Госпожа

Нет не такие мысли пришли в голову умирающей. Она смотрела на мешковатый халат и «раздавленные» дойкой и огородной работой ладони снохи и… Ксения Андреевна вдруг отчетливо «извлекла» из своей памяти маленькие припухлые ладошки барышни Ирины, которыми она энергично жестикулировала при обучении ее «горничному» мастерству.

1911 г.

– Следи за осанкой… держи спину! Да не так, колода неповоротливая, – Ирина Николаевна раздраженно ударила своей холеной ладошкой Ксению по спине, заставив ту буквально выгнуться назад.

– Учти, ты должна не просто так стоять, а еще идти, неся перед собой поднос. И все это делать надо с самым непринужденным видом и легкой улыбкой на лице. А у тебя сейчас такая походка, что стук башмаков, наверное, в твоей Подшиваловке слышно! Не научишься ступать легко, неслышно, спину держать, я тебя уже не в поломойки, а в хлев отправлю коров доить и за свиньями убирать.

Ксения в сшитом по фигуре платье, белоснежном накрахмаленном переднике, в чепце, с убранной в толстую косу свернутую кренделем волосами… Она стояла в гостинной барского дома перед большим зеркалом, а барышня муштровала свою новую горничную перед первым «выходом в свет».

Тот день Ксения потом помнила долго. Она старалась, но была неловка, неестественно напряжена, и не раз ловила на себе злые взгляды барышни. Тем не менее, она произвела на гостей, прежде всего на мужчин, весьма благоприятное впечатление. Она даже улавливала «краем уха» восхищенные перешептывания:

– Вот это дитя природы!… Я всегда говорил среди крестьянок такие экземпляры встречаются, если их хорошо кормить приодеть и хоть немного воспитать – графинями смотреться будут.

Присутствовавшие на том званом обеде барыни и барышни, конечно же восторга не испытывали от столь нарочитого мужского внимания к юной горничной. Некоторые злобно шипели, да так чтобы она слышала:

– Экая невидаль, обычную деревенскую дуру нарядили причесали, ногти грязные обстригли…

В свою очередь барин Николай Николаевич «творением» дочери был очень доволен и хвастал гостям:

– Не поверите господа, когда ее два года назад в дом взяли, ну совсем паршивка паршивкой была, сопли до пола. И вот полюбуйтесь, результат, что значит обыкновенную крестьянку из мерзости достать, отчистить – совсем другая картина.

Барышня в отличие от приглашенных дам и девиц не комплексовала по поводу мужского внимания к Ксении – она сама являлась красавицей и тем же вниманием никогда не была обделена. Она хоть и замечала все «ошибки» Ксении, но в общем её «дебютом» осталась довольна. Да и в самом деле, разве может барышня, сама получившая от природы отличную внешность, к тому же с детства росшая в холе и неге, да еще принадлежащая к столь знатному роду, видеть конкурентку в какой-то крестьянской девке взятой, что называется, «из навоза»? Даже внешне трудно с ней было равняться Ксении, не говоря уж о прочем.

Теперь Ксения уже всякий раз прислуживала гостям, раз от разу ощущая себя в своей новой ипостаси все увереннее и естественнее. Дома и в деревне ее стали почитать ничуть не менее чем до того ее двоюродную бабку, дивясь как быстро она так «возвысилась». Ксения теперь соответственно одевалась, никогда не ходила босой. Ее руки, уже не делавшие обычной крестьянской работы, типа стирки и дойки и даже не мывшие полов, стали приобретать нежную припухлость – ну почти как у настоящей барышни. А Ирина Николаевна наметила нечто вроде плана на ее ближайшее будущее:

– Если будешь хорошо служить, как замуж выйду и тебе помогу хорошего жениха найти, где-нибудь в городе, за приказчика или какого-нибудь мелкого чиновника. Как в город поеду и тебя с собой возьму, а уж там все от тебя будет зависеть. Ты только не загордись раньше времени и делай все, что я тебе прикажу быстро и без разговоров.

И Ксения делала. Вскоре её уже допустили в спальню, а потом и в ванную комнату, одевать-раздевать и мыть барышню. И все бы оно ничего да с женитьбой у Ирины Николаевны никак не складывалось. Хоть от претендентов и отбоя не было, да те, что Николаю Николаевичу импонировали, Ирине не нравились, или наоборот. Дело в том, что Николай Николаевич испытывал определенные финансовые затруднения и потому был готов принимать претендентов на руку дочери даже из купцов. С чем Ирина категорически не соглашалась:

– Я столбовая дворянка, и купчихой никогда не буду!

Данное обстоятельство заметно сужало круг именно состоятельных потенциальных женихов. Князей да графов… таких в Саратовской губернии водилось сравнительно немного, да и средь них далеко не все были богаты, к тому же на беститульных дворян хоть и столбовых в их среде смотрели несколько свысока. Ко всему Ирина хоть и не являлась этакой сверхромантичной натурой, а в общем являлась девушкой достаточно «приземленной», но замуж выходить, тем не менее, желала только по любви. И не в ее характере было скрывать свои истинные чувства, что прежде всего проявлялось в бесцеремонном указывании не нравившимся ей претендентам на дверь. Вся прислуга в имении судачила по этому поводу, гадая, когда же, наконец, их привередливая барышня выйдет замуж.

В конце-концов, по душе ей пришелся поручик, служивший в одном из расквартированных в Саратове кавалерийских полков. Тот поручик тоже происходил из столбовых дворян, но только оказался совсем небогат. По этой причине он, понятное дело, никак не мог понравиться Николаю Николаевичу. Когда Ирина раз за разом стала приглашать поручика и в их подшиваловский дом и на съемную квартиру в Саратове, совершать с ним совместные конные прогулки, стала часто с ним уединяться… Где-то весной 1912 года между отцом и дочерью случился разговор на повышенных тонах, потому и услышанный слугами. Николай Николаевич откровенно высказывал свое недовольство:

– Он же беден как церковная мышь! Знаешь, какая у него наследственность!? Его папаша умудрился два имения промотать, и свое, и то, что в приданное от жены получил. А яблоко от яблони… сама знаешь. Кончится тем, что он и наше имение спустит…

Тут, как говорится, нашла коса на камень, тем более что Ирина имела твердый характер и влюбилась в поручика по-настоящему. Да там и было в кого влюбиться. Не писаный красавец, но весьма недурен собой был тот поручик: высокий, осанистый молодой офицер с прекрасными манерами. Мундир на нем сидел как влитой, сапоги зеркально блестели, в седле сидел, как будто в нем родился. Но для нуждающегося в деньгах Николая Николаевича то не являлось значимыми достоинствами. Ведь он рассчитывал выдать дочь за состоятельного человека и с его помощью поправить свои дела, а главное, давно мечтал подняться в иерархии губернского дворянства, где тоже год от года все большую роль играли именно деньги, а родовитость, увы, все меньшую. А в перспективе он мечтал о должности предводителя губернского дворянства. В этой связи у него имелось на примете ряд потенциальных женихов для дочери, чьи родственники могли в этом нелегком деле ему существенно помочь. Те «женихи» были существенно старше Ирины, но Николай Николаевич считал это не столь важным обстоятельством, как говорится стерпится-слюбится. И вот все «карты» спутал этот кавалерист-поручик.

Николай Николаевич попытался, что называется, «топнуть ножкой», запретить дочери встречаться с поручиком… В этой связи Ксения стала как никогда нужной барышне. Будучи уже второй год в ранге горничной, она свободно ориентировались не только в подшиваловском барском доме, но и в их огромной съемной квартире в Саратове. Более того, она стала как бы доверенным лицом барышни, ибо ей Ирина доверила роль «почтальона» в период конфликта с отцом. Много раз пришлось ей в Саратове бегать к поручику с письмами и приносить ответные.

Любопытство, эта черта свойственна многим людям и особенно женщинам и девушкам. Не была лишена этой слабости и Ксения. Она не раз, будучи на «стреме», подсматривала за свиданиями влюбленных. То оказалась совсем иная «любовная игра» совсем непохожая на то, что происходило в схожей ситуации между парнями и девушками в деревне. Казалось бы то же самое действо, когда руки поручика проникали под платье Ирины, но в то же время это ласковое проникновение совсем не сравнимо с обычно грубым лапанием, практикуемым парнями на свиданиях с подшиваловскими девками. И ответная реакция Ирины, ее вожделенно сдержанные охи, совсем не походили на ответный визг подшиваловских девок. За теми любовными утехами не только подсматривать, но и просто подслушивать их было приятно. И Ксении тоже хотелось ощущать то же, что ощущала барышня – ведь ей шел шестнадцатый год, она уже два года жила при господах и успела отвыкнуть от тяжкой крестьянской обыденности, у нее появились новые интересы и желания, эстетические ориентиры.

Конечно, барышня не догадывалась о думах и желаниях своей молодой служанки, в полной уверенности, что та счастлива своим положением и о большем не помышляет. Ксения после того как была приближена к барышне действительно пребывала где-то с полгода совершенно счастливой. Потом… Потом с ней стали происходить совершенно невозможные для господского понимания вещи. Видимо, нечто подобное в свое время происходило и с мировоззрением её двоюродной бабки. Но с той эта метаморфоза происходила уже в более зрелом возрасте, а у Ксении совсем в юном. Бабка за все свои тридцать лет службы в глазах господ ничем себя не выдала. По аналогии так же господа думали и о Ксении, которую «достали из грязи». Но они не учитывали веяния времени, что во время начала службы бабы Глаши в памяти еще свежа была «крепость», крепостное право и у многих крестьян тогда еще имело место отношение к своим бывшим господам как к существам высшего порядка ниспосланным к ним самим Господом Богом. В начале двадцатого века такое мировоззрение среди русского крестьянства оказалось серьезно поколебленным. Ко всему в 1905-1907 годах в губернии, как и во всей России, прокатились крестьянские волнения, сопровождавшиеся погромами помещичьих усадеб. И хоть те волнения обошли Подшиваловку стороной, но и здесь крестьяне уже стали далеко не те, что раньше. У многих в головах созрел вопрос: а с чего это у господ так много земли и лугов и в самых лучших местах!?

С малых лет Ксения слышала, как возвратившийся с отхожего промысла отец возмущался существующим порядком вещей:

– Пропади этот город пропадом! Никогда бы туда не пошел за гроши ишачить, кабы у нас земли поболе было, да получше. Вот если бы всю господскую землю меж нами разделить – всю Подшиваловку можно было бы хлебом завалить и никому не надо было бы в город уходить…

Потому Ксения хоть внешне не выказывала недовольства, но уже с определенным напряжением терпела ту же высокомерность барышни, которая не давала себе труда скрывать свое сословное превосходство. Ксения уже без восторга исполняла такие свои обязанности как уборка после барышни ее постели, мытье ее в ванной, уборка ее личного, так называемого, ватер-клозета. Ксения понимала, что все это с превеликим удовольствием согласиться делать любая девушка из Подшиваловки и своего места она не собиралась уступать. Тем не менее, от барышни ей передалось то, чего, казалось бы не могло быть в русской крестьянке от рождения – чувство собственного достоинства, и еще… Еще Ксении, чем дальше тем больше самой захотелось стать госпожой. Да-да, она вдруг сама захотела жить как жила барышня, как жили в ее понимании все господа: спать сколько захочет, ни к чему не прикладывать своих нежных красивых рук, быть хозяйкой в доме и отдавать приказания прислуге. При этом такие посторонние для крестьянского самосознания факторы, как то что барышня при такой жизни много училась, знает французский и немецкий языки, умеет играть на фортепьяно, знает и умеет множество прочих вещей ей совершенно неведомых… Все это сознание Ксении не воспринимало как необходимые атрибуты легкой и приятной барской жизни, а так, ну вроде как несерьезные капризы, излишества без которых вполне можно обойтись.

Только так и надо жить – прочно засела в голове Ксении крамольная мысль. И тут же сама для себя она определила свой жизненный ориентир – и я так буду жить. Как этого добиться, осуществить? Этого она не знала, но сама собой в ее сознании складывалась своего рода концепция в основе которой лежала в том числе и ее женская привлекательность, сила которую она уже стала ощущать.

А чем я хуже!? В отсутствие барышни она подходила к зеркалу, надевала на себя ее ночные рубашки, пеньюары, или вообще оставалась обнаженной, смотрела на себя. Она сравнивала себя с барышней и находила, что через четыре года, что составляли разницу в возрасте меж ними, она ей ничуть не уступит, если конечно по-прежнему будет питаться с барского стола. А если к тому же станет одеваться в такие же дорогие платья, белье, шляпки, душиться такими же французскими духами и пудрится такой же пудрой… Не хуже, не хуже, а может и лучше барышни я буду, – роились в ее голове шальные мысли. Иш какая, за приказчика она меня отдаст… Как же, знаю я как за приказчиками живет дочь бабы Насти. Так себе жизнь, крестьянской конечно получше, но с господской не сравнить. А я, может, тоже сумею за благородного выйти, или за купца богатого и тоже настоящей барыней жить!? Вон как некоторые господа, что к барышне в гости приезжают на меня смотрят… Она нравилась себе, поворачиваясь перед зеркалом то одним боком, то другим, становилась в красивые позы, делала величественные плавные движения руками. И ей, казалось, что все о чем она мечтает ей вполне по силам…

1963 г.

Очередная волна, означающая ослабление воздействия морфия, вновь вынесла Ксению Андреевну в реальность. В соседней комнате шумела, пришедшая со своей школьной второй смены внучка-третьеклассница. Она о чем-то громко спорила с матерью. Слов было не разобрать, ибо Ксения Андреевна еще не совсем освободилась от своих «грез». Сноха отвечала дочери, стараясь не повышать голос, явно опасаясь разбудить свекровь – она привыкла ее бояться. А вот внучка страха перед бабкой совсем не испытывала и это Ксении Андреевне не нравилось. Но что поделаешь, ведь эта малявка унаследовала не материнскую смиренность, а бабкин норов.

Внучка рвалась гулять, а мать не пускала. Исход спора предсказать было несложно – вскоре внучка убежала на улицу. Теперь сноха что-то недовольным голосом, но также негромко выговаривала мужу. Но Ксения Андреевна уже полностью пришла в себя и могла различать слова и фразы.

– Володь, надо думать как дальше жить… Дети подрастают и здесь нам больше оставаться нельзя, надо в большой город перебираться…

Подобные разговоры сноха начинала не в первый раз. Сын с ней, в общем, соглашался, но по различным причинам откладывал решение поступивших предложений на потом. Сейчас такой причиной, естественно, стала болезнь Ксении Андреевны

– Я не против… Вот мама поправится, тогда и думать будем, – сын отвечал достаточно громко, явно подстраховываясь – если мать очнулась, то пусть слышит, что близкие верят в ее выздоровление.

Сноха таким ответом, видимо, не удовлетворилась и тут же «углубила вопрос»:

– Но затягивать с этим нельзя. Боря школу заканчивает, ему в институт поступать, к нему готовиться надо начинать заранее. Я слышала в городах детей на подготовительные курсы при институтах отдают, или платных преподавателей нанимают. Да и вообще, сколько можно здесь, на отшибе хорониться, пора уже и по-человечески жить начинать. В последний раз в командировку в Алма-Ату ездила, там совсем другая жизнь, у всех в домах телевизоры, а тут… Как до революции живем, куры, корова…

Ксения Андреевна перестала прислушиваться. Сноха уже давно про этот телевизор стонет, все в него полюбоваться хочет. Видела этот телевизор Ксения Андреевна, когда год назад гостила у своей дочери в Калининграде. Ее зрение не позволило по достоинству оценить это новомодное развлечение. Хоть и с линзой был у дочери телевизор, но Ксении Андреевне изображение показалось слишком маленьким, невнятным, словно какие-то чертики в том ящике пляшут. То ли дело смотреть фильм в кинотеатре или клубе. Там экран большой, смотреть удобно, глаза не болят. Да и вообще понятие об удобстве жизни и наслаждениях у нынешней молодежи по ее мнению были какие-то ущербные. Ну, что такого в том же телевизоре, или патефоне, или застольях, что устраивают сослуживцы снохи и сына? Все это какое-то ненастоящее, фальшивое. Ооо, она-то познала, как по настоящему надо наслаждаться жизнью, познала когда жила у господ, да и сама так пожить успела, хоть и совсем недолго. Да, знала она в том толк.

1913 г.

«Чистая» уборка барских покоев, возлагавшаяся на горничную, включала протирание полированных частей мебели и прочих атрибутов, типа часов, статуэток, а также книжных шкафов в библиотеке, располагавшейся на втором этаже. Однажды, убираясь в библиотеке, Ксения увидела лежащую на столе раскрытую книгу. Она была раскрыта на странице, где помещалось фото, которое сразу привлекло её внимание, да так, что она буквально застыла с тряпкой в руке, не в силах оторваться. На том фото была изображена женщина в платье, обтягивающем её сверху и наоборот с пышной объемной в складках до земли юбкой от пояса. Женщина явно являлась богатой, ибо то платье по всему немало стоило, как и высокая прическа в которую были уложены ее волосы. Конечно, то сфотографировалась знатная дама, причем явно не русская, потому что даже на черно-белой фотографии можно было определить, что она необычно смугла. Но не это прежде всего привлекло внимание Ксении, а то… То, что дама сидела в каком-то странном сооружении, каком-то подобии не то кареты, но которую везли не лошади, а носили на руках люди. И эти носильщики тоже присутствовали на фото. То оказались двое мужиков с совершенно черными лицами, кистями рук и такими же босыми ступнями ног, но в цилиндрах на головах. По всему то были слуги дамы, которые принесли ее в этой карете-носилках и сфотографировались вместе со своей госпожой.

– Что ты там рассматриваешь, забыла зачем пришла!? – недовольно отреагировала на этакий ступор горничной Ирина Николаевна, заглянувшая в библиотеку.

– Барышня, а кто это на картинке? Вроде как барыня заморская, но почему у нее крепостные такие черные, как из преисподней вылезли? – спросила, совершенно забыв об уборке, впечатленная увиденным Ксения.

– А тебе не все равно, тебя убирать послали, а ты стоишь рот разинув. Что ты там такое увидела? – недовольно отчитала Ксению барышня, но все же подошла.

Ирина Николаевна посмотрела на фото, усмехнулась и пояснила:

– Это барыня из Бразилии, есть такая страна очень далеко от нас. А сидит она в специальных носилках, которые называются паланкин. А это слуги ее, называются негры. Они ее в этом паланкине носят. Фотографическая карточка так и называется «Дама в паланкине». Понятно?

– А негры… это крепостные такие у них? – продолжала проявлять интерес Ксения.

– Ну, не совсем так. Негры были рабами, они вообще ничего своего не имели, а у нас, ты это от своих бабок должна помнить, крепостные и свой земельный надел имели, и дом. Это сейчас всякие болтуны любят говорить, что хуже жизни, чем у нас при крепостном праве нигде не было, а вот в той же Бразилии, или в Северо-Американских Соединенных Штатах рабы жили куда хуже, чем у нас крепостные, – сочла нужным вступиться за «родное крепостное право» барышня.

– А чего ж эта барыня, по всему такая богатая, а такое старое платье одела. Они там, что до сих пор так ходят? – фото так заинтересовало Ксению, что она спрашивала и спрашивала.

– Потому что эту фотографическую карточку сделали еще лет пятьдесят назад. И этой барыни и этих рабов наверняка уже и на свете нет. А тогда еще такая мода была, все знатные дамы такие платья носили. Ну ладно, хватит, и так сколько времени уже лодырничаешь, принимайся за работу, – барышня решительно захлопнула книгу.

Запечатлевшееся в памяти то фото, потом долго не давало покоя Ксении, и время от времени «проявлялось» в течении всей ее жизни. Из объяснений барышни она сделала совсем не тот вывод, на который та явно намекала. Дескать, наши господа не такие уж плохие, как многие о них думают, во всяком случае носить себя своих крепостных не заставляли. Нет, мысли Ксении потекли совсем в ином направлении: там за морем господа себе подобных, то есть ничем внешне от них не отличавшихся людей в крепостных не обращали, они для этого, вон, черных людей бесправными быть заставили. А у нас?… Ведь вон кругом сколько народов на русских не похожих живет: и татары, и башкиры, и калмыки, и киргиз-кайсацы и никого из них в крепостные не обратили, над своими изголялись только. С детства она не раз слышала в деревне досужие разговоры любителей позубоскалить на тему рабов и господ. И там тоже часто слышала возмущение этим фактом, почему в крепостные загоняли только русских и прочих православных, хотя у царя каких только подданных не было, но почему-то всех их та доля миновала.

И еще, что явилось следствием раздумий Ксении после увиденного на той фотографии. Она вдруг обрела с полной отчетливостью свою мечту, цель жизни – во что бы то ни стало стать чем-то вроде той госпожи из дальней заморской страны, которую носили в специальных носилках черные слуги. Она словно вживалась в образ той дамы, пыталась ощутить, что она чувствовала, когда два черных раба ее несут, и у нее от этого захватывало дух: вот оно настоящее счастье, так жить, при этом ничего не делать, только повелевать рабами, распоряжаться их жизнями, их судьбой, чтобы тебя с полуслова понимали и выполняли твои распоряжения, даже капризы. По сравнению с такой властью, даже власть, которой обладали господа Римские-Корсаковы и даже их предки казались ей властью низшего порядка. Ей казалось, что та дама с фотографии действительно обладала настоящей абсолютной властью над своими рабами и могла позволить себе такое, о чем русские баре и не мечтали. Иногда и более извращенные мысли лезли ей в голову: а как наказывала та смуглая барыня своих черных рабов, когда те ее чем-то прогневили, ну к примеру несли слишком медленно, или оступились, тряхнули сильно носилки, или даже уронили? Если она могла заставить их себя носить, то по всему и наказать могла как угодно. И те наказания, что русские баре применяли к своим крепостным, та же порка на конюшне… то наверное в той заморской стране и за наказание не считалось. Иной раз Ксения так отдавалась во власть тех видений, что забывала, где она и в каком статусе пребывает.