом не только от действительности, так сказать, телесной (улицы, монументы, купы деревьев), но также, например, от картины, писанной бледными красками на бумаге или на полотне. У людей, настоящей душевной болезни не имеющих и не лихорадящих, псевдогаллюцинации зрения совсем не представляют характера навязчивости и не имеют наклонности делаться явлениями стабильными. Напротив, существенные черты их здесь – мимолетность и свободная замена одних зрительных образов другими, не имеющими с первыми никакой логической связи. Вместе с тем они обыкновенно не представляют ни малейшего отношения к сознательной действительности представления и бывают совершенно независимы от воли восприемлющего субъекта. Таким образом, это ничуть не результат идеи, которая именно в силу своего напряжения выливалась бы в живо чувственную форму. Мори совершенно верно говорит, что эти образы суть результат ассоциации, чисто спонтанной или автоматической, следствие известного состояния головного мозга, причем приходят в самопроизвольное возбуждение те или другие морфологические элементы последнего[47 - Maury, 1 с, pp 69-71, 83 etc.].

В состояниях, пограничных между психическим здоровьем и душевной болезнью, кроме быстро сменяющихся одна другой псевдогаллюцинаций зрения, бывают и псевдогаллюцинации, так сказать, стабильные: какой-нибудь один живо чувственный образ постоянно появляется во внутреннем зрении и задерживается подолгу, причем явление может иметь место не только при закрытых, но и при открытых глазах; иногда из многих псевдогаллюцинаций какая-нибудь одна приобретает характер навязчивости и становится явлением, весьма мучительным для восприемлющего сознания. Здесь мы находимся уже в области психопатологии, так как болезненные псевдогаллюцинации отличаются именно своей навязчивостью.

Вот несколько примеров псевдогаллюцинаций зрения у субъектов психически здоровых.

М. Долинин, о котором неоднократно шла речь раньше, весьма наклонен к псевдогаллюцинированию зрения. Почти каждый вечер, когда он, улегшись в постель, приходит в состояние полного умственного успокоения, однако еще задолго до наступления дремоты или просонков, в его внутреннем видении появляется, одна за другой, ряд живо чувственных картин, проецирующихся наружу и потому являющихся как бы перед глазами; эти картины обыкновенно не находятся между собой в логической связи, их содержание совершенно независимо от содержания сознания Долинина, и воля последнего не имеет ни малейшего влияния ни на их появление, ни на их исчезновение. Количество этих образов за известный промежуток времени, их сложность, содержание, размеры, яркость красок бывают весьма различны и только отсутствие того специфического характера объективности, который присущ настоящим галлюцинациям, отличает их от последних. При этом иногда отдельные псевдогаллюцинации трансформируются (при известных условиях) в настоящие галлюцинации[48 - В силу чего совершается эта трансформация, будет указано после: здесь достаточно повторить, что это происходит вовсе не путем увеличения интенсивности явления.], приобретают характер объективности, получают, так сказать, плоть и кровь, «материализуются», если можно так выразиться. Надо заметить, что сознание относится к галлюцинациям (которые являются или в объективном поле зрения закрытых глаз, или при открытых глазах, во внешнем пространстве, причем эти образы приводятся в то или другое отношение к реальным предметам) совсем иначе, чем к псевдогаллюцинациям; последние остаются невинными продуктами автоматической деятельности воображения, тогда как первые суть действительные призраки, видимые уже не умственным, а телесным зрением, вследствие чего их появление всегда сопровождается особенным неприятным чувством, хорошо характеризующимся выражением «становится жутко». Если простые зрительные псевдогаллюцинации при умеренной интенсивности явления обыкновенно бывают у Долинина первыми предвестниками имеющего наступить сна, то трансформация их в галлюцинации есть уже признак появления особого ирритативного состояния головного мозга, в результате чего получается у Долинина бессонница с особенной чувствительностью зрительного аппарата к световым впечатлениям.

Для ближайшей характеристики зрительных псевдогаллюцинаций Долинина достаточно следующего примера. 15 января 1883 г. Долинин, вернувшись со службы, пообедал и прилег на диван; совсем не чувствуя еще приближения сна, он заметил у себя особенно значительное расположение к псевдогаллюцинированию зрением. Сначала появилось (на расстоянии приблизительно в 3 м) лицо одного мужчины, виденного им в тот день; этот образ держался перед глазами, не составляя, однако, части темного зрительного поля, необыкновенно долго и, исчезая на несколько секунд, 3—4 раза появлялся снова. Затем начался ряд фигур, довольно быстро сменявшихся одна другой (частью знакомые, частью никогда не виданные личности). Они были большего размера, чем первые, и являлись в расстоянии гораздо ближайшем; кроме лица фигуры, видимого всеми естественными очертаниями и красками, обрисовывалась также верхняя часть груди с соответствующим платьем. При дальнейшем продолжении явления эти, так сказать, «портретные псевдогаллюцинации», стали заменяться галлюцинациями панорамическими, которые, при наступлении дремотного состояния, вполне получили характер сновидений. Так, в конце ряда логически не связанных между собой панорамических зрительных псевдогаллюцинаций у Долинина является псевдогаллюцинация, подобная сновидению не только своей сложностью, но и следующими характерными чертами: а) в произведении ее участвовали два чувства: зрение и мышечное ощущение, а не одно зрение, так что получилась псевдогаллюцинация комплексная, и б) сознание относилось к этому псевдогаллюцинаторному явлению, по крайней мере в первые моменты по его возникновении, как к реально переживаемому факту. Долинину представлялось, что он едет в санях по снежной улице ночью, при свете стоящих по сторонам фонарей; мимо мелькают высокие белые кучи снятого с улицы лишнего снега; некоторые из этих белых куч с одной стороны освещены светом ближайшего фонаря. Вдруг, выходя из состояния полудремы, Долинин сознательно напрягает свое воображение, желая искусственно заменить красноватое освещение снежных куч от газовых фонарей бело-фиолетовым и вместе с тем более интенсивным светом от воображаемого электрического освещения. Но вмешательство сознательной воли портит все дело. Снежная улица, свет фонарей, чувство движения вперед при езде (в произведении этого чувства принимали участие не только зрительные, но и двигательные представления) – все это мгновенно смешивается в какой-то неопределенный трепещущий хаос, из которого после того, как сознание снова вернулось к роли пассивного созерцателя, выделился ряд серых куч (начиная с большой, они постепенно становятся все меньше и меньше), формой похожих на жилища термитов. Вдруг сцена проясняется и неожиданно видится нечто совершенно новое; Долинин сознает себя стоящим в зале железнодорожного вокзала, против стеклянной двери на платформу. Дверь растворяется и через нее, с большой отчетливостью, открывается вид железнодорожной платформы: на первом плане – деревянная открытая галерея со столбиками, в которой находятся одетые по-зимнему разного рода люди, за платформой – поезд, передний конец которого с дымящимся локомотивом во главе виден в дверь значительно слева; за поездом – зимний пейзаж. Это не было сновидением, так как Долинин не переставал сознавать, что он лежит на диване и не спит. Впрочем, эта зрительная псевдогаллюцинация уже была весьма близкой к сновидениям, так как был момент, когда в ней Долинин невольно представил себя участником развернувшейся перед ним сцены, именно смотрел из залы вокзала. Потом снова пошли сравнительно простые портретные псевдогаллюцинации, за которыми опять последовал ряд псевдогаллюцинаторных картин, на этот раз подобных сновидениям тем, что эти картины до известной степени логически вязались между собой. В заключение – незаметный для сознания Долинина переход в область настоящий сновидений: наступил обыкновенный послеобеденный сон.

«Раз мне пришлось просмотреть в течение дня множество английских книг, напечатанных на сатинированной бумаге; когда я, улегшись в постель, закрыл глаза и почувствовал близость наступающего сна, я вдруг увидал блестящую бумагу с напечатанными на ней тремя английскими словами. Другой раз я неоднократно в течение дня смотрелся в зеркало, приводя в порядок свою бороду, так что смотрение несколько утомило мои слабые глаза. Лежа вечером в постели, я вдруг отчетливо увидал на блестящем фоне свое лицо совершенно так, как видел его в течение дня в зеркале» (Мори).

«13 ноября 1847 г. я читал вслух «Путешествие по южной России» Гоммера де Гелля. Когда я, окончив абзац, невольно закрыл глаза, то в это мгновение короткой дремоты я гипнагогически увидал с быстротой молнии промелькнувший передо мной образ человека, одетого на манер монахов из картин Зурбарана в темную рясу с капюшоном. Появление этого образа напомнило мне, что я закрыл глаза и перестал читать. Я снова начал чтение вслух, причем упомянутый перерыв в чтении был настолько короток, что особа, которая меня слушала, его не заметила» (Мори).

«Пейзажи, рисовавшиеся перед моими закрытыми глазами, были то чисто продуктами моей фантазии, то воспроизведением местностей, виденных мною или в действительности, или изображенными на картинах. В первую ночь, проведенную мною в Константине, живописный вид которой привел меня в восторг, я, лежа в постели с закрытыми глазами, вновь увидал эту местность, действительным видом которой я восхищался в тот день после полудня. Подобное же я испытал и в Константинополе, три дня спустя после моего прибытия туда. Когда я был в Барцелоне, то раз, лежа в постели, я отчетливо увидал один дом из части города, называемой Барцелонепой, дом, на который в действительности я очень мало обратил внимания» (Мори).

«У меня, – рассказывает Гёте, – была следующая особенность. Если я, склонив голову и закрыв глаза, представлял в центре моего поля зрения цветок, то последний ни минуты не оставался без изменения, но непрерывно развертывался, развивая из себя все новые и новые цветы то с разноцветными, то с зелеными лепестками; это были не натуральные цветы, но фантастические; тем не менее они были правильны, подобно розеткам скульпторов». Обыкновенно этот рассказ приводится как пример галлюцинации при закрытых глазах; однако из слов Гёте вовсе не видно, чтобы тут речь шла о настоящей галлюцинации, а не о псевдогаллюцинации. Вообще мне кажется, что совершенно напрасно считают Гёте за галлюцинанта. Так, гётевский известный «серый двойник» был или зрительной псевдогаллюцинацией, или же простым сновидением. Гёте рассказывает, что после того, как он с большим волнением простился с Фредерикой, он ехал верхом по дороге в Друзенгейм и вдруг увидал, но увидал не телесными, а духовными очами, себя самого едущим по той же дороге навстречу, одетым в необычный костюм, серый с золотом. Видение было очень кратковременным, так как Гёте быстро стряхнул с себя сон. В этом рассказе странно только следующее: восемь лет спустя Гёте пришлось той же дорогой ехать к Фредерике, случайно будучи в том самом костюме, в котором ему показался вышеупомянутый двойник[49 - Goethes Leben, III, p 84.].

Псевдогаллюцинации зрением при острых и подострых формах душевного расстройства, равно как и при хронической идеофрении, суть самое обыкновенное явление. Содержание их бывает то угнетающее или устрашающее, то возвышенно-экспансивное, то эротическое, то индифферентное. Обыкновенно, будучи тесно связаны с интеллектуальным бредом больных и служа ему как бы иллюстрациями, они обратно иногда оказывают громадное влияние на интеллектуальный бред, давая ему то или другое направление или, по крайней мере, являясь исходной точкой отдельных ложных идей. У душевнобольных псевдогаллюцинации зрения бывают или быстро сменяющимися одна другой субъективными картинами, по содержанию своему весьма разнообразными и составляющими в общем непрерывные и длинные псевдогаллюцинаторные ряды, или они являются более интеркуррентно и имеют содержание довольно однообразное; наконец, бывают устойчивые или стабильные зрительные псевдогаллюцинации. Непрерывно сменяющиеся псевдогаллюцинации зрения свойственны острым формам душевного расстройства (в особенности острой идеофрении), где они самым причудливым образом переплетаются с настоящими галлюцинациями зрения и слуха, с ложными идеями и навязчивыми представлениями. В большинстве случаев они сами имеют характер навязчивости, так что больной при всех усилиях своей воли часто не в состоянии освободиться от неприятных субъективных образов. Оттого-то больные обыкновенно прямо говорят, что эти образы бывают им искусственно навязываемы невидимыми преследователями, или жалуются, что эти преследователи мучат их, насильно показывая им разные возмутительные картины. Псевдогаллюцинаторные зрительные образы в некоторых случаях не остаются без изменения все то время, когда держатся перед внутренней точкой зрения, но, напротив, разнообразно и постоянно искажаются, так что, например, псевдогаллюцинаторно видимые лица знакомых и дорогих людей строят перед внутренним оком больного более или менее отвратительные гримасы, разнообразно уродуются, вытягиваются и раздираются. Иногда на это искажение дорогих для него образов больной жалуется больше, чем на навязчивость галлюцинаций, и, разумеется, это явление почти всегда ставится на счет таинственным преследователям как одна из самых утонченных пыток со стороны последних. Характер навязчивости бывает всего резче выражен в более однообразных по содержанию псевдогаллюцинациях при хронической паранойе; иногда случается даже так, что какой-нибудь один противный или устрашающий зрительный образ привязывается особенно цепко, более или менее продолжительное время приводя больного в отчаяние (стабильные псевдогаллюцинации зрения). Бред лихорадочных больных (delirium febrile), как я убежден, в большинстве случаев сопровождается именно зрительными псевдогаллюцинациями, а не настоящими галлюцинациями; напротив, галлюцинации не особенно редки в периоде крайнего истощения нервной системы, наступающем непосредственно после того, когда лихорадка стихла, а бред и сплошное псевдогаллюцинирование уже прекратились.

Хотя больные резко различают свои зрительные псевдогаллюцинации от галлюцинаций, тем не менее при душевных болезнях псевдогаллюцинации уже не признаются продуктом субъективной деятельности воображения, но почти всегда считаются за факты, искусственно обусловленные посторонними лицами, или за отражение явлений, которые совершались в действительности или сами по себе, или под влиянием сверхъестественных деятелей. Помимо присущего псевдогаллюцинациям душевнобольных характера независимости от восприемлющего сознания и их навязчивости, это происходит оттого, что псевдогаллюцинаторные явления у душевнобольных отличаются таким же (если еще не большим) свойством высочайшей убедительности, которое характеризует многие неожиданно возникающие в сознании таких больных ложные идеи. Откуда получается эта высокая степень убедительности и несомненности первичных ложных представлений, в силу которой продукты деятельности представления моментально и неизбежно приобретают для больного значение одинаковое с совершившимися фактами, здесь не место разбирать, так как это относится уже к патологии интеллектуального бреда и имеет корень в расстройствах, поражающих всю сферу представления. Достаточно сказать, что в этом мы имеем источник многих случаев кажущейся алогии психически больных; именно этим путем, в ущерб всякой логике, невозможное может стать для больного совершившимся фактом, очевидностью, истиной, познанной посредством непосредственного усмотрения или интуиции и потому обладающей высочайшей степенью достоверности, где исключена даже возможность сомнения. Разумеется, и такие мнимые истины суть результат бессознательного умозаключения, причем остающиеся неосознанными посылки создаются болезненно расстроенной деятельностью головного мозга[50 - И в здоровом состоянии человек не обходится без истин, усмотренных непосредственно; эти истины суть коренные посылки, из которых выводятся, путем умозаключения, все остальные. Примером истин, познаваемых нами непосредственно, могут служить наши собственные телесные ощущения и душевные чувства. Этого рода истины представляют для человека наибольшую достоверность, в сравнении с истинами производными, выведенными путем умозаключения. Наилучшее доказательство мы получаем тогда, когда доказываемое предложение оказывается выводом, причем в качестве исходной посылки находится истина, познаваемая непосредственно. «Если кто видит или чувствует что-либо, телесно или духовно, то не может не быть уверенным в том, что он это видит или чувствует. Для установления таких истин не требуется никакой науки; никакие правила искусства не могут придать нашему знанию подобных истин большей достоверности, чем лежит в нем самом. Для этой части наших знаний логики не существует» (Милль. Система логики. Перев. Спб., 1865, 1, p. 7)31.].

Такое же различие отношения субъективного образа к собственной пространственности восприемлющего лица, как при образах зрительного воспоминания, замечается и при зрительных псевдогаллюцинациях. В относительно более простых из гипнагогических и фебрильных псевдогаллюцинаций, равно как в интеркуррентных и стабильных псевдогаллюцинациях душевнобольных, зрительный образ сам собой является перед внутреннезрящим субъектом и, помимо воли последнего и без всякого в нем чувства внутренней деятельности, приводится в определенное пространственное отношение к действительному положению индивидуума в данную минуту. От этого восприемлющему субъекту может показаться, что он здесь видит больше глазами, чем головой. Напротив, при непрерывном зрительном псевдогаллюцинировании (в особенности у острых идеофреников), где псевдогаллюцинаторные картины часто имеют большую сложность и сцена часто меняется, субъективные образы обыкновенно не приводятся в отношение к действительному положению больного в данную минуту, так что больной, отвлекшись вниманием от своей действительной обстановки, каждую минуту непроизвольно представляет себя в совершенно ином относительно действительного пространственном положении. Здесь больной, погружаясь в псевдогаллюцинационный мир, отрешается от действительности вниманием, тогда как при сновидении и при чисто кортикальных галлюцинациях он отрешается от действительности сознанием.

Живые зрительные образы, являющиеся у лихорадочных больных, обыкновенно суть псевдогаллюцинации. Несколько лет тому назад я два раза, последовательно один за другим, перенес рожу лица. При этом в то время, когда температура тела была очень высока, меня жестоко мучили обильные псевдогаллюцинации зрения: стоило лишь закрыть глаза, как во внутреннем видении возникали живые, ярко расцвеченные образы, чаще всего лица знакомых и незнакомых людей, обыкновенно строившие разного рода гримасы, безобразно искажавшиеся и т. п. Всякая мысль, являющаяся в мозге сильно лихорадящего человека (при лихорадочном состоянии течение представлений бывает по большей части ускоренным, причем мысли сменяются в сознании без правильной логической связи между собой), выливается в живо чувственную форму, так что так называемый лихорадочный бред (delirium febrile) лишь малой своей частью есть бред интеллектуальный (т. е. составленный из абстрактных, не образных представлений), главным же образом есть бред живо чувственный, по преимуществу именно в форме сплошного псевдогаллюцинирования зрением. В тяжелых случаях лихорадочного бреда (однако, еще в то время, когда больной не переставал сознавать окружающее) к псевдогаллюцинациям зрения присоединяются псевдогаллюцинации слуха, осязания и общего чувства. В результате получается невыразимый псевдогаллюцинаторный хаос, а по содержанию бред иной раз получает форму delirii metamorphosis[51 - Что касается до настоящих галлюцинаций зрения, то они, в зависимости от лихорадочных болезней, получаются различным путем: а) если при лихорадочном псевдогаллюцинировании сознание больного помрачается до такой степени, что восприятие впечатлений из реального внешнего мира становится невозможным, то псевдогаллюцинации неизбежно превращаются в кортикальные галлюцинации: больной впадает как бы в тяжелый сон, с непомерно живыми и яркими сновидениями, которые иногда на всю жизнь крепко запечатлеваются в памяти; б) галлюцинации зрения и слуха вне состояния полной обнубиляции сознания, т. е. одновременные с восприятиями из реального внешнего мира и равнозначащие с ними, разумеется, тоже возможны в зависимости от лихорадочных болезней, однако они бывают далеко не так часто, как обыкновенно думают; лишь временами, в качестве эпизодических явлений, вмешиваются они в сплошное течение псевдогаллюцинаций и, конечно, в сознании больных резко отделяются от этих последних. Вообще галлюцинации вне состояния отрешенности сознания от реального мира чаще наблюдаются не во время лихорадочного бреда, а после, когда лихорадочное состояние с псевдогаллюцинаторным бредом уже прошло, оставив после себя глубокое истощение головно-мозговых центров.]. Из рассказа одного из моих знакомых, недавно перенесшего возвратную горячку, осложненную крупозным воспалением легкого, я мог убедиться, что, не испытав настоящих галлюцинаций, он, в своем лихорадочном бреде, псевдогаллюцинировал не только зрением, но и общим чувством. Однажды в течение целых суток он чувствовал себя превращенным в лошадь, которая, будучи оседлана дамским седлом и управляема ловкой наездницей (одна высокопоставленная дама), в бешеной скачке носится по полям и лугам; исходной точкой этого псевдогаллюцинаторного delirii metamorphosis несомненно послужило ощущение присутствия согревающего компресса (седло), облекавшего грудь и спину больного.

Вообще я полагаю, что и при delirii metamorphosis душевнобольных, например, ликантропов, исходной точкой бреда чаще бывают галлюцинации в сфере одного из чувств; остальное же дополняется псевдогаллюцинациями или даже просто фантазией. Так, больной может иметь известного рода кожные ощущения, убеждающие его, что тело его покрылось шерстью, и приводящие к той интуитивно[52 - Выражения: интуитивно, невольно, бессознательно – Кандинский употреблял в качестве синонимов. – Ред.] познанной мнимой истине, что он превращен в волка. Но такой больной может и не галлюцинировать зрением, и когда он осматривает, например, свои руки, то не видит на них волчьих когтей и шерсти. Но стоит ему лишь не смотреть на свои члены или закрыть глаза, как в помощь галлюцинациям осязания и общего чувства являются псевдогаллюцинации зрения, в которых конечности больного уже являются волчьими лапами. То обстоятельство, что ликантроп видит у себя вместо волчьих лап обыкновенные человеческие руки и ноги, никак не может служить противовесом против невольно получившегося и потому в своей непосредственной достоверности несокрушимого убеждения, что он превращен в волка. В этой области нет логики, или, вернее сказать, существует совсем особая болезненная логика, болезненная, впрочем, только потому, что коренной посылкой здесь берется галлюцинация или непосредственно болезненное чувство. В нашем примере ликантроп и может судить так: я превращен в волка, однако я вижу у себя человеческие руки и ноги; значит мои волчьи лапы для меня невидимы, а видимые человеческие руки и ноги – обман зрения. В самом деле, невидимость шерсти на теле здесь ничего не значит перед фактом ощущения ее присутствия на теле, равно как и перед еще более важным фактом измененного сознания.

Зрительные псевдогаллюцинации лихорадящих больных не всегда представляют собой ряд непрерывно сменяющихся картин разнообразного содержания, но иногда являются и в форме стабильных явлений.

Одна моя знакомая, старушка лет 70, недавно была больна крупозным воспалением легких. За все время болезни у нее была лишь одна (правда, комплексная) галлюцинация, однообразно повторявшаяся в течение нескольких дней, и одна, еще более однообразно повторявшаяся, зрительная псевдогаллюцинация. Больная чувствовала, что на ней катаются две бутылки из-под вина; открыв глаза, она даже видела эти две катавшиеся по ее постели бутылки, из которых одна была из темного, другая из светлого стекла; колотясь одна о другую, бутылки издавали звон и этим звоном выговаривали все одну и ту же фразу: «раздели твой капитал, раздай твои деньги»; это была галлюцинация. Но едва лишь больная закрывала глаза, как перед ней надолго устанавливался псевдогаллюцинаторный образ приглашенной для ухода за ней сестры милосердия. Эта псевдогаллюцинация стабильно повторялась в течение трех дней и неотвязность образа была крайне неприятна больной; «чего хочет от меня эта рожа, чего она ко мне привязалась!» говорила с гневом больная.

Следующий случай может служить примером стабильной псевдогаллюцинации зрения в состоянии, промежуточном между психическим здоровьем и душевной болезнью.

Один из моих дальних родственников, Александр Мелехин, родился и воспитывался первое время своего детства в деревне, в Забайкальской области. Не имея наследственного расположения к душевным страданиям, он тем не менее, вследствие не совсем обычных условий умственного развития, с детства отличался некоторыми странностями, как то: любовью к уединению, религиозным направлением мысли, наклонностью к созерцательности и мистицизму. Эти черты характера получили особенное развитие, когда Мелехину было 12 лет, под руководством одного молодого человека, который, поступив в дом Мелехиных в качестве домашнего учителя, потом оказался помешанным на религии. Видя благодарную почву в религиозности мальчика, сумасшедший учитель со всем жаром и рвением фанатика принялся за религиозное воспитание Александра, поставив себе целью приготовить из него монаха-аскета. Вследствие этого «светские науки» были оставлены в небрежении, вместо того мальчик в течение всего дня должен был изучать псалтырь и Новый Завет, читать разные религиозные нравственные поучения и вести подробный счет своим прегрешениям, вольным, невольным, «еже словом, делом и помышлением». В комнате, служившей классной и спальней Александра, имелась громадная икона, на которой масляными красками на холсте было изображено, чуть что не в натуральную величину, распятие Христа, а на самом низу холста, как эмблема смерти, была помещена так называемая «Адамова голова», т. е. череп и под ним крест-накрест две бедренные кости. Стоя на молитве перед мрачной иконой, мальчик должен был прочитывать по подробному молитвослову утром – все утренние, вечером – все вечерние молитвы с прибавлением акафистов пресвятой богородице и сладчайшему Иисусу. Таким образом, 12-летнему Александру поневоле приходилось ложиться в постель с благочестивыми размышлениями чаще всего на тему только что прочитанных в молитвеннике слов: «да не будет одр сей ми в гроб…» Вот, раз вечером, отбыв обычное молитвенное стояние, мальчик улегся на свой «одр» и закрыл, в ожидании сна, глаза; вдруг, совершенно неожиданно он почувствовал, что перед его постелью кто-то стоит. Испуганно открыв глаза, он телесно никого не видит в комнате, слабо освещенной ночником, внутренне же, как при открытых, так и при закрытых глазах, но в последнем случае резче, он видит, что в двух шагах от постели, лицом прямо к ней, стоит, скрестив руки на груди, седовласый старец в черной монашеской рясе. В эту ночь бедный мальчик заснул, измученный душевно, лишь на рассвете; он никак не мог отделаться от этого субъективного образа, хотя внешними своими очами он не видел ничего особенного. Проснувшись на другой день, Александр почувствовал, что старец, будучи по-прежнему невидим телесно, все еще находится тут, оставаясь в прежней, все одной и той же позе. «Это преподобный отец Макарий», решил мальчик (вероятно, потому, что одна из более выразительных молитв на сон грядущий есть творение именно преподобного Макария), «это явление мне обозначает, что я скоро должен умереть». Только что описанный субъективный зрительный образ в качестве стабильной псевдогаллюцинации более двух недель не отвязывался от мальчика и чуть не свел его с ума. Боясь насмешек, Александр не рассказывал про это «явление» окружающим, но страдал он сильно, в особенности днем, так как постоянное присутствие в сознании одного и того же насильственно вторгшегося туда и крепко там застрявшего зрительного образа, естественно, чрезвычайно тормозило умственную деятельность и не позволяло готовить уроки или просто читать. Смотря на то место, где стоял «невидимо явившийся отец Макарий», Александр ничего не видел, кроме реальных предметов, именно угла комнаты, по одну сторону которого помещался комод, по другую кожаный диван (служивший мальчику вместо кровати). При всем том, внутренним, ничем не сокрушимым ощущением он чувствовал присутствие этого псевдогаллюцинаторного фантома, и образ старика, стоявшего в прежней позе, как сначала – лицом к дивану, неотвязно держался перед его внутренним зрением. Сидя над книгой и напрасно стараясь помощью чтения отвлечься (понятно, это был чисто механический процесс чтения, так как мысль тормозилась стабильной псевдогаллюцинацией). Александр боялся поднять глаза к тому месту комнаты, где, в его внутреннем видении, стоял св. Макарий, боялся, невольно ожидая, что увидит, наконец, этого старца уже не внутренним, а объективным зрением, как телесную действительность. Даже перейдя в другую комнату, Александр все-таки не мог отрешиться от своего старца и продолжал живо чувствовать, что последний все еще там, на прежнем месте, в углу, образуемом комодом и диваном, лицом к дивану. Эта стабильная псевдогаллюцинация, не оставлявшая Александра более двух недель, и навеянные ею мысли о близости кончины, лишила мальчика сна и аппетита и привела его в состояние меланхолического угнетения духа, которое, наконец, было замечено родителями. Когда, таким образом, обнаружилось, что влияние учителя (домашние считали его полусумасшедшим, в действительности же это был полный сумасшедший, с религиозным бредом и галлюцинациями по ночам), посты и религиозные упражнения (в которых родители сперва не находили ничего дурного) действуют губительно на психическое здоровье Саши, учителю было отказано, а мальчика отправили в Иркутск для помещения в пансион. Изменение занятий и прежнего образа жизни, путешествие, новая обстановка и новые впечатления помогли Александру позабыть св. Макария и освободиться от мыслей религиозно-меланхолического свойства; без этой резкой перемены в судьбе мальчика у него, вероятно, не замедлило бы развиться настоящее душевное расстройство. В данном примере мы имеем чистый случай «видения в духе», которое, как здесь видно, может быть совершенно не зависимым от произвольной игры фантазии.

Что касается до примеров зрительных псевдогаллюцинаций при душевных болезнях, то я мог бы привести сотни таких примеров, так как во всяком сколько-нибудь значительном заведении для умалишенных псевдогаллюцинирующие больные могут считаться десятками. Большая часть параноиков суть псевдогаллюцинанты.

Больной Дашков одно время своей болезни (ideophrenia s. paranoia hallucinatoria subacuta) имел несколько эпизодических галлюцинаций зрения; около этого же времени у него были особенно живые и обильные зрительные псевдогаллюцинации. Находясь у нас, в больнице св. Николая чудотворца, этот больной раз сидел на койке и смотрел на противоположную стену, прислушиваясь к тому, что ему говорили «голоса из простенка». Бред больного в то время вертелся на том, что врачи больницы согласились между собой, с целью спасения его, Лашкова, от будто бы угрожавшей ему смертной казни за политические преступления, постоянно действовать на него per distantiam посредством особой хитро устроенной электрической машины и вообще производить над ним различного рода таинственные «эксперименты», от которых он, Лашков, в результате должен был прийти в состояние одурения, исключающее собой вменяемость. Вдруг он внутренне видит на недалеком от себя расстоянии весьма отчетливый зрительный образ – четырехугольный листок бледно-синеватой марморизированной бумаги, величиной в осьмушку писчего листа; на листе крупными золотыми буквами было напечатано: «Доктор Браун». В первый момент больной пришел было в недоумение, не понимая, что могло бы это значить; но «голоса из простенка» вскоре возвестили ему: «вот профессор Браун прислал тебе свою визитную карточку». Хотя бумага карточки и напечатанные на ней золотые буквы были увидены весьма отчетливо, тем не менее Лашков по выздоровлении решительно утверждал, что это была не настоящая галлюцинация, а именно то, что он, за неимением лучшего термина, назвал «экспрессивно-пластическим представлением». За первой карточкой стали получаться и другие, с разными фамилиями (исключительно врачей и профессоров медицины), причем каждый раз «голоса» докладывали: «вот тебе визитная карточка доктора X…, профессора Y…» и т. д. Тогда Лашков обратился к лицам в простенке с вопросом, не может ли и он, в ответ на любезность врачей и профессоров, почтивших его своим вниманием, разослать им свои визитные карточки, на что ему было отвечено утвердительно. Надо заметить, что к этому времени Лашков настолько освоился с «голосами», что иногда (но не иначе, как оставшись один в комнате) обращался к ним с разного рода вопросами и протестами, произнося их вслух и выслушивая, галлюцинаторно, на них ответы. В течение целых двух дней Лашков, сидя один в своей комнате, только тем и занимался, что получал, путем псевдогаллюцинаций зрения, визитные карточки от разных лиц и взамен того мысленно (но не псевдогаллюцинаторно) рассылал в большом количестве свои собственные карточки, пока, наконец, не был резко остановлен голосом из простенка: «не стреляй так твоими карточками». Последняя из полученных больным карточек была напечатана уже не золотыми, а грязно-желтыми буквами, что «голоса» объяснили так: «ну, вот, ты и дождался карточки, напечатанной г…» По выздоровлении Лашков утверждал, что при этом он прежде видел, а потом уже слышал объяснение, но не наоборот.

Несколько времени спустя тот же больной в течение трех дней подряд не мог отделаться от псевдогаллюцинаторного образа ординатора отделения (это был я). Во внутреннем зрении Лашкова неотвязно установился, в весьма точном и живом виде, мой образ, во весь рост и в натуральную величину, причем, в довершение неприятного положения больного, я не оставался в покое, а постоянно взмахивал руками и ногами, совершенно на манер тех игрушек из картона, где руки и ноги раскрашенной фигурки одновременно дергаются, если потягивать за ниточку. Не будучи в состоянии отделаться от этого псевдогаллюцинаторного образа, который, по мнению больного, был умышленно «навязан» ему мною, Лашков обратился с протестом к лицам в простенке, но получил от них лишь короткий и сухой ответ: «так надо!» Тогда негодующий больной воскликнул: «так навяжите же Канд-му, в отместку за эту его шутку, мой образ!» – и остался в полной уверенности, что его распоряжение исполнено.

Из множества других зрительных псевдогаллюцинаций Лашкова упомяну о следующих: большой золотой крест и на нем, огненными буквами, надпись: «свобода»; проф. П. И. Ковалевский32 (Лашков никогда не видывал д-ра Ковалевского, тем не менее был твердо убежден, что это никто другой, как именно он) в клобуке и монашеской мантии, с архиерейским жезлом в руках, которым он совал прямо в глаза Лашкову; один из служителей отделения глотал его, Лашкова, причем псевдогаллюцинировался как образ служителя, считавшегося больным за жандарма (глотавший), так и его собственный, Лашкова, образ (глотаемый). Весьма любопытно то, как этот больной объяснял самому себе свои зрительные псевдогаллюцинации: он отлично чувствовал, что видит все эти вещи не телесным зрением, но внутренне и считал этого рода субъективные явления происходящими оттого, что профессор окулистики Браун, специально для этого вызванный из Москвы, особым образом обработал (на тогдашнем языке больного – «отпрактиковал») ему зрительный нерв. Настоящие же галлюцинации зрения Лашков считал реальными явлениями в пространстве, производимыми посредством волшебных фонарей и других физических приспособлений.

Г. Долинин во время своей болезни (галлюцинаторное помешательство) одновременно с постоянными галлюцинациями слуха и нередкими галлюцинациями зрения (которые временами бывали даже множественными) имел обильные зрительные псевдогаллюцинации. Одни из них служили как бы иллюстрацией для бреда больного и отличались от простых картин, созданных больной фантазией Долинина, лишь несравненно большей живостью и чувственной определенностью, равно как и своей неотвязностью, вместе с отсутствием чувства внутренней деятельности. Другие же, столь же чувственно определенные и живые, тоже неотвязные зрительные образы, возникали в сознании совершенно неожиданно и своим содержанием нередко давали новую пищу для бреда больного. Под влиянием галлюцинаций слуха, в высшей степени подавляющего характера, Долинин одно время своей болезни ежеминутно ожидал, что его поведут на пытку, на казнь (причем псевдогаллюцинировалась сцена казни через повешение), бросят в огромную, пылающую огнем, печь и т. п. Но особенно долго его мучила, в виде зрительной псевдогаллюцинации, «нюренбергская красавица». Много лет тому назад в каком-то музее, где показывались средневековые орудия пытки, Долинин видел, между прочим, снаряд для казни известным образом погрешивших женщин – железная, внутри полая женская кукла, которая по длине своей вертикально разделялась на две половины и по внутренней поверхности была усажена большущими острыми гвоздями; несчастная жертва будто бы была зажимаема между двумя створками этого футляра, причем гвозди пронизывали ее тело. Между многими другими псевдогаллюцинациями зрения Долинин одно время в течение нескольких дней подряд видел неотвязный псевдогаллюцинаторный образ: раскрытая на манер шкафа «нюренбергская красавица», в одной половине которой стоял он, Долинин, с искаженным от ужаса лицом и поднявшимися дыбом волосами.

Хроник Перевалов, как мы уже видели, имеет между другими псевдогаллюцинациями, весьма частые псевдогаллюцинации зрения, довольно, впрочем, однообразного содержания, как то: обнаженных женщин и мужчин, половые части обоих полов и т.п. не будучи в состоянии отделаться от этих субъективных картин, часто глубоко его возмущающих, больной относит эти явления к самым мучительным для себя шуткам «токистов».

Отставной солдат Максимов (paranoia hallucinatoria chronica, впоследствии осложнившаяся старческим слабоумием), находящийся в нашей больнице около 11/2 лет, постоянно высказывает вечно одинаковый частный бред и обнаруживает довольно однообразные галлюцинации слуха и общего чувства, вместе с псевдогаллюцинациями зрения. Он считает себя преследуемой некой г-жой Кукшиной (в действительности надзирательница в больнице «Всех скорбящих», откуда этот больной переведен к нам), которая в сообществе с беглым каторжником Быковым умышляет его погубить с целью завладеть 300 рублей пенсии, назначенной ему царем. Раньше больной слышал голос своей преследовательницы вблизи себя, теперь же он слышит её не иначе, как из-за стен больницы: будучи ведьмой, Кукшина весьма удобно может действовать на него издали. Например, сидя вместе с Быковым на извозчичьих дрожках на Выборгской стороне, эта «проклятая царем ведьма» стреляет в Максимова из трех ружей или жжет его «анамитом» (динамитом), вбирая это вещество в медную трубку из вечно находящейся при ней большой бутыли и «стреляя» им Максимову в лицо, или еще чаще, в пупок или половой член (галлюцинация осязания и общего чувства). Стреляя, ведьма приговаривает: «вот тебе, вот тебе, старый хрыч! Мы тебе череп собьем и тебя в покойницкую сволочем!», на что её любовник Быков отзывается радостным ржанием: «ффррр!» (слуховые галлюцинации). Галлюцинаций зрения у больного не бывает; он видит ведьму со всеми её атрибутами (три ружья, бутыль с анамитом, медная труба) лишь внутренне, но так ясно и отчетливо, что может со всеми подробностями рассказать, в каком положении находилась она в данную минуту, какое у нее выражение лица и т.д. Что это не настоящая галлюцинация зрения, видно из того, что Максимов обыкновенно видит свою ведьму с очень больших расстояний и притом сквозь стены зданий. Впрочем, иногда она является ему и вблизи, «скрестившеюся (т.е. in coitu) со своим каторжным любовником». Больной ничуть не думает, чтобы ведьма показалась ему телесно, напротив, он прямо выражается, что видит ее «духом» своим, так как Кукшина, благодаря своему волшебству, во всякое время «владеет нутром» его, даже будучи фактически в месте, относительно отдаленном. Стараясь отделаться от псевдогаллюцинаторного образа «ведьмы», Максимов постоянно бранится и отплевывается или же становится в угол, как бы на молитву, и начинает читать вслух самим же им сочиненное заклинание от чертовщины, обращаясь к

«Свистящим, пищащим,
На йод и на яд богу молящим» и т. д.

Бывший студент Брамсон (paranoia chronica), уже более 4 лет находящийся в нашей больнице, раньше страдавший постоянными галлюцинациями слуха и осязания, недавно за убийство переведенный в мое отделение, рассказал мне на днях: «Иногда я вижу то, чего в действительности нет, и не знаю, как объяснить себе это.., однако это не такие видения, какие нередко бывали у меня года три тому назад; тогда я точно лишался чувств, впадал в состояние «летаргии» и тогда видел разные вещи подобно тому, как видят во сне; я знаю, что это называется галлюцинациями… Теперь же совсем не то: все чувства мои остаются при мне, я не перестаю видеть и слышать все то, что меня окружает, и тем не менее иногда чувствую и вижу странные вещи. Правда, я вижу это не так, как вижу теперь, например, вас, не глазами, а как-то иначе… это не действительность и все-таки не мечта… Вот вам пример: вчера после обеда, страдая по обыкновению зубной болью, я сидел в своей комнате у окна; вдруг передо мною появляется незнакомый мне высокий господин во фраке, с черными бакенбардами, запускает свои пальцы мне в рот, вынимает целый ряд зубов из обеих челюстей (вынимание я чувствовал особенно живо) и затем вставляет мне на место старых новые зубы. Это вставление сопровождалось таким болезненным чувством, что я, вскочив с места, убежал из комнаты и больше уже не видал «дантиста». Я думаю, что это не галлюцинация, а что-то другое; но во всяком случае подобные вещи очень неприятны». Здесь мы имеем псевдогаллюцинацию зрения (и осязания?), вызванную действительной болью зубов.

Студент-филолог Б. Козловский (ideophrenia katatonica), постоянно галлюцинирующий слухом и осязанием, в состоянии, переходном от атоничности к кататонической экзальтации, вдруг прервал свое молчание и (не прекращая, однако, лежания в постели) стал жаловаться, что «они» (т. е. невидимые преследователи) устраивают ему самые непозволительные штуки, сажают ему на лицо обнаженных женщин, прикладывают последних к его половому члену и т. п. На вопрос, ясно ли он видит этих женщин, больной отвечал утвердительно, но, когда я выставил на вид невозможность для каких бы то ни было женщин забраться в его комнату, Козловский объяснил: «Я и не полагаю, что они на самом деле сюда входят; да и не так я их вижу, как если бы они здесь были в действительности. Я их вижу только потому, что мне нарочно показывают их «они»; для этого им приходится подвергать мою голову действию электрического тока».

К больному Григорьеву (учитель городского училища) одно время привязался псевдогаллюцинаторный образ другого больного, В.., комната которого находилась на противоположном конце коридора. Когда В. выходил в сад, расположенный за зданием больницы так, что Григорьев из окна своей комнаты никак не мог видеть своего, как он его называл, «мучителя», Григорьев все-таки жаловался, что не перестает его видеть. – Вы видите сквозь стены? – спросил ч однажды этого больного. – «Да, сквозь стены; можно видеть и сквозь стены, если они известным образом обработаны..» Когда я пожелал узнать подробнее о такой способности видеть сквозь стены или на очень далекие расстояния, больной ответил мне так: «Вы ни за что этого не поймете, если вы ничего не читали об ясновидении».

К псевдогаллюцинациям зрения принадлежит, как мне кажется, и следующий случай, приводимый у Шюле. Некто со слезами жаловался, что он не может слушать рассказов, так как все, что рассказывается, он неизбежно видит перед собой, видит все те местности и те лица, о которых идет речь. – И вы видите как в действительности? – спрашиваю его. – «Я собственно не знаю, переношусь ли я туда, или это просто сон, или что другое» – было ответом. Шюле видит здесь зрительные галлюцинации столь слабого чувственного тембра, что больной находится как бы в сомнении относительно реальности и объективности видимого им. Я же твердо убежден, что при настоящих зрительных галлюцинациях, если бы они даже были в отдельном случае весьма неопределенны по содержанию и бледны красками, никакое сомнение в их объективности невозможно. Попробую объяснить это на примере. Когда я хожу вечером по комнате, освещенной с двух различных пунктов двумя свечами, я отбрасываю от себя на стены очень бледные тени; но эти бледные тени в моем восприятии суть явления, относительно объективности и реальности которых во мне не может быть даже и намека на сомнение. То же самое и неясные, мало отчетливые галлюцинации; при всей их неопределенности они все-таки будут для непосредственного чувства больных (я не говорю о суждении, которое, разумеется, может отрицать их объективное происхождение) настолько же объективны и действительны, как для меня упомянутые бледные тени; в противном случае это уже не галлюцинации. С другой стороны, «визитные карточки» Лашкова, его крест с надписью «свобода» и пр. суть чувственно весьма определенные, живо окрашенные зрительные образы, но тем не менее их субъективное значение отлично чувствовалось больным, который резко различал их не только от действительности, но и от настоящих галлюцинаций.

Псевдогаллюцинации слуха у людей здоровых и душевнобольных

Переходим теперь к специальному рассмотрению псевдогаллюцинаций слуха.

Весьма часто душевнобольные имеют определенные слуховые восприятия, слышат шумы (например, шум шагов), тоны, отрывки музыкальных пьес, слова, фразы, иногда даже длинные разговоры нескольких голосов, однако сами резко различают этого рода явления от настоящих слуховых галлюцинаций и объясняют, что здесь они слышат ухом не телесным, а духовным или внутренним. Гризингер33 справедливо говорит: «Эти внутренние голоса имеют характер расспросов или обращений как бы со стороны постороннего лица; некоторые больные называют это духовным языком, языком души»[53 - Griesinger, Die Pathol. und Ther. der psychisch. Krankh. 4 Aufl. Braunschweig, 1876, p. 102.]. Но Гризингер совершенно не прав, уверяя, что эти внутренние голоса беззвучны и что они суть не более, как весьма живые представления. Что внутренние голоса не беззвучны, видно уже из того, что они качественно бывают различны, так что больной обыкновенно в состоянии различить, кто именно из знакомых ему лиц говорит с ним посредством «языка души». Я могу положительно утверждать, что чувственный тон внутренних голосов большей частью бывает весьма определенным, причем могут ясно обозначаться высота и тембр звуков, повышения и понижения голоса, совершенно параллельно тому, как зрительные псевдогаллюцинаторные образы имеют вполне определенные очертания и расцветку.

Настоящие галлюцинации слуха всегда представляют для больных значение действительности; галлюцинаторные голоса всегда имеют объективный характер; здесь самым слуховым восприятием уже дается определенная локализация звука. Больной прямо чувствует, что «голоса» доходят до него из известной точки внешнего мира, находящейся от него в том или другом расстоянии, или же ему кажется, что ему говорят у самого уха или, наконец, в самом ухе. Напротив, при слуховых псевдогаллюцинациях больные по непосредственному чувству знают, что источник голосов находится во внутреннем существе их самих; отсюда и выражения: «внутренние голоса», «слышание духом», «язык души» и пр. Псевдогаллюцинаторные голоса не имеют представляемого слуховыми галлюцинациями характера объективности и действительности и потому больные никогда не смешивают их с реальными восприятиями. Слуховые псевдогаллюцинации душевнобольных, подобно зрительным, почти всегда характеризуются навязчивостью. Больные внутренне слышат не потому, что хотят этого, но потому, что принуждены слышать, при всех своих стараниях они не в состоянии отрешиться от этих внутренних речей, содержание которых весьма часто бывает для них крайне неприятно и оскорбительно.