Пленных не брать!

Скажем им, звонкой матерью паузы метя строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря – в мундире,
по адресу на три буквы, на все четыре
стороны. Пусть теперь в мазанке хором гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, суп выбирая чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще.
Прощевайте, хохлы, пожили вместе – хватит!
Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит.

У стены кто-то пьяно дернулся, щелкнул пистолетный предохранитель, но полковник с орденом Бандеры сделал предупреждающий жест своим: мол, не трогайте москаля, пусть пока читает. Не время и не место пальбу устраивать. Я был полностью солидарен с полковником, потому что мы находились в ужасающем меньшинстве и к тому же без оружия.

Я откашлялся – в горле словно дерьмом намазали, сделал для успокоения пару глотков пива. Костик тем временем продолжал, теперь уже отведя глаза от потолка и отрубая концы фраз взмахами ладони:

Брезгуя гордо нами, как оскомой битком набитой,
отторгнутые углами и вековой обидой,
не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба
нам, подавись вы жмыхом, не подолгом не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду,
кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.
Полно качать права, шить нам одно, другое,
это земля не дает вам, калунам, покоя.
Ой ты левада, степь, краля, баштан, вареник.
Больше, поди, теряли – больше людей, чем денег,
Как-нибудь перебьемся, а что до слезы из глаза —
нет на нее указа: ждать до другого раза.
С богом, орлы и казаки, гетьманы, вертухай,
только когда придет и вам помирать, бугай,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.

Последние четыре строки Костик произнес в наступившей тишине, нарушаемой лишь капаньем пива на стойку – у толстого бармена тек краник.

– Ох, москаль... – прошипел украинский капитан. – Ох, москаль...

– Сидеть, – громко сказал мудрый полковник с Бандерой. – Всем сидеть!

Тем не менее несколько человек встали, с грохотом отшвырнув стулья, и вышли. Костик улыбнулся, допил свое пиво и сел на место.

– Половину не понял, – честно признался наш прапор, – но там, где про гансов, это ты здорово. И в конце... Про Тараса-пидараса. Где стих взял-то? Сам сочинил?

– Я ж говорю – Бродский, поэт такой. Попался как-то в журнале, я и выучил со скуки, – рассеянно улыбнулся Костик.

– Пристрелят тебя, – горько сказал Беранже. Он, кажется, напился, но сидел ровненько, не заваливался. – Вот на улицу выйдешь, а они там стоят. С автоматами. С пуе... пулеметами...

– И ладно, – кивнул Костик, потирая запястье. Над ремешком часов синел наколотый трезубец и номер: «17610». Лагерь...

Бармен опять включил своего Киркорова, гул стал утихать. К нашему столику подошел молодой старлей-ооновец, вроде как русский.

– Провокации устраиваете, – укоризненно заметил он, садясь на свободный стул.

– А нам накакать, – культурно ответствовал прапорщик.

– Сейчас патруль вызову, прапорщик, – пригрозил старлей. – Как разговариваете со старшим по званию?!

– Иди хрен соси, голубая каска, – философски ответил Коля. – Какой ты мне старший? Мы партизаны, у нас старших нету. У нас дедушка леший старший.

Ооновец подскочил и хотел что-то заорать, но его дернул за рукав неожиданно очнувшийся Беранже:

– Спокойно, старший лейтенант. Мы сейчас допьем и уходим.

– Вот-вот. – Ооновец взял себя в руки. – Чтобы через десять минут тихо-мирно отсюда убрались. А то вызову патруль, будет хуже.

– А на улице нас ихние не шлепнут? – осведомился прапор, указав на украинских офицеров.

– Не шлепнут, не бойтесь. Но вертеться по улицам тоже не советую, – уже дружески посоветовал ооновец.

– А что нам патруль сделает? – поинтересовался я, когда ооновец свалил. – На губу посадит?

– Ну, губа тут, конечно, имеется, – рассудил прапорщик, – но, скорее всего, просто звезды дали бы. Тем более кто мы такие? Военные – не военные, штатские – не штатские... Партизаны и есть.

– А я, стало быть, дедушка леший? – Беранже захихикал. Нажрался командир, слабоват он на выпивку, небось и в самом деле поэтов последыш.

– Леший. Скоро все будем как лешие. Грязные, заросшие, жопу лопухами подтирать... – жирно сплюнув на пол, сказал Костик.

В глазах его стояла непроходимая тоска, и я подумал, что вот точно такую тоску видел в свое время в глазах двух пленных украинских спецназовцев. В новеньком камуфляже, только что не с эмблемами своего «Кобзаря» на рукавах – какой дурак, интересно, дал отряду спецназа такое название? – они сидели подле штабной палатки прямо на раскисшей земле. Спецназовцев взяли случайно: они только что расстреляли экипаж нашего подбитого бэтээра, возвращавшийся через линию фронта, и предвкушали уже, наверное, как будут сосать горилку и жрать сало у себя дома, но нарвались на разведгруппу. Четверо полегли, двух тяжело раненных разведчики добили на месте, а еще двух поймали почти невредимыми.

Их даже не били. Разведчики, насмотревшиеся всякого и пережившие всякое, повязали «кобзарей» и приволокли в штаб.

Теперь они знали, что их расстреляют. Двое парней лет двадцати пяти, одинаковых с лица, коротко стриженных. Один, с перевязанным запястьем, что-то бубнил себе под нос – не то пел, не то молился. Второй молчал, озираясь. И в глазах у них была непроходимая тоска – такая, как сейчас у Костика...

Я вздохнул, взял водку и маханул несколько больших глотков прямо из горлышка.

– Вот это по-нашему, – сказал прапорщик уважительно. – А то: провокации, мать их ети...

7

Кладовщики, особенно армейские, все похожи друг на друга: пыльные, лысеющие, занудливые. Читал где-то, как раньше думали, что мыши сами по себе заводятся в старом тряпье. Не знаю, как мыши, а кладовщики-каптерщики точно заводятся.

Сонный дядька лет сорока в звании лейтенанта посмотрел на наши верительные грамоты, протянутые прапорщиком Колей, и бесцветно произнес:

– Ох и понавыписывали вам тут... Ну, идите, берите.

Мы пошли и взяли.

На складе было всё: видно, натовцы загрузили. Но мы не стали обольщаться и взяли привычные «калаши» и «стечкины». Лейтенант, правда, уцепил еще и «орла пустыни», на что Костик сказал:

– Жидовская пукалка.